Вторая из нас – чеченка Фатима, давно уже вдова. Недавно она выкупала сына из райотдела милиции (так же на рассвете шла к комендатуре в толпе женщин). Фатима рассказывает свою историю очень тихо – громче боится, потому что считает, что всюду «уши» – вся Чечня в стукачах.Ее сына забрали в пять утра, прямо с постели. Отбили все внутренности, требуя сознаться в связи с ваххабитами. А как ему было сознаться, если он как раз из семьи, многое положившей на алтарь борьбы с длиннобородыми и преследуемой ими?С шести утра, в толпе других, Фатима уже стояла у милицейского шлагбаума. Вскоре вышел офицер и сказал: «500 долларов, и не позже трех часов дня, иначе сына больше не увидишь».– Так ты нашла 500 долларов?– Представь себе. Так быстро я никогда не бегала от дома к дому.Сын получил свободу и теперь лечится – у него отбиты почки. А тот чеченский милиционер, друг ее семьи, который помог собрать эти проклятые 500 долларов, долгие годы проработавший милиционером – до Дудаева и всех нынешних войн – и вернувшийся в милицию в прошлом году, человек при высоком чине, должности и сердцем болевший за все то, чему теперь стал свидетелем, – так вот, тем же вечером, когда Фатима выкупила сына, он умер от инфаркта. И перед тем, как скончаться на руках у близких, все повторял: «Как же это могло случиться?» И каждый понимал, его «это» было не только о сыне Фатимы.Женщины за столом не плачут, хотя и хочется. В Грозном редко услышишь плач – слезы давно выплаканы, и по тому, плачет женщина или нет, определяют, давно ли она вернулась в Грозный из беженских лагерей.А за окнами – тьма и тишина, даже собаки давно не лают. Нет и птиц – их тоже «зачистили». Не поют, и все тут. Где-то далеко – зарево спорадических бомбометаний без звука: немного похоже на грозовые всполохи, но вид слишком искусственный и угрюмый.Говорим о том, что чувствуем, видя зарево: можно ли радоваться жизни, если понимаешь, что если не ты сейчас попал под эти бомбы, то обязательно другой – это закон новой чеченской жизни. После полуночи опять приходит время скрежета бронемашин. Все пригнулись и съежились, уменьшившись в размерах: куда они ползут? Не к тебе ли?Пять минут, и отлегло – не к тебе. «Броня» прошамкала мимо.– Вот до чего мы дошли: радуемся, что к другому, -подводит черту Фатима.До нового блокадного рассвета – часов пять, и надо их вытерпеть, а это дело абсолютно интимное. Ужас выживания в том, что выживают, как и рождаются, поодиночке. Значит, надо расходиться, чтобы лечь, закрыть глаза и остаться один на один с миром, который не хочет тебя. Грозненские молодожены Виктория и Александр –Босяк ты, Сашка! Ну, босяк… – мило воркует-приговаривает Вика, пытаясь куда-то дотянуться своей выкрученной рукой. Сзади – темный проем, напоминающий открытый холодильник.Наконец нащупала то, что хотела, и тянется к Сашке-босяку:–Вот тебе расческа. Все-таки мы должны как люди… Пригладь локоны.Мы виделись накануне вечером. За прошедшую ночь в их окошке – еще два пулевых «ранения». Впрочем, оба не обращают никакого внимания на эти предательские дырки: место действия – Грозный. Это значит, люди тут живут ко всему привычные.– Стреляли… – говорят равнодушно, стилизуясь под старое известное кино. – Помните «Белое солнце пустыни»?– Помню, конечно. Его по телевизору часто повторяют.– Это у вас. У нас люди телевизор не смотрят, и часто спрашиваешь: «Помнишь такой-то фильм?» А человек отвечает: «Не помню».«Стреляли…» И тут же смеются, и ласкаются – настоящие молодожены: одухотворенные недавней ночью и полностью свободные от любого «вчера», каким бы оно ни было. Наука жить сиюминутным счастьем освоена этой парой виртуозно. И действительно, ведь это еще не скоро, часа через три, наступит грозненский день, и тогда навалятся проблемы: что поесть, где достать воду, – и придет злость, и обида, и осознание клетки, в которую загнан судьбой, и, в конце концов, ближе часам к трем даст о себе знать хроническое отсутствие обеда…Но пока – завтрак. Грозненский завтрак военного времени. Жидкий чай – вода, хоть и перекипяченная несколько раз, но чем-то пахнет.–Лучше делать вид, что у нас все, как у остальных по стране, – говорит Вика, потягивая горячую жидкость, гордо именуемую «утренним чаем». – Иначе сойдешь с ума.–И не вспоминать, что, кроме чая, в доме ничего? – полуспрашивает-полуутверждает Саша.–Ты на что намекаешь? – кокетливо косит глазом Вика. – Что я плохая хозяйка? А?Вика и Саша – грозненские молодожены. Из городка Иванова – так называется один из грозненских микрорайонов, где нет улиц, а лишь номера домов.Официально они – Александр Георгиевич и Виктория Александровна Джура. Вступили в законный брак 6 апреля 2001 года – несколько месяцев назад.–Вика, все, хватит ерунды! Читай же! – приказывает причесавшийся «босяк», выпив чая.Минуты две Вика кокетничает, «строит глазки» мужу, напустившему на себя суровость. На третьей минуте игры, как только Саша реагирует на «глазки», Вика опять куда-то в сторону запускает руку и достает тетрадь, прошедшую с ней всю войну. …Понять – поймешь. Почувствовать – не сможешь: Чужая боль – горька, но не болит. До самоистязания, до дрожи Сознание того, что инвалид…
Вот и сидишь, подкошенный кузнечик. Пройдешь пять метров – и опять садись… И только ветер обнимает плечи, Но все равно душа стремится ввысь.
Как больно насмехается природа, Какое испытание в судьбе, - Когда идешь походкою урода, И взоры все прикованы к тебе. –Ну, вот, заголосила… – прерывает Вику Саша. – А что-нибудь веселенькое есть?Однако видно, что мужу именно это стихотворение очень нравится. Он просто не хочет казаться слабым при гостях.Саша и Вика – инвалиды первой группы. С детства. В десять лет Вику сбил мотоцикл, и все, что с ней сейчас, – последствия тяжелейшей черепно-мозговой травмы. А Саша просто родился таким. Их опорно-двигательные аппараты на пару бастуют. Бывают, конечно, светлые дни – особенно у Вики, которая еще кое-как передвигается. Но большую часть долгих месяцев оба проводят на площади в два с половиной квадратных метра, на кухоньке в уцелевшем первом этаже их «пятиэтажки» (наверху – сгоревшие и разбомбленные квартиры), сидя за столом, стоящим у окна, через которое пролетают пули. А во след слова: – Бедная, несчастная. – Кругом голова, Но я – безучастная. А во след – смешки: – Посмотри, как ходит!… – Говорят, стишки Сочиняет вроде… И опять – босиком по лезвию. Не озлобиться. Не отчаяться – И в невзгодах жизнь продолжается. Год за годом – как речка быстрая. Плакать – просто. Труднее – выстоять. Вика Джура – поэтесса. Это ее главное занятие в жизни. Теперь помимо Сашки, конечно. Она пишет стихи в старых школьных тетрадках – своих и чужих, много работает над словом, часто переписывает. И поэтому очень плохо спит по ночам.–Как и полагается поэту, – добавляет Саша.–Представьте, – подхватывает Вика, – когда вчера стреляли нам в окно, то я как раз крепко заснула. Потому что вечером получилась одна строчка. Вот и не проснулась, хотя трусиха – ужасная.–Трусиха? Но почему не уходите отсюда? Как вы все пережили?–Тогда мы уже были вместе, просто еще не расписались, – рассказывает Саша. – Сидели тут, в подвал не спускались – не было физической возможности. Я был спокоен, готов к смерти. А вот Вика очень кричала в самые страшные моменты. Так и переживали. Так и переживаем.Он замолкает. Я уговариваю продолжать. Но Саша отрицательно машет головой – не хочет.–Пусть Вика просто почитает. У нее есть удачные стихи о войне.Вика уже не строит никаких «глазок» и сразу читает: Девять вечера. Зима. Школьный двор молчит. Посмотри: луна сама С нами говорит.
Полнолунья яркий свет – Будто сходят сны… Будто не было и нет Горя и войны.
Мы перекидываемся парой незначащих фраз. Это как глоток воздуха между нырками на глубину. И опять – стихи о войне вокруг: Что происходит? Происходит – что? Как спится вам, приказы отдающим?
Ведь достается больше – здесь живущим От тех – и тех. Неведомо за что… Одним – нужна свобода позарез. Другим же – наведение порядка. И вот – бомбят… Вика загрустила… Молчит, поглаживая «ночные» дырки в оконном стекле.Но на то и муж, чтобы грусть женину разгонять. Это Сашина твердая позиция. И он начинает «лечить» свою любимую поэтессу.–Думаете, Вика – такая? Ничего подобного! Она – настоящая хулиганка. Это при гостях выделывается. Знаешь, давай про печень…– Ну нет. Она же из Москвы, ей нужно о войне – серьезное.– Опять ломаешься?– Ладно! Надоел! – Но «надоел» – тоже с любовью. Заявила как-то Печень: – Вы мне давите на плечи! Мне теперь угодно Жить от всех свободно!…
– Тут подпрыгнула Ступня: – Правильно! Брависсимо! Заявляю, что и я Буду независима!…
Хватит мной руководить – Буду я сама ходить! И девчонка-Селезенка Запищала тонко-тонко: – Надоел мне ваш паштет – Дайте суверенитет!… От такого беспорядка Организм пришел к упадку. … Ощетинились Микробы: – Мы – ребята высшей пробы! Мы теперь главнее всех! Хаос – это наш успех! Вика довольна произведенным на Сашку впечатлением – тот заливается смехом.Осознать и слепить эти осколки (жесточайшая война, пятый и все еще «медовый» месяц, глубокая инвалидность, поэзия) в единое целое мне очень трудно. Слишком все несоединимо и неправдоподобно. Мне надо отменить многие свои представления о действительности, разворачивающейся перед глазами, стереть обретенный за войну опыт – и только тогда получится планета по имени «Джура».Ведь как все получилось, как мы познакомились? Я шла по грозненской улице, где спасу нет от руин, пожарищ и воронок. Настроение было поганое. О чем думаешь в таком интерьере? О «зачистках» и минах, о типах примененного оружия, об оторванных конечностях, о людях с безумными взглядами… А тебе вдруг: «У нас тут хорошие стихи пишут! Давайте отведем – послушаете». И ведут в очередную грозненскую преисподнюю, где жизнь, с позиций тривиального мироощущения, даже не подразумевается, – и, пожалуйста, получаешь: «Плакать – просто. Труднее – выстоять». И тут же следует доказательство жизни, проживаемой по стихам.– Вика не плакала в самые беспросветные бомбежки. Она кричала: «Я не выдержу!» Пока кричала, я знал, что выдержит, – подтверждает Сашка.Всю отмеренную дорогу каждый из нас бегает от суетного по направлению к настоящей жизни. Вон она – там, кажется, за поворотом. Ах, нет, опять не повезло, и то был мираж. И ты сознаешь: копайся внутри, обретешь… Но суета есть суета, и опять – бегом по кругу, за новыми, более острыми, ощущениями, впечатлениями. И снова – поражение.Здесь же, в разваленном, заживо гниющем Грозном, где вовне ничего не найти, на чем глаз остановить, – кроме горя, собственного и чужого, именно здесь жизнь может быть настоящей.Пусть почти в пещере. Пусть на пятачке метр на метр– в кухне, больше похожей на декорацию. Когда из холодильника достают почему-то расческу… В городке Иванова электричества нет уже несколько лет – холодильник превратился в вертикально стоящий шкаф, пригодный разве что для хранения расчесок.Плита? Она тоже в семье наличествует. Правда, нет газа. И поэтому кастрюли, на ней выстроенные, играют роль символов борьбы за лучшее будущее: будет газ – будет пища не с уличного костра.Мойка? Конечно! Какая же кухня без мойки. К сожалению, при полном отсутствии воды в трубах.И плафон над головой висит, но нет света!А Вика, на радость Сашке, продолжает читать: … Мы здесь еще. Пока что – уцелели. Как говорится, «миловал Господь». Иль просто, может быть, не долетели Снаряды, разрывающие плоть?… Мы здесь живем без света и воды. На бреге моря крови и беды… – А можно еще одно?– Конечно. – Вика снисходительна ко мне тоже. … Мы взываем: будьте к нам бережны – Мы в заложниках у безденежья. Точно пленники безысходности… А снаряды в воздухе кружатся. Куда целится тот осколочек?… … Пробирает волной до косточек! Лечь бы спать, чтоб как в реку броситься, - И проснуться, когда все кончится!… Мне стыдно плакать в их присутствии. И я не плачу. И не знаю, как выразить свои чувства, – все мелко по сравнению с их жизнью. Как на этой грозненской кухне – бутафорское: плита, холодильник, краны… Все, кроме чувств. А на московских кухнях сегодня все настоящее: плита, газ, вода из крана – и горячая, и холодная. Все. Кроме чувств. Они – точно бутафорские. Слишком сытно едим – для страны, в которой так долго идет война.… – Все-таки босяк ты, Сашка! – Вика чуть сердится. – Утро ведь только. Сколько раз тебе говорить: не кури натощак. Вредно!– Не могу я, Викуля! С семи лет курю.– С семи? Вы слышите? Знала бы, не пошла за тебя… А дальше – ее смех. Заливистый, утренний, свежий.Ничем дневным еще не испорченный. И Сашкин вечно подтрунивающий басок.Немного о послевкусии – о том, что, покидая чей-то дом, ты обязательно чувствуешь: хочешь или нет еще раз в нем оказаться. Я – хочу. Сидеть в теплой компашке с этими двумя людьми. И чувствовать жизнь, от них исходящую, – несмотря на особую апатию войны, поражающую всякого, кто здесь находится, – законную вялость от того, что рядом было столько трупов и смертей, что мертвые до сих пор лежат не захороненные, быть может, в двух или трех шагах от тебя. Это и есть обаяние преодоления, доступное немногим из людей. Или – настоящая жизнь в декорациях войны. Когда твои беды на фоне их счастливых улыбок – тьфу на постном масле. Придуманный суетный пшик. К омсомольское, которого нет Нет человека, который бы мог позволить себе утверждать, что боль Хатыни сильнее ужаса Герники. Страдания не меряют весами и линейками. У каждого своя собственная боль, и она самая тяжкая для тех, кто ее переживает. Вторая чеченская война вписала в новейшую историю страны несколько страниц, сопоставимых и с Герникой, и с Хатынью. По числу жертв, разрушений, пролитой крови и последствиям для окружающего мира. И совсем неважно, что пока этого никто не признал: будет время – об этом заговорят. Одна из таких страниц называется «Комсомольское».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35