чтоб застенчивые кавалеры не забывали их приглашать. Возьмите меня под руку, и пойдём вместе.
Идя с нею, я почувствовал, что ко мне снова возвращается моя уверенность в себе.
— Мадемуазель фон Граффенфрид! Господин Виньерт! — услышал я голос Марсе.
Этот кавалер, образец высшей элегантности, сидел около великой герцогини. Боже! Он делает мне знак, чтобы я подошёл.
— Вас нигде не найдёшь! — сказал он, смеясь. — Подойдите же! — И он представил меня великой герцогине.
— Это отчасти ради вас, ваше высочество, я привёз сюда господина Виньерта. Но вы, кажется, не очень-то спешите пользоваться подарками, которые вам делают.
— Я? Напротив, я очень хочу познакомиться с господином Виньертом, — ответила она небрежным тоном. — Он, кажется, очаровательный человек. Извините меня, господин Виньерт, что я говорю «кажется», но до сих пор я ещё не могла сама в этом убедиться. Мне сказали, что вы много работаете.
Ту же фразу раньше слышал я от Мелузины. Что это, насмешка? Вечно, что ли, я буду тащить за собой тебя, мантия педанта? Неужели я вечно буду человеком, «который много работает», я, ночи напролёт мечтающий о вещах, беспредельного сладострастия которых никто никогда не поймёт.
Я готов ей ответить; я чувствую, что вот-вот я скажу ей, умеющей быть такой презрительной, нечто очень решительное. Но она поднимается с места.
— Извините меня! Мне надо протанцевать хоть один тур.
— Господин фон Гаген!
Вот он — маленький красный гусар. Он подходит, смиренный, сияющий восторгом. О, я знаю, что в один прекрасный день я дам ему пощёчину.
В зале все расступились. Танцоры расходятся по сторонам: вальс великой герцогини Авроры подобен мальстрему. Кажется, все боятся быть вовлечёнными в водоворот.
Они танцуют. Сначала это медленный немецкий вальс в три темпа. Потом ритм ускоряется. Вот они танцуют в два темпа. Это уже не спокойный бостон, это вихрь; они кружатся гармонично, но в то же время в каком-то безумном упоении. Кругом слышен шёпот восхищения. Великий герцог Фридрих-Август глядит на этот красивый вихрь с улыбкой, и эта улыбка дышит чуть ли не гордостью.
Роли переменились: теперь не маленький Гаген, красный гусар, как ни ловок и ни гибок он, ведёт даму, — большая, зелёная и белая женщина увлекает в вихре вальса своего кавалера и кружит его, кружит и кружит, по-прежнему с какой-то небрежностью в движениях.
А Гаген весь отдаётся этому кружению. Несказанная радость покрывает краской щёки этого светловолосого юноши. Он отдаётся во власть своей повелительницы, и в этом кружении чередуется красное, зелёное, красное, зелёное, пока всё это не сливается в какой-то новый дополнительный цвет.
Во Франции им аплодировали бы.
Она садится на своё место, по-прежнему лилейная и томная.
В тот момент, когда она делает движение, чтобы поправить платье, спустившееся с её левого плеча, прелестный букетик из лиловых ирисов, который она не выпускала из рук, падает на пол. Я бросаюсь вперёд и поднимаю его.
— Благодарю, — небрежно процедила она. И снова роняет цветы, — сознательно. — Боже мой, они совсем уже завяли.
Я вернулся к себе. Я раскрыл окно и, облокотившись на него, смотрел на холодные звёзды; я, кажется, плакал.
Я понял. Она настроена против меня враждебно, безнадежно враждебно. За что? Что я сделал? Не знаю.
Для меня остаётся одно утешение несчастных — работать и работать! До моего слуха всё ещё смутно доходят звуки музыки. На королевской площади шныряют лимузины со своими яркими прожекторами. В них сидят счастливцы, которые её видели после меня.
Работать!
ГЛАВА ЧЕТВёРТАЯ
Ну, Рауль Виньерт! На что ты теперь рассчитываешь? Как ты ошибаешься! Как! Ещё несколько недель тому назад ты по утрам задумывался над вопросом, будет ли у тебя что-нибудь на ужин! Ты не представлял себе большего счастья, чем уверенность, что завтра у тебя будет обед. Теперь ты спокоен и за завтрашний день, и за тот, что придёт через месяц, через год и больше. Тебе нужно только одно — трудиться. Труд — вот единственная вещь на свете, о которой никогда не жалеют. И ты всё-таки несчастен. Какое несчастен! Ты страдаешь. Ты страдаешь теперь больше, чем страдал тогда, когда, прибывая на Орсейский вокзал, ты ощупывал свой карман, не зная, хватит ли у тебя мелочи для уплаты носильщику за багаж. Ты страдаешь. Но что причиняет тебе страдание? Твоё проклятое воображение! Не чувствуешь ли ты с этого момента, что тщётно судьба будет бросать в твои объятия всех женщин Парижа, все сокровища Востока! Небесная мечта, которую ты носишь в себе, всё равно останется несбыточной. Она, эта женщина, великая герцогиня! Несчастный безумец! А ты ещё считал себя любителем классики! Ты со смехом говорил о романтическом театре, а теперь, с того момента, как ты вступил в игру сам, ты готов признать естественной авантюру в духе Рюи Блаза, лакея монсиньора маркиза де Фенла. Не ты ли создавал себе кумиров из Ле-Плэ и Огюста Конта? Знаешь, ты меня забавляешь! Царица твоих грёз не столько для тебя, сколько для маленького красного гусара, который привык к праздности, чинам и гербам.
И я снова принялся за работу; в библиотечной пыли мало-помалу стали утихать моя зависть, моя ненависть, моя скорбь.
Никогда нога моя не переступит порога левого крыла дворца! Мне доставляет удовольствие думать, что она там скучает со своей Мелузиной. А я, я не создан для этой жизни.
Из моего пребывания в Лаутенбурге я извлеку всё, что мне интересно будет взять, с достоинством.
Через два года у меня будет пять или шесть тысяч франков сбережений, у меня накопится материал для трёх-четырёх книг; я вернусь в Париж, и с моей настойчивостью и с моими воспоминаниями о том, что ускользнуло от меня, я завоюю Париж. Париж лучше этой надменной дикарки.
Профессор Тьерри дал мне замечательный план для работы; я всё больше отдавал себе в этом отчёт, по мере того, как я всё больше и больше рылся в библиотеке. История немецких князьков поразительно имитирует историю Людовика XIV.
Копировать французского короля — такова была единственная забота этих немецких принцев конца XVII века. Привлекать к себе художников, работавших на французского короля, или их учеников — было их излюбленной манерой.
Но в то время как всякий французский вельможа считал делом чести иметь какого-нибудь художника в своём исключительном обладании, чтобы он работал только для него одного, немцы составляли нечто вроде товариществ на паях, чтобы, на экономных началах, выписать к себе такого-то художника, такого-то скульптора, такого-то садовника. Не забавно ли это! Они напоминают скромных парижских хозяек, которые вскладчину покупают на рынке мешок овощей или целого барашка.
В архивах мне довелось найти большую часть смет, составленных французскими художниками и архитекторами, работавшими не только для герцогов лаутенбургских и детмольдских, но также и для герцогов люнебургских и курфюрстов ганноверских. Так, большинство мраморных групп, украшающих сады, принадлежат резцу скульптора Эрну. Гурвиль, ученик Ла-Кинтини, сделал рисунки для этих статуй. Лезинь, ученик Лебрена, получил поручение написать все панно каталонцу Жиру, выполнял всякого рода железные украшения и замочные работы. Зейер, лакировщик, учитель принцессы Софии-Доротеи, украсил великолепным орнаментом двери Герренгаузена в Ганновере и дворца в Лаутенбурге.
Их счета встречали суровые протесты со стороны герцогских управляющих; да и сами герцоги не стеснялись собственноручно урезывать сметы художников, оставляя таким образом на этих сметах свои автографы. С большим любопытством просмотрел я пространную докладную записку Жиру, которую этот художник представил ганноверскому суду, в 1690 году, в защиту своего счёта за устройство секретных замков в Герренгаузене. Великому герцогу Эрнесту-Августу, будущему курфюрсту, было отказано в требуемой им скидке со счёта. Были судьи в Ганновере, по крайней мере в ту эпоху.
В принципе, я решил ограничиться в своих исследованиях французским влиянием на немецкие дворы XVII века. В моем распоряжении была целая масса документов, вполне достаточных, чтобы удовлетворить профессора Тьерри и чтобы дать мне самому материал для книги.
Но мне пришлось расширить рамки моего первоначального замысла, и этим я обязан Зейеру, художнику-лакировщику, учителю Софии-Доротеи. Я нашел, вместе с его счётами, протокол его свидетельского показания перед следственной комиссией, которая судила злосчастную ганноверскую принцессу. Он несёт таким образом ответственность за события, о которых я расскажу ниже.
Виньерт остановился, подумал немного и задал мне следующий неожиданный вопрос:
— Вы знаете драматическую повесть графа Филиппа-Кристофа фон Кенигсмарка?
Вместо ответа я продекламировал ему следующие две строфы:
Граф Кенигсмарк влюблён и во дворце бессменно.
Он королевы «друг», так слухи говорят,
В покое царственном, где курится вербена,
Когда встаёт заря, когда горит закат.
Кто может перечесть причуды все и шутки,
Которыми всегда вас развлекала та,
В чьих косах золотых мелькали незабудки,
Как небо в прорезях осеннего листа.
— Автор этих стихов, — сказал Виньерт, — очевидно, читал книгу Блаза де Бюри. Это единственная порядочная французская книга об этой драме. Вы её помните?
— Признаюсь, — сказал я, — что многие детали её исчезли у меня из памяти.
— Хорошо, в таком случае я должен напомнить вам эту историю. Она не объяснит вам моего приключения; напротив, оно покажется вам ещё более странным.
Вы, конечно, помните, в каком положении находилось государство Ганноверское в 1680 году. Во главе его стоял Эрнест-Август, человек весьма распущенный, но в то же время большой политик, бывший последовательно епископом Оснабрюкским, герцогом и затем курфюрстом Ганноверским.
Брат его, Георг-Вильгельм, был герцогом Брауншвейг-Люнебургским.
У Эрнеста-Августа был сын Георг; у Георга-Вильгельма дочь — София-Доротея.
Честолюбие Эрнеста-Августа было направлено на две цели.
Во-первых, на сосредоточение в руках своей семьи владений своего брата. Для этого было одно только средство — женить Георга на Софии-Доротее. Брак этот произошёл в 1682 году. Герцогине Брауншвейг-Люнебургской было тогда всего 16 лет.
Другая цель была более высокая. Он стремился к английской короне. Счастье работало на него: смерть скосила, одного за другим, двенадцать детей королевы Анны. Эрнесту-Августу не суждено было увидеть торжество своей политики, — он умер в 1698 году; но плоды её пожал его сын Георг, который в 1714 году, по смерти королевы Анны, вступил на престол Великобритании под именем Георга I. Он вступил на этот трон один, так как, за восемнадцать лет до того, он, под влиянием злостных интриг, развёлся со своей женой, и в то время, когда супруг её надел на себя английскую корону, злосчастная София-Доротея умирала в Альдском замке, более похожем на тюрьму, чем на замок.
Извините меня, что я так сухо излагаю эти факты: самое главное изложить их ясно.
История развода Софии-Доротеи — это история убийства графа Филиппа-Кристофа фон Кенигсмарка.
Принадлежавший к одной из самых знатных шведских фамилий, друг принца-курфюрста Саксонского, столь же прекрасный, как и София-Доротея (он был брюнет, она — блондинка), граф Филипп познакомился с герцогиней в Целле, когда оба были ещё детьми; они по-детски обручились, жизнь разлучила их.
Филипп отправился бродить по свету; он служил при дворе Якова II, при дворе Людовика XIV, был в Дрездене и в Венеции; и повсюду этот красавец вёл полную приключений жизнь шведского кондотьера.
Разбудил ли его старую любовь брак Софии-Доротеи, задел ли он его самолюбие — неизвестно. Известно только, что в одно прекрасное утро Ганновер увидел графа Филиппа фон Кенигсмарка в своих стенах.
Двор курфюрста был ареною всякого рода оргий; это была навозная куча, на которой медленно увядала прекрасная лилия, София-Доротея.
Обманутая своим мужем, которого она всегда презирала, принуждаемая быть приветливой с ужасной графиней фон Платен, отвратительной фавориткой Эрнеста-Августа, она устроилась, как умела, в своем уединении, занятая исключительно воспитанием своих двоих детей: сына, который должен был сделаться королём Англии, и дочери, которой предстояло стать королевой Пруссии.
Но в Ганновер явился Кенигсмарк, и началась драма.
Граф Филипп явился, чтобы отомстить и снова завоевать себе сердце Софии-Доротеи. Но, прежде чем он её увидел, в него влюбилась графиня Платен. Он считает политичным не раздражать всемогущую фаворитку, но не раздражать эту женщину значило зайти с ней слишком далеко. Это была Мессалина и леди Макбет вместе. Граф Филипп заходит так далеко, как только можно; если она окажется скомпрометированной, она будет в его власти. А пока что он в её руках.
И вот начинается прелестная идиллия Филиппа Кенигсмарка и Софии-Доротеи. Мрачный дворец Герренгаузен является свидетелем их эфемерного счастья. София-Доротея сначала была уверена, что прекрасный граф явился в Ганновер только для того, чтобы увидеть несчастной и брошенной ту, которую отцовская воля заставила выйти замуж за другого. Связь, почти открытая, Филиппа с графиней фон Платен только увеличивает её страдания. Но однажды утром, когда она проходила со своей придворной дамой по парку, направляясь к боскету, в котором она любила сидеть, она заметила графа, выскочившего при её приближении из беседки. На скамье остался листок бумаги со следующим стихотворением в духе Бенсерада:
Когда-то я был пастушок разбитной,
И ушки держал на макушке.
От пастушки я бегал к пастушке,
И без счёту измены за мной!
Но Сильвией милой, цветком драгоценным
Был вдруг я пленён навсегда,
И сам изменился тогда —
Изменил своей страсти к изменам.
Была ли София-Доротея любовницей Кенигсмарка? Даже после того, как я прочитал их корреспонденцию в архивах де Ла Гарди, я не перестаю в этом сомневаться. Но, конечно, при дворе, столь испорченном, как ганноверский, в этом не сомневались. Там хорошо знали, что жена наследного герцога каждую ночь принимает у себя красивого шведского искателя приключений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27