Эта неподвижно застывшая масса производила впечатление такой мощи, что я тревожно сжал руку Марсе.
— Гм, — пробормотал он тихо. — Ну, и будет же работа нашим кирасирам и спаги, если когда-нибудь дело дойдёт до этого.
Раздался новый приказ, повторённый начальниками отдельных единиц, ротмистрами, и земля задрожала под драгунами 11 — го детмольдского полка, который рысью подвинулся направо, чтобы, став за 182 — м пехотным, занять своё место для предстоящего церемониального марша.
Теперь наступила очередь Марсе сжать мне руку.
— Смотрите, смотрите!
На лице Мелузины фон Граффенфрид, сидевший впереди нас у балюстрады, появилась улыбка.
На площади появились два всадника, направлявшиеся к месту, где находился король.
Один из них был маленький Гаген. Слегка бледный, жеманный, он держался в восьми или десяти шагах сзади полковника лаутенбургских гусар.
По правде, мне в этот момент не удалось отчётливо разглядеть черты лица великой герцогини Авроры. Я видел пред собой только стройный силуэт её. Она ехала на маленькой лошади, покрытой великолепным вальтрапом. На ней была амазонка, красный доломан детмольдских гусар с жёлтыми бранденбургами и папаха с длинной золотой эгреткой.
Она также отсалютовала саблей королю. Король, подъехав к великой герцогине, поклонился ей и поцеловал ей руку. В этот момент толпа
разразилась кликами «Гох великой герцогине!», «Гох королю!», «Гох императору!».
Марсе слегка прикоснулся пальцем к меху, окутывавшему плечи Мелузины, и сказал:
— Как спокойно держится сегодня великая герцогиня на коне!
— Вы думаете? — И, не поворачивая головы, Мелузина пожала плечами. — Великая герцогиня велела влить сегодня в овёс Тарасу Бульбе две бутылки экстра-дрей.
— Тарасу Бульбе? — спросил я. — Это её лошадь?
— Да. Противный маленький дикарь, как видите. Лохматый, как коврик перед кроватью. Она привезла его из волжских болот. Это противное, злое и упрямое животное. Одна только герцогиня и умеет ездить на нём. Он кусается, и конюхи в вечном страхе за свои физиономии. Но она делает с ним всё, что ей угодно… Теперь замолчите и смотрите.
Гусары тронулись крупной рысью, чтобы выстроиться за драгунами, которые в свою очередь выстроились за пехотою.
Король Вюртембергский и генерал фон Эйхгорн расположились у эспланады, спиной к нам и лицом к великому герцогу и к герцогу Иоахиму, которые, с другого конца эспланады, представляли им дефилировавшие войска.
Великая герцогиня ехала между полками. Маленький Гаген, более чем когда бы то ни было напыщенный, казалось, был на седьмом небе. Слепая злоба поднялась в моей душе против этого лейтенанта.
Дефилирование войск кончилось. В то время как великий герцог Фридрих-Август и герцог Иоахим приближались к эспланаде, чтобы присоединиться к королю Вюртембергскому и генералу Эйхгорну, оба кавалерийских полка сгруппировались на том месте, от которого они только что отъехали, и стали приготовляться к заключительной атаке.
— Внимание, мой друг, вы сейчас увидите казацкую лаву, — сказал мне Марсе.
Справа синий полк, слева красный, несколько поменьше численностью. Впереди в двадцати шагах два всадника, почти рядом.
Толстый гнедой конь полковника Беккера беспокойно храпит. Тарас Бульба стоит, как вкопанный.
Прислонившись к балюстраде, Мелузина фон Граффенфрид смотрит пристальным и рассеянным в то же время взором.
Две сабли взвились, и в мгновение, со страшным шумом, лавина понеслась.
Теперь только одна лошадь летит впереди всей конницы: это — Тарас Бульба. Сколько всё это продолжалось? Может быть, десять секунд. И вдруг три тысячи лошадей с тремя тысячами всадников, как вкопанные, останавливаются перед трибуной. Ржание, треск подков. Земля готова была разверзнуться.
А слева, шагах в пяти-шести от трибуны, я увидел великую герцогиню, с поднятой над головой саблей, в тот момент, когда её конь застыл, взвившись на дыбы. Эта бешеная скачка не вызвала ни малейшей краски на её бледном лице. Огромная чёрная папаха совершенно закрывала её волосы. Зелёные глаза её сверкали. В этот момент эта женщина-воин была прекрасна, как Мюрат.
Она улыбалась нам.
Мелузина фон Граффенфрид, Марсе и я впервые издали бурный крик восторга. Подхваченный толпой, он эхом разнёсся по всей площади и превратился в шумную овацию.
В этот момент Тарас Бульба опустился на передние ноги. Трепля по шее своего коня одной рукой, Аврора фон Лаутенбург протянула другую королю Альберту; он снова поцеловал её.
Когда я возвратился к себе, Людвиг вручил мне пригласительную карточку на обед, в восемь часов, в зеркальной галерее; обед давался в честь короля Вюртембергского и генерала Эйхгорна. Третий стол, 23 — е место.
Всю остальную часть дня я провёл у себя, наедине со смутным каким-то сокровищем; я раскрывал книгу за книгой, но не мог читать.
В семь часов я вышел в парк. За два часа до этого я слышал звук рогов; сначала они доносились издалека и постепенно замерли в овраге, где течёт Мельна. Там закончилась охота, которую вели король и великая герцогиня.
Дворец сверкал огнями. Сквозь широкие окна галереи я видел длинные столы, уставленные хрусталем и декорированные цветами.
К обеду была приглашена большая часть высших чиновников и всё лаутенбургское офицерство. Двенадцать столов было накрыто на триста кувертов.
Я занимал место между батальонным командиром драгунского полка и женой одного советника двора. Они мне не сказали ни слова во всё время обеда.
В антрактах в зале совета играла музыка 182 — го полка.
Я не видел ни великой герцогини, ни короля, ни герцогов, так как первый стол был скрыт от меня цветами.
Под гул чоканья и тостов я тихонько встал из-за стола, и, пройдя через зал совета, вышел в парадный зал; здесь я решил дожидаться выхода высочайших особ.
Погружённый в размышления, я услышал вдруг певучий голос:
— Ну с, господин Виньерт, что означает это уединение?
Это была Мелузина фон Граффенфрид. Мы были одни в огромном зале.
— А вы сами, мадемуазель?
— Я — другое дело. Великая герцогиня просила меня заглянуть сюда до выхода. Лакеи так бестолковы. Она любит, чтобы цветы были хорошо расставлены.
И действительно, зал был великолепно убран цветами. Тут были лиловые ирисы и жёлтые розы, но какие огромные, какие прелестные! Ничего подобного нельзя себе и представить.
— Это её родные цветы, волжские ирисы и дагестанские розы. Каждый месяц ей привозят их чуть ли не целый вагон. Она говорит, что здешние цветы кажутся ей жалкими. Не правда ли, они очень красивы?
— Она и сама очень красива, — сказал я, не отдавая себе отчёта в том, что говорю.
Моя собеседница посмотрела на меня и улыбнулась.
Мелузина фон Граффенфрид была одета в атласное платье цвета слоновой кости с тюлевой туникой, вышитой переливчатым жемчугом. Никаких драгоценностей, и только её розовое жемчужное ожерелье обхватывало матовую шею.
С лица её не сходила улыбка; она дышала вся какой-то благоуханной и беззаботной истомой.
— Не правда ли, — пробормотала она и прибавила с внезапной иронией: — Так вы пришли сюда, чтобы мечтать о ней среди её цветов. Я это ей сейчас скажу.
— Мадемуазель, прошу вас…
— Нет, нет! Вас надо познакомить; я хочу, чтобы вы нас навещали. Ведь мы так скучаем: всё Гаген и Гаген. Нельзя сказать, чтобы он всегда был забавен.
— Он влюблён в неё, правда? — сказал я, подойдя ближе к ней.
Мелузина засмеялась.
— Он слишком скучен для этого.
— А она?
— Господин Виньерт, — сказала Мелузина, ещё сильнее засмеявшись, — вы переходите из одной крайности в другую; от крайнего смирения к крайней нескромности. Во всяком случае, позвольте вам заметить, что это не очень галантно с вашей стороны — задавать мне такие вопросы.
Она слегка наклонилась; её чёрные волосы коснулись моей щеки, и так близки были её шея и грудь.
— Сознайтесь, — проговорила она совсем тихо, — сегодня утром, прежде чем вы увидели её, вы находили меня гораздо красивее?
Она взяла меня под руку и тоном почти повелительным сказала:
— Смотрите, вот она, любуйтесь!
В парадный зал, залившийся сразу ярким светом, под звяканье шпор и бряцанье сабель, входил кортеж.
Торжественные приёмы при немецких дворах отличаются поразительным блеском, который им придают блестящие военные мундиры. Моим ослеплённым глазам представилась целая радуга из доломанов, синих, красных, чёрных, отделанных мехом и отливающих золотом.
Стоявшие шеренгой лаутенбургские гусары отсалютовали саблями.
Впереди всех, под руку с королём Вюртембергским, вошла великая герцогиня Аврора, необычайно декольтированная, с совершенно обнажённым левым плечом, одетая в зелёное бархатное платье. За нею волочился длинный шлейф, вышитый тончайшими серебряными арабесками. Правую руку её украшал платиновый браслет с большим солитером, на левой — было кольцо с изумрудом, обрамлённым брильянтами.
Утром, во время смотра, мне не удалось заметить её волосы, скрытые папахой; теперь предо мной предстала светло-рыжая блондинка с целой копной волос, узлом закрученных вокруг головы. Её волосы образовали как бы золотую шапочку, на которой, в виде полукруга, красовалась странная диадема из одних изумрудов.
На одно мгновение её глаза встретились с моими, и мне показалось, что то, что она в них прочла, не могло ей не понравиться. В окружавшей её свите, отупевшей от этикета, я был, вероятно, единственным человеком, который осмелился, сам того не подозревая, так глядеть на эту женщину.
Помните ли вы, мой дорогой друг, «Фею с гриффонами» Густава Моро? Помните ли вы это двусмысленное существо, на фоне зеленовато-синего пейзажа, менее глубокого в своей зелёной синеве, чем зрачки Авроры Лаутенбург. Теперь вы имеете приблизительное представление о великой герцогине: та же неопределённость, та же жуткая тайна форм. В сравнении с этой Титанией Мелузина, столь утончённая и столь волнующая сердце, казалась почти грубой.
Но картина Моро никогда не даст вам понятия об этом сочетании детскости с решительностью, отличавшем все движения герцогини. Эта своеобразная северная креолка, нежно томная и бурная, сочетала в себе сухой блеск и нежную мягкость снега, сверкающего на солнце. Под покровом её туники угадывались немножко худые и высокие бёдра. Свободно облегавшее её тело платье не скрадывало талии, необыкновенно тонкой, под бархатной оболочкой рельефно выступала гибкость и эластичность тела, которую ощущаешь при непосредственном к нему прикосновении.
Среди всех этих физиономий, уже успевших покрыться красными пятнами от выпитого вина, эта полуобнажённая красавица казалась яркой белой статуей.
Правда, у этой белой статуи губы были подкрашены, глаза подведены и ногти покрыты розовой эмалью. Но чувствовалось, что её лишь забавляют все эти прикрасы, при помощи которых другие стараются создать себе красоту. Всё это было сделано так, как будто ей хотелось подчеркнуть, что она прекрасна и без этой косметики.
Улыбка… улыбка, которая играла на её бледном лице, была сплошной условностью. Рабыня этикета, она придавала своему лицу то выражение, которое требовалось обстановкой. Кто её наблюдал, тот мог это угадать тем более, что временами то же выражение появлялось и сейчас же исчезало, нарушив на минуту эту умышленную и торжественную мимику её лица. В этом выражении было столько же чувств, сколько цветов в спектре. Если мне удастся когда-нибудь разгадать эту красавицу, я, быть может, сумею понять всю эту гамму чувств. Пока я ясно различал в этой молнии две ясно выраженные тональности: иронию и скуку.
Неужели эта усталая томная женщина та самая фантастическая амазонка, которую я видел сегодня утром? Так она мне больше нравится. Мне не нравится только её декольте, столь обнажающее её плечо. Мне хотелось бы закрыть его этими тяжёлыми соболями. Её окружает чуть ли не дюжина кавалеров. О, я понимаю, это их повелительница, они едят её глазами, словно по команде «смирно». Но охотно они отделались бы от связывающих их оков этикета, если бы они были уверены, что на них не смотрят?
А кто этот маленький красный гусар, который, спрятавшись за цветами, бросает на это прелестное плечо плотоядные взгляды?.. Поди прочь, мужлан. Иди к своим тяжеловесным и покорным немкам с пальцами из сосисок и талией как у диаболо. Эта женщина не твоей породы. Мужик, она не для тебя.
Я тебя ненавижу и в то же время я тебе завидую. Я завидую твоему пунцовому доломану, твоим жёлтым отворотам, всему этому золотому шитью, твоему чину лейтенанта 7 — го гусарского полка, который сам по себе, за отсутствием других достоинств, создаёт иерархическую связь между тобою и этой красавицей-полковником. Если бы я был на твоём месте, я тоже мог бы подойти к ней и, как все они, расточать ей комплименты за сегодняшнюю утреннюю атаку.
Почти спрятав лицо в букет ирисов, вдыхая их аромат, она вяло благодарит поздравляющих её офицеров.
— Нет, что вы! Вы преувеличиваете. Вся заслуга принадлежит Тарасу Бульбе. Я восхищаюсь вами, я удивляюсь, как это вам удалось поспевать за ним на ваших лошадях. В сравнении с ним здешние лошади какие-то ломовики.
Не знаю, но мне казалось, что она могла бы, если бы хотела, говорить по-немецки с меньшим иностранным акцентом.
В павильоне из зелени музыка 182 — го полка заиграла вальс. Начался бал.
— Господа, мы отнимаем место у танцующих. Приглашайте дам, иначе они будут на меня в претензии. Граф, проводите меня на моё место, — обратилась она к генералу Эйхгорну.
И вот я увидел, как танцуют эти немцы, сосредоточенно, важно, чопорно.
— Господин Виньерт, почему вы не танцуете?
— Потому что я танцую плохо, мадемуазель, а затем ещё потому, что не хочу казаться жалким и смешным в моём фраке среди всех этих мундиров.
— Это не основание, — возразила Мелузина. — Постойте, я вижу мадам Вендель; ей даже понравится, что вы во фраке. Пригласите её.
— Уж если танцевать, я предпочёл бы с вами.
— У меня нет времени, я занята, я должна следить, чтобы танцевали бедные девицы, оставшиеся без кавалеров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27