Нет, плачь. Нет, не надо. Мне будет от этого больно, я не могу чтобы ты плакала. Верность в том, чтоб любить все, что ты мне открыла, то есть жизнь. И знай, что, если жизни моей суждено быть короткой, она была счастливой, очень счастливой.
Сашенька, уже утро. Скоро я полечу над землей. Над этой жаркой землей. Она залита кровью. Она сожжена и разрушена горячая и большая. Всякий, кто увидел Испанию, никогда ее не забудет, никогда не разлюбит. Я вернусь и расскажу тебе о ней.
Прощай, Саша. Прощай, Анюта. Это письмо не дойдет до вас. Потому что я вернусь
Андрей".
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
- Аня, не спотыкайся! Ведь ты большая девочка! Аня поднимает голову и смотрит на маму большими коричневыми глазами. Саше стыдно, что она разговаривает с девочкой сердито, но нынче ее сердит все: непрерывная Анина болтовня - ведь надо ей отвечать. И то, что Аня оглядывается по сторонам и спотыкается, - все, все сегодня сердит Сашу.
- Мама, купи! - говорит Аня.
Сама виновата: покупает дочке все, что попадается на глаза, апельсины, игрушки, - вот Аня и привыкла. К счастью, Аня любит все маленькое. Маленьких кукол, маленькую посуду, маленьких мишек.
- Купи! - говорит Аня.
На углу стоит женщина и продает цветы. Саша шарит в кармане, достает рубль и покупает букетик ландышей. Девочка несет его, вытянув вперед руку.
Люди оглядываются.
- Аня, опусти руку, - говорит Саша.
- Мама, ты сердишься! - отвечает Аня. - Почему ты сердишься?
- Я не сержусь, честное слово! И вдруг Аня останавливается и вздыхает:
- Мама, на руки!
Саша наклоняется и покорно сажает ее к себе на спину. Теперь она может идти быстрее. Лоб ей щекочет букетик ландышей.
- Мама, лети! - приказывает Аня.
На их языке это означает, что надо пойти быстрее, и Саша, вздохнув, ускоряет шаг.
Она почти бежит. Люди оглядываются, смотрят на девочек - одну взрослую, а другую маленькую, которая сидит на плечах у своей старшей сестры.
Из-под Сашиных сцепленных позади рук торчат два желтых начищенных башмачка.
- Я устала, - говорит Саша.
- У-у-у! - слышит она в ответ. - Это Аня изображает ветер.
Ну, раз так, Саша уже не смеет остановиться и бежит все быстрее. Спасибо милиционеру, который управляет потоком машин. Пожалуй, можно передохнуть.
Они стоят на перекрестке улицы. Близко, совсем близко от них легковая машина, у руля сидит человек, рядом - девушка. Машины остановились, руки водителя все еще лежат на баранке. И вдруг - нет, не может этого быть! водитель целует девушку. Нет, мне это привиделось, - думает Саша.
- Мама, ну! - говорит Аня. И взмахивает над Сашиной щекой букетиком.
Саша бегом пересекает площадь.
Не может этого быть, - думает она. Посреди улицы - и вдруг целуются. Сумасшедшие!
А Володя рассказывал, что во Франции очень часто целуются на улице. И это никого не удивляет.
- У-у-у! - вопит Аня, махая букетиком. Хорошо придумали китаянки или, кажется, индианки. У них
За спиной корзины, а в корзину можно посадить ребенка. Аня стала тяжелая. Ведь ей уже три года. А Саше двадцать два...
...Но что же это было такое, что так рассердило ее? Ага, вот оно. В больницу нынче пришли из кинохроники. В палату они явились с зажженными лампами. За ними шел главврач: нас отразят! Прославят на весь Советский Союз! - было написано у него на лице.
Отразят вот этого, с забинтованной головенкой. Маленькую кровать с сеткой. Вот эту тумбочку, на которую мама больного мальчика положила два апельсина. В свете ярких ламп апельсины как будто дрожат, а малыш, напугавшись, начинает орать.
- Сестра, займите ребенка! - строго говорит главврач. Саша подходит к мальчику и заслоняет его.
- Сейчас, - говорит она, - сейчас, дорогой. Сейчас они уйдут.
- Деточка, - говорит Саше кинооператор, - все это очень мило, но я попрошу вас отойти, нам надо снять ребенка... Ну и вас, пожалуй, но не спину, а, по возможности, профиль. Вот так, возьмите в руку стакан, чайную ложечку, улыбнитесь и скажите ему что-нибудь такое...
Саша слегка отстраняется, приоткрыв от негодования рот.
- Прекрасно! - вопит оператор. - Но едва Саша отступает, как ребенок начинает кричать с удвоенной силой. Он протягивает к ней руки, и, забыв о главвраче и о наглом кинооператоре, Саша видит перед собой только эти растопыренные пальцы и залитое слезами лицо.
- Ванечка, да что ты, зачем же ты плачешь! Ты же обещал не плакать!
- Кадр! - кричит оператор.
- Пропадите вы пропадом! - не своим голосом и не своими словами отвечает Саша. - Тут вам не куклы, тут дети! Василий Сергеевич, можете меня уволить, только сейчас же прекратите это безобразие!
Главврач ничего не успевает сказать.
- Прекращаю! - говорит оператор серьезно и обращается к доктору:
- Нельзя ли нам другую сестру? Постарше.
- Вы же говорили, - растерянно отвечает доктор, - самых молодых и самых красивых.
- Это верно! - легко соглашается оператор и улыбается Саше. - Но для съемок не противопоказан также хороший характер. Добрый, мягкий. Звукозапись не выдержит такого фольклора, как "пропадите вы пропадом".
Но звукозапись, оказывается, выдерживает все: крик детей, их плач. Все няни наперебой стучат ложками по тарелкам и кружкам. Киногруппа работает, и никто уже не обращает внимания на Сашу, которая, как наседка, мечется между своими ребятами. Никогда в жизни она не была так зла. Бюрократы! Подхалимы! Нахалы! - думает она
Разом и об операторе, и о враче, обо всех на свете. Чтоб к больным детям... Подумать только... Если бы дать ей власть, она выгнала бы всех с их аппаратами, с их спецовками на молниях, с их рыжими заграничными туфлями. Она развела бы костер и покидала бы их всех в огонь... Она бы, она бы...
- Ну, а теперь, напоследок, - говорит оператор, - мы все-таки запечатлеем эту молодую и сердитую особу. Вот так, хорошо. Положите руки на голову этому мальчику и, по возможности, улыбнитесь.
Саша задохнулась от ярости.
- Попрошу вас оставить палату! - сказала Саша таким голосом, будто она была не самой молодой в больнице сестрой, недавно окончившей медицинские курсы, а главврачом.
- Как вам будет угодно, - холодно отозвался оператор и, приводя в порядок свой аппарат, задумчиво сказал главврачу:
- Чрезвычайно вам благодарен!
Учтиво поклонился и, не глядя на Сашу, чуть покачиваясь на длинных ногах, вышел из палаты.
В палате разом наступила тишина. Няни озабоченно собирали кружки и ложки, малыши перестали орать, и только сердитая Саша долго еще не могла успокоиться.
К концу дня ее вызвал главврач.
Товарищ Москвина, - сказал он прямо и твердо, глядя Саше в глаза, - вы сегодня чуть не сорвали съемку. Между тем, это дело общественное. И познавательный материал, который продемонстрирует сельским больницам
Наше кино...
Саша не дала ему закончить.
- Но зачем тогда не в срок меняли белье? Если вы считаете, что на второй день оно грязное, давайте будем менять каждые два дня. Зачем принесли цветы, которых раньше не было? Зачем эти "потемкинские деревни"? В сельской местности будут думать, что...
- На сегодняшний день, товарищ Москвина, - ответил главврач, - этой детской больницей руковожу я - и попросил бы...
Что долго говорить: они поругались. Он говорил тихо и строго, Саша шумела и все поминала "потемкинские деревни".
Ничего не доказав друг другу, они расстались врагами.
- Мама, ты что? - спросила Аня.
- Так... - ответила Саша. И, достав из кармана ключ, открыла дверь.
- Мама, - говорит Аня, - а мы будем сегодня пить чай?
У них есть игра в чаепитие. В школу. В больницу. В дочки-матери (Аня мама, а Саша - дочка). Есть игра в дедушку (Аня - дедушка).
Всю дорогу Саша сердилась, не замечала Аню. Теперь придется платить долги. Пить чай - это значит поставить на плиту маленький чайничек. В него входит стакан воды. Чайничек старый, от Нины Викторовны он перешел к Саше, от Саши к Ане. Ни у одной девочки на дворе и в детском саду нет такого красивого, помятого в боках чайничка. Он стоит на подоконнике и ждет, когда о нем вспомнят.
- Саша, - говорит из соседней комнаты Нина Викторовна, - вы с Аней опять насорите.
Это верно. Маленькие чашки, величиной с наперсток, крошечные печенья из хлебного мякиша - все это, конечно, беспорядок, потому что чашечки то и дело опрокидываются, вода оставляет пятна на чистом полу.
- Гражданочка, вы сегодня ходили на рынок? - спрашивает Аня у Саши. - А как, гражданочка, ваш сынок Сережа - хорошо поживает? А вы как поживаете?
- Я поживаю - добра наживаю, - отвечает Саша, а Аня молчит, а потом деликатно напоминает:
- А я как поживаю? Спроси у меня, спроси! - говорит она шепотом.
- А вы как поживаете? - тряхнув головой, спрашивает Саша. - А нельзя ли вас пригласить на бал?
И, мигом почуяв, что на этот раз мать вернулась откуда-то издалека, но вернулась по-настоящему, Аня счастливо смеется, видны ее маленькие зубы. Она обхватывает Сашу за шею:
- Танцевать! Танцевать!
- Не так, - шепотом говорит Саша - пригласи как следует.
И они кружатся на пятачке посреди комнаты.
Теперь эта комната Анина. Раньше здесь царил письменный стол, на книжных полках стояли умные книги "Бомбометание", "Теория воздушной стрельбы", "Интегральные уравнения".
Сейчас на них стоят сказки: "Мойдодыр", "Человек рассеянный". На них сидят куклы, отдыхают. Стоит Анина кружка, прикрытая салфеткой... У окна низенький Анин стол, два маленьких стула и Анина кровать с сеткой.
В углу теснится незаметная Сашина кровать, Кровать старая, с шишечками у изголовья. Но шишечек уже нет - Леша давно вывинтил их по Аниной просьбе. Шишечки были очень хорошие, но они куда-то закатились. На стене портрет Андрея, и все... И только у Леши в заветном ящике планшет Андрея, маленькая его фотография, а над письменным Лешиным столом его книги.
Аня, Аня, Аня... Да, она повсюду. В настольной лампе, которая затенена газетой. В приглушенном голосе Леши, который пытается говорить по телефону шепотом. В сонном дыхании, которое Саша слышит за плечами. Вечер. Окно широко распахнуто. Кто-то поет во дворе. Кто-то
Смеется
Перед Сашей тетрадь. И вот уже Саша не слышит ни пения, ни смеха. Тетрадь и она. Саша пишет.
"...Прошлой ночью Аня проснулась и с плачем говорила:
- Возьми меня к себе, мне скучно,
Очень любит Лешу, радуется, когда он приходит за нем в детский сад. Говорит:
- Мой дядя Леша - лучше всех".
Тетрадка толстая. Это не та, что начинал Андрей, та давно уже исписана. Ведь Ане уже три года. В этих тетрадках - Аня. Ее первый зуб... Бессонная ночь после оспенной прививки... Болезни, выздоровления. Анино первое
Слово: "мама". Анин взгляд исподлобья. Анина улыбка. Анино слово "пугоровица" вместо "пуговица". На страницах этой тетради портрет человека:
"Аня легко делится вещами, игрушками. Нынче отдала мальчику на бульваре свой апельсин. Обидчива. Кричать на нее нельзя: плачет. От боли не плачет, от резкого слова - плачет".
Двенадцатый час. Саша сидит у стола. Окно распахнуто, и темное небо глядит в комнату.
"Мне кажется - мы опять вдвоем - ты и я. Зачем же я плачу? Я не могу без тебя... Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Ночью ты сидел за этим столом и думал, что я сплю. А я глядела на тебя. Тебя освещала вот эта лампа. В правой руке карандаш, а левая на книге. Ты учил испанские слова, и я думала - это для того, чтобы читать испанские книги.
Где ты? Ты меня слышишь? Наш каштан уже покрылся листьями. А тебя нет, нет, нет..."
Все это Саша хотела бы написать, но не пишет. Она только думает это, глядя в темное небо.
Как она осталась жива? Об этом она не могла бы рассказать, этого она и сама не знала. Она оглохла, ослепла, все в ней стало долгой, не отпускающей болью. Незрячая, оглохшая, она ходила на занятия в университет, возвращалась домой, читала книги и сдавала экзамены. Родные с испугом смотрели на это угасшее лицо. Она не то чтобы горевала. Ее просто не было. Ей только того и хотелось: не быть. Не видеть, не слышать, не вспоминать. Так прошло полтора года, она была на втором курсе. И вот однажды она вернулась из университета, и домашние увидели: это еще не прежняя Саша, нет. Но это Саша, которая ожила. Саша, которая чего-то захотела. Саша, которая что-то решила. Она оставила вуз и поступила на курсы медицинских сестер: она кончит их и пойдет на финский фронт. Ей никто не перечил, не смел спорить даже Константин Артемьевич. Она ходила на курсы и занималась со страстью. Зубрила анатомию, лекарствоведение, училась днем и ночью, мечтая только об одном, стремясь к одному: скорее на фронт.
Там пригодятся ее руки, ее сердце, ее жизнь. И если что и случится с ней - так недаром.
Наконец настал этот день: она медсестра! И в тот день был заключен мир с Финляндией. Война кончилась - ведь это счастье. Но Саша этого не понимала. Казалось, жизнь снова потеряла смысл.
- Ну, вот ты опять сможешь вернуться в университет, - осторожно сказал Константин Артемьевич.
- Нет, - ответила Саша. - Не вернусь.
Она знала, что, вернувшись, начнет бездумно слушать лекции, машинально читать, учить, сдавать экзамены. Да, |то можно было делать почти без мысли, нужно лишь небольшое усилие памяти. И это - не жизнь. А она вдруг почувствовала, что хочет жить - так после долгого мертвого сна человек испытывает сильный голод. И если жить, пало делать что-то такое, что потребует всех сил головы и сердца. Лечить, беречь, утолять чью-то боль бездумно нельзя. Мертвец не поможет живому. Только живой человек может помочь.
Она стала работать в детской больнице. Она не могла слушать музыку, им разу с тех давних пор не подошла к роялю, не притрагивалась к книгам, которые были читаны вместе. Большой пласт жизни был под запретом. И все-таки она была жива. И сейчас, уложив Аню, сидя за столом в своей комнате и глядя в темное небо, она знала, что жива. Свежестью леса, весной пахнул букетик ландышей на столе. Сашины слезы капали на лист тетради, чернила расплывались. Саша плакала, и слезы тоже означали: она жива.
И вдруг, наклонившись над тетрадкой, она пишет слова, которые вычитала в одной книге; эту книгу подарил ей когда-то Андрей:
"От горя не умирают. Только собака умирает от горя. Потому что только собака умеет хранить верность. А человек не умеет... Нет... Человек... не умеет".
Звезда сорвалась с неба и, прочертив круг над двором, над каштаном, полетела куда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26