Опять стало холодно, трезво и горько. "Да, наверно, я страшно напилась и сделала что-нибудь ужасное! И сама не помню, но что же, что?" Она и мысли не допускала, что не виновата. Если Митя так сердится, значит...
Почти у самого дома он остановился, взял ее руки в свои.
- Забудь все, что я наговорил. Ты ничего не сделала нынче плохого. Но я... я не могу отвязаться от мысли, что ты меня не любишь...
- Митя! Но зачем бы тогда...
- Молчи. Ты любишь меня не так, как... не так, как его. Ты постоянно сравниваешь. Ты вспоминаешь. Я знаю, я знаю это. Я всегда это знал. И я не могу с этим жить.
- Митя!
- Молчи. Я знаю. Я должен был оставить тебя в покое .Любовь - это подарок. Подарки не завоевывают. А я... Я так помню твое лицо, когда ты говорила: "Я буду скучать без вас". Так не говорят, когда любят. А сейчас, когда я приехал... вот такой, как сейчас... Ну, конечно, ты не могла сказать "нет". Но ты не любишь. Ты жалеешь. И если бы ты меня любила, ты не могла бы вот так, как сегодня...
- Митя, - говорила она, смеясь и плача, - но ведь ты просто глупый. Я не знаю, что я сегодня сделала не так...
- Ты не сказала со мной ни слова, ты просто забыла, что я существую. Ты так разговаривала с этим, как его...Ну, этот развязный, Февралев. Ты, наверно, думаешь, что я ревную. Я нисколько не ревную, я вообще не знаю этого чувства. И было бы к кому! Неужели ты не заметила, что он глуп? Глуп и развязен? И ты так на него смотрела! И танцевала. Ты же знаешь, что я не могу теперь танцевать.
Но это было бы неважно, если бы я не знал главного - ты меня не любишь. Я живу с этим постоянно. Только, пожалуйста, не думай, что я ревную, - это было бы нелепо.
- Конечно, нелепо, - сказала она.
- Нет, продолжал он, взрываясь снова, это глупый развязный газетчик... И ты...
Она шла рядом, и в каждом слове слышала: "Я мучаюсь, мне больно, я не знаю, как избавиться от этой боли, и мне завтра будет стыдно, но я ничего не могу поделать..."И ей было жаль его, и она была счастлива этими бессвязными и жестокими словами. Она крепко сжала Митину руку и сказала:
- А я думала, это ты меня больше не любишь...
Саша вышла на улицу. Под деревом стояла Катина коляска, рядом на табуретке сидела Аня - ей поручено было сторожить Катю. Она сторожила серьезно и сосредоточенно и не спускала со спящей Кати своих ярко-коричневых глаз. Иногда Аня отгоняла от личика спящей Кати комаров и мух. Сережа и Юра, которые сидели тут же на скамейке, понимали, что до Ани им далеко. У них не было такой маленькой сестры. И они бывали очень благодарны, если Аня позволяли им качнуть коляску или погреметь над Катей погремушкой. Но сейчас девочка спала, и все разговаривали вполголоса.
- Ты не хвастайся! - говорил Сережа какому-то мальчику, которого Саша не знала. - Подумаешь, фантики у него!
- Подумаешь, воображает, - сказал Юра.
- Вот у нее, может, папа контуженый, прямо с фронта, а она и то не хвастается, правда, Аня?
Аня кивнула.
- И все вы врете! - сказал незнакомый мальчик. - И никакой он не контуженый.
- А вот и контуженый! Вот и контуженый! - вступился Юра. - Тетя Саша, ну скажите ему!
На Сашино счастье по тупику шел сам Митя. Он размахивал каким-то конвертом и смотрел весело.
- Дядя Митя, ведь вы контуженый? - закричал Сережа. - Он не верит, скажите ему!
Митя внимательно посмотрел на чужого мальчика и строго подтвердил:
- Факт - контуженый!
Чужой мальчик был посрамлен. И попятился прочь.
- Ну вот, - сказал Митя. - Сейчас я оправдаю ваше доверие. Глядите, три билета на детский праздник. У нас нынче какое? Тридцатое апреля. Ну вот то-то. Канун Первого мая. Давайте собирайтесь!
И на самом деле: в конверте были билеты. Три билета в редакцию "Правды Востока" на детский праздник. Саша не знала, за что приняться раньше - то ли причесывать Аню, то ли умыть хоть как-нибудь Сережу и Юру. Комната наполнилась суетой, голосами детей, воркотней Анисьи Матвеевны, выбегавшей то и дело в тупик взглянуть на Катю.
С грехом пополам Саша умыла мальчиков, надела на Аню платье - новое, сатиновое, в голубой горошек. Она заплела Ане две косички и даже повязала синюю ленту. Отодвинула Аню, посмотрела как бы со стороны, но не увидела ни смешного беззубого рта, ни тощего личика - ярко сияли ей навстречу шоколадные веселые глаза. Хорошие глаза, - вдруг снова обрадовалась Саша, карие, светлые.
- Пошли! - сказал Митя и взял Аню за руку. Мальчики семенили рядом.
Хвастовства завтра будет, хвастовства! - подумала Саша.
...Они вернулись домой счастливые, веселые все четверо, даже Митя. Словно дети передали ему частицу своей радости. Три мешочка с изюмом, урюком, орехами! На брата, кроме Мити, по восемь грецких орехов и одному прянику. Аня развернула пакетик - развернула молитвенно, осторожно - и высыпала все сокровища на стол.
- Это тебе, мама, - сказала Аня торжественно, - это тебе, тетя Анися, Митя, и тебе тоже. Это урюк, он очень сладкий. На, Митя!
- Не надо, не надо, ешь сама!
- Возьми! - сдвинув брови, сказала Саша. Мальчики, потрясенные Аниной щедростью, принялись развязывать свои мешочки.
- Нет, - сказала Аня, - отнесите своей бабушке. Я своей маме, своей тете Анисе и Мите. А вы своей бабушке...
- Мама, до чего же весело было! - говорила Аня ночью, захлебываясь и перебирая Сашины пальцы. Я стихи прочитала, И все мне хлопали. А Митя даже сказал "браво".
- Митя любит тебя, - осторожно сказала Саша. Аня примолкла.
- Мама, а столов, столов у них! - сказала она чуть погодя, уже засыпая. - И чернильниц, чернильниц у них! Ну, прямо в каждой комнате три стола! :
Хозяйка добилась своего: Митя уворовал у нее из сарая дощечку и вырезал ребятам лодку. Выпросил у Анисьи Матвеевны обрывок старой простыни и сделал два паруса.
- Ну, совсем настоящая! Ну, вылитые паруса! - кричал Сережа.
- Ну-у! Здорово! - как зачарованный, повторил Юра. А соседские ребята молчали. Они глядели на лодку жадно и завистливо, и один, постарше, попробовал сказать:
- Подумаешь, лодка! У нас их дома полно!
Но никто и ухом не повел, словно и не слыхали. Юра, Сережа и Аня пошли к арыку. Лежа на животах и прикрепив лодку к берегу толстой веревкой, чтоб не унесло, они смотрели на волшебное отражение лодки в воде. Им казалось, что лодку уносят волны, что раздуваются по ветру паруса. В арык глядели небо, и солнце, и длинное узкое тела лодки, и белый ее парус.
Лодку несло, несло и вдруг унесло. Она сорвалась с веревки, и все трое тотчас бултыхнулись в воду. Три пары рук схватили лодку, три пары босых ног шлепали по дну, пока прохожий не прикрикнул:
- Эй, ребята! Назад!
И все трое пошли назад, и лодка опять поплыла, привязанная к веревке, и уплыла бы в далекие страны, если бы за ней не пришли Саша с Катей.
Саша поволокла ребят прочь от арыка. А Дружок уже хотел было броситься в воду, но раздумал, увидев, что и без его вмешательства все целы.
- Мама, не сердись, ведь жарко! - оправдывалась Аня. Саша сердилась, но старалась воли себе не давать.
- Ой, какой же у тебя папа! - заискивающе сказал Юра. - Лодку какую сделал!
- А он мне не папа совсем! - вдруг сказала Аня и поглядела на Сашу с вызовом.
Они подошли к дому, и вдруг при угасающем, но еще ясном свете дня Саша увидела, что глаза у Ани красные, опухшие. Сердце у Саши екнуло, она уже знала признаки этой болезни. Придя домой, она промыла Ане глаза борной. Но на другое утро глаза заплыли - это была ташкентская глазная болезнь, которая настигает детей летом и мучает болью, гноем, жаром. Прекрасные карие глаза, которые так любила Саша, будто скрылись и не освещали больше Аниного лица.
Но это было не все. Начался коклюш, он сотрясал худое тело, Аня заходилась в страшном кашле, и Саше казалось, что она вот-вот задохнется.
- Ох, и заразная эта коклюш! - бормотала Анисья Матвеевна.
И на самом деле, скоро начала кашлять годовалая Катя. Смуглая, кудрявая, она отчаянно таращила круглые, очень черные глаза и протягивала руки с беспомощно растопыренными пальцами, - она уже и совсем не понимала, что с ней творится.
- Мама, - сказала Аня, - Митя потому сердитый, что Катя от меня заболела?
- Ну что ты, Анюта, ну зачем ты так говоришь? Митя просто жалеет вас и тебя и Катю.
Аня прижалась к Сашиной руке и опять зашлась кашлем.
Сашу трогало Анино мужество. Она не жаловалась. Только взгляд милых шоколадных глаз под густыми ресницами и воспаленными веками был усталый и печальный, Аня жалела Сашу и на вопрос: "Как ты себя чувствуешь, Анюта?" неизменно отвечала: "Хорошо".
Детям надо было дышать влажным воздухом - так велел врач. И Анисья Матвеевна, прихватив Катю с Аней, подолгу сидела у арыка. Иногда се сменял Митя. Посадив Катю на одно колено, Анюту на другое, он рассказывал что-нибудь забавное.
Катя засыпала, Анюта слушала - внимательно и молчаливо.
- А ты не боишься, - спросила она однажды, - что Катя заболеет от меня глазками?
- Я ведь не стукаю вас лбами, верно? Ее колено - левое, твое - правое. С чего же ей от тебя заразиться?
Близилась осень. Уход как будто делал свое дело. Болезнь остановилась, дети стали крепче, по ночам их уже не сотрясал кашель. Митя, когда не бывал в отъезде, заходил за Сашей в больницу. Ждал у порога, как в старые, очень старые времена. Они шли рядом сквозь жаркий город, даже к вечеру жаркий, иногда рассказывая друг другу, как прошел день, иногда молча, рука об руку. Это было как подарок, они так редко бывали вдвоем. Это был их час, их минуты - путь от больницы к дому.
И нынче, увидев Митю, который стоял, поджидая ее у почты, на другой стороне улицы, Саша вспомнила, как он стоял тогда, в первый раз.
"Добрый день, товарищ сестра. Не хотите ли посмотреть пробы?" - будто услышала она и засмеялась. Так, смеясь, она подошла к нему.
- Знаешь, что я вспомнила? - сказала она.
- Знаю: как я пришел к тебе с приглашением пойти на кинофабрику в Лихов переулок.
- Как ты догадался?
- Я про тебя все знаю. Запомни это раз навсегда.
- Ну и знай! А я тебе докажу, что ты задаешься! Я тебя еще так удивлю!
Они шли молча. Саша была счастлива оттого, что он рядом, чувствовала, что он нынче добр и нежен, хоть и не говорит ничего. Он крепко сжал ее руку, и рука обрадовано ответила.
Солнце садилось. В багряном последнем свете особенно ярки были городские улицы. Саша глядела по сторонам и видела, что город очень красивый. Ане и Кате утром было лучше. Сводка нынче хорошая: освободили Белгород и Орел! Все еще прибывали и прибывали на станцию поезда с детьми. На земле стало еще больше сирот, вдов и матерей, потерявших своих ребят. И все же победа приближалась. И никакое сердце не могло оставаться глухо к надежде. Саша вспомнила красные флажки на Митиной карте и подумала: все уладится... Все будет хорошо. Митя идет с ней рядом. Нет, все-таки жить на свете прекрасно!
Они подходили к дому.
- Скажи, - останавливаясь, сказала Саша, - ты пришел потому, что уезжаешь завтра в Коканд? Ты хотел, чтоб мы побыли вместе?
- Я не уезжаю, Сашенька. Я сговорился с Рашидовым, он едет вместо меня.
- Что случилось? - спросила она с тревогой.
- Сашенька... Я пришел потому... потому, что Аня опять слегла.
- Пошли мы с ней в магазин, - рассказывала Анисья Матвеевна, поставила я ее в уголок, от людей подальше, говорю: "Постой маленько, рис дают". Очередь не большая, но не сказать, что маленькая. Оглянулась - она на полу сидит. Да ты что, говорю, сдурела? А она голову свесила и молчит. Даю леденец - не берет. Я ее в охапку, а она: "Тетя Анися, лечь, лечь хочу". Ну, уж если ребенок сам - лечь, ну, думаю, плохо. И впрямь... Уложила ее, а она вроде задремала, слова не говорит. Только стонет. Я ей: головушка, говорю, болит? А она одними глазами показывает: нет, мол, не болит. Ну, Димитрий поставил градусник - глядим, тридцать девять. Он туда-сюда, докторшу позвал, она говорит: воспаление легких. Ну, он вечера дождался и за тобой побег... Ну, чего ты? Чего ты? Это, матушка моя, если всякий раз из-за каждой дитячей болезни так с лица спадать, это, знаешь, никаких сил не хватит.....Они дежурили возле Ани по очереди. Митя - днем, Саша - ночью, не оставляя ее ни на минуту. А она словно уходила и уходила от них. Ничего не было такого, что могло се тронуть или обрадовать, вызвать улыбку. Она как будто их и не слышала.
- Хочешь, я тебе почитаю? - спрашивал Митя.
- Почитай, - отвечала она безучастно.
- Аня, нынче наши взяли Киев. Держи флажок! Он расстилал на коленях карту и говорил:
- Ну, приколи сама!
Она послушно брала флажок и пыталась вколоть его, но слабые пальцы не слушались.
Не отдавая себе в том отчета, Митя и Саша предлагали Ане все, в чем отказывали прежде. Но сейчас ей ничего не было нужно. И только однажды, когда Митя посадил к ней на кровать Катю, она улыбнулась. Катя захлопала рукой по одеялу, сказала с натугой: "А я!"
Это слово Катя произнесла впервые. Аня благодарно улыбнулась, но почти тотчас прикрыла глаза и сказала:
- Убери ее!
- Что у тебя болит, Анюта?
- Ничего, - ответила Аня.
Анин лоб светился синевой. Уши казались большими, так исхудало лицо. Сквозь тонкую кожу на висках проступали синие жилки. Ее надо было кормить, выхаживать. Аня ела кротко, не в силах спорить, но есть ей теперь не хотелось.
...Была ночь. Митя сидел у стола, Саша у Аниной кровати.
Митя, ложись, - сказала Саша.
Нет! - ответил он, глядя в окно.
Аня дремала. Саша на минуту вышла на улицу, распрямила спину. Уже четвертые сутки она не спит. Сейчас она свалится и на час забудет все. Саша глотает ночной воздух, чувствует его свежий вкус. Воздух кажется ей упругим, как вода. "А что, если..." - думает она, - но нет, об этом нельзя думать никогда, ни за что. Саша встряхивает головой. И, стараясь не скрипнуть дверью, возвращается в комнату. Ее встречают полуоткрытые Анины глаза. Саша наклоняется над ней, и вдруг Аня говорит тихо, почти неслышно, Саша скорее угадывает, чем слышит:
- Мама, а он меня любит.
Саша не понимает.
- Кто? - спрашивает она.
- Он! - отвечает Аня и скашивает глаза к столу, за которым сидит Митя. - Мама, он плакал. Я видела. Ему меня жалко!
Аня снова закрывает глаза. За столом сидит Митя. Губы его крепко сжаты. Он набивает трубку. Лицо у Мити спокойное, глаза сухие, только чуть покраснели веки.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26