И в один прекрасный день он сказал ей:
- Ну, матушка, вот что: хватайте Аню и уезжайте-ка из Москвы. Я все это обмозгую и на днях вас выпровожу. А вы потихоньку собирайте вещички.
- Видно, мы здорово вам надоели. С нашими окнами, шторами и прочей ерундой.
- Не без того, конечно, - ответил Дмитрий Александрович.
Тускло светила синяя лампочка. Они стояли в подъезде. Саша дежурила, она была в домовой команде ПВХО, а Дмитрий Александрович просто был с ней.
- Граждане, воздушная тревога! - вдруг сказал, чуть придыхая, голос диктора.
Они не двинулись - так диктор говорил каждый вечер, это ничего не значило. Они уже привыкли к тревогам, которые не рождали в них никакой тревоги.
И вдруг:
- Граждане! Граждане! Немедленно спускаться в бомбоубежища! Граждане!
Диктор приказывал, требовал, его нельзя было ослушаться.
- Саша, немедленно бегите за Аней и спускайтесь Я подежурю за вас. Да идите же, слышите! Ну, что вы задумались? Слышите, что вам говорят?
Так Дмитрий Александрович еще никогда не говорил с Сашей. Сердито, строго и властно.
Саша быстро взбежала по лестнице. Почти все двери были уже настежь. Шли женщины с детьми, чемоданами, рюкзаками. Шли, спотыкаясь, окликали друг друга.
А голос требовал, приказывал:
- Немедленно! В бомбоубежище! Граждане!
Саша схватила спящую Аню и спустилась следом за всеми.
В бомбоубежище было тесно. Низкие потолки нависали над головой. Сидеть негде. Кто пристроился на чемодане, кто захватил скамеечку для ног и уселся на нее. Константин Артемьевич постелил для Нины Викторовны пиджак прямо на пол.
- Господи, - сказал старушечий голос, - люди-то ведь-с вещичками... А я... беспамятная, и шубу не захватила.
Раздался смех:
- Да куда тебе шубу? Июль на дворе!
- Не скажи, голубок. Выйдем, стоит ли Москва на месте? Может, все в щепы разнесено!
- Гражданка! - сорвавшимся от гнева голосом сказал Константин Артемьевич. - Не сейте панику! Говорю вам
Как юрист!
Бабушка, которая сеяла панику, неслышно эашамкала беззубым ртом:
- Ты что как грозно? Я вдова. А шуба хорошая. Ты, может. себе еще наживешь, а я...
- Боже мой, - простонала Нина Викторовна, - где-то сейчас Леша?
- Без паники! - прикрикнул Константин Артемьеевич. - твой сын военный!
И только Аня без всякой паники шагала по бомбоубежищу.
В углу сидели два пожилых человека - муж и жена. А рядом собака большая, охотничья. Она сидела послушно, тихо и жалась к хозяину.
Аня подошла к ней, бесстрашно тронула большое ухо. Собака с добродушным презрением скосила глаз в ее сторону.
- В бомбоубежище - дети. А тут с собакой. Тоже люди - собака им дороже человека, - сказала какая-то тетка в платке.
Аня посмотрела на нее с укором.
- Тетя, зачем ты ругаешься? Она ведь не кусается.
- Деточка, отойди, - шепотом сказал хозяин собаки. Но Аня присела на уголок его чемодана.
- Тебя как зовут? - спросила она собаку.
- Карай, - ответил хозяин.
А у тебя дети есть? - спросила Аня собаку.
- Нет, - ответил хозяин.
- А ты меня любишь? - спросила Аня.
- Люблю. Я детей люблю, - ответил за свою собаку хозяин. Он привлек девочку к себе и посадил ее на колени.
Что там наверху? - думала Саша, Выйти бы. Поглядеть. Может, как всегда, ничего особенного. Вот и папа сказал: "Не сейте панику!" Что он там делает один в подъезде? В подъезде ли?
Шли минуты, потом часы. Аня уснула на руках у чужого. Рядом с ней дремала собака.
Как это странно - оказаться тут в подвале и не сметь выйти. Да почему же не сметь? Аня останется с бабушкой и дедушкой, а она, Саша, выйдет: она не станет больше сидеть здесь и ждать.
И вдруг пол дрогнул под ногами. И погас свет. Как бывает ночью, когда молния, вспыхнув, все озарит, так блеснула тьма. Это почуяли даже спящие. Бомбоубежище наполнилось отчаянным женским криком. Заплакали дети. Саша услышала Анин голос:
Мама! Мамочка!
Аня! - крикнула Саша и слепо, отчаянно стала шарить руками по чужим лицам, плечам, спинам.
Граждане! - сказал вдруг по радио ликующий голос. - Отбой! Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!
В бомбоубежище вспыхнул свет. Толпа хлынула к выходу. Кто-то отдавил Саше ноги, кто-то хлестнул по лицу рукавом пиджака, кто-то, пытаясь протиснуться к выходу, с силой толкнул ее, а остальные, шедшие следом, придавили к стене. Она стояла, уже не пытаясь шевельнуться, и только повторяла:
- Анюта! Анюта!
- Держите свою Анюту! - говорит хозяин Карая. Да, вот она. Лицо залито слезами, руки протянуты. Вот
Она - у Сашиных губ ее щека, шея, соленые глаза. Крепко обхватив девочку, Саша стоит у стены. Если она сейчас увидит Поливанова, все будет хорошо.
Дмитрий Александрович ждал у порога бомбоубежища.
- Саша! Аня! - голос его срывался. Саша благодарно прижалась к его плечу.
- Ну, полно, полно! Слава Богу, все хорошо.
- Это я за вас, за вас... Я боялась...
- А я тут! - ответил он весело и снова добавил:
- Все хорошо, глупая вы девочка. Успокойтесь!
- Эй, бабка! Где ты? - кричал веселый молодой голос. - Москва ничего, стоит!
Москва стояла на месте. А их двор был усыпан стеклом парных разбитых окон. Каштан обугленный, почерневший, беспомощный - опустил изуродованные ветки.
В квартире были сорваны двери, выбиты оконные рамы, пол усыпан штукатуркой, осколками. На столе по-прежнему стоял чайник. В хлебнице рядом с хлебом лежало стекло. Колбаса и сыр были присыпаны стеклом. Стекло хрустело под ногами.
- Ну, - сказал Дмитрий Александрович, - завтра же, завтра вон из Москвы!
- Нет, я на фронт, а мама с Аней в эвакуацию.
Нина Викторовна сидела, беспомощно уронив на стол руки, из глаз ее катились слезы.
- Нет, - сказала она, - мы с папой останемся здесь. А тебе с ребенком надо уезжать.
Была бы ты родная, поехала бы, - подумала Саша. Впервые в жизни она подумала так. Подумала и устыдилась. И снова повторила себе: "была бы она родная..."
Дмитрий Александрович отнес спящую Аню и положил ее на кровать. Обернулся и посмотрел на Сашу. Взял ее руку, поднес к губам.
- Послушайте, - сказал он, и голос его дрогнул. - Послушайте. Я понимаю, вы хотите на фронт. Но как же Аня? Ей нельзя оставаться здесь... И мне ли вам это говорить? Не плачьте!.. Когда вы плачете, я не могу.
- Собирайте вещи, Саша! - это были первые слова, которые она услышала на другое утро. - Собирайте вещи! В два часа идет поезд на Ташкент, вы поедете с ним. В три отходит мой поезд, на Юго-Западный. Нет, нет, не отвечайте, не спорьте! Все! Где чемодан, Нина Викторовна?
Саша хватает летнее Анино платье, тапочки.
- Валенки, - всхлипывая, говорит Нина Викторовна.
- До зимы далеко, к зиме мы вернемся...
- Давайте сюда валенки, Нина Викторовна, - говорит Поливанов.
Саша снимает со стены фотографию Андрея и кладет ее на дно чемодана... А вот дневники, их много, целых три тетради.
- Саша, ну что ты, бумага же тяжелая... - протестует Нина Викторовна.
- Это не бумага! - отвечает Саша.
- Ну ладно, ладно. Бери что хочешь. Только захвати, пожалуйста, Анины валенки.
Поливанов стоит у окна.
- Саша, - говорит он, не оборачиваясь. - Можно захватить еще рюкзак. Я сам уложу, я сделаю это лучше.
Нина Викторовна выходит из комнаты - надо найти рюкзак. Надо отыскать Анины валенки и вынуть из сундука засыпанное нафталином Сашино теплое пальто.
- Саша, - голос Поливанова звучит отчаянно, сдавленно. - Саша, неужели вы ничего не скажете мне на прощанье?
Она стоит, по-детски, беспомощно опустив руки, опустив голову, не смея поднять глаза. Она ищет слов, которые были бы щедры, горячи, ласковы и которые заменили бы то одно, одно единственное слово.
- Дмитрий Александрович, - говорит она. - Я очень, очень хорошо к вам отношусь. - Она посмотрела на спину Дмитрия Александровича и добавила:
- Мне будет плохо без вас.
Он молчал.
- Дмитрий Александрович... Я буду очень скучать. Ну, милый. Правда же...
Он повернулся. Лицо его было спокойно.
- Саша, где же рюкзак? - сказал он.
- Вот! - ответила Нина Викторовна, входя в комнату.
- Отлично! - сказал Поливанов. - Очень подходящий рюкзак
...На платформе стоит Поливанов. Из окна вагона смотрит Саша с Аней на руках. Поезд военного времени. Ребятишки на руках у матерей. Ребятишки двухлетние, пятилетние, они в каждом окне - вихрастые мальчики, девочки с бантами в волосах. Один стоит в испанской шапочке - такой круглолицый, румяный, и глаза вытаращены. Военный поезд. Вот он трогается. Отбывают дети. Они смотрят из окон на платформу. И все, кто стоял на платформе, бегут сейчас вслед за поездом. Светловолосая женщина, захлебываясь от рыданий, кричит:
- Вовочка! Сынок!
- Дмитрий Александрович! - кричит из окна Саша.
- Митя!
- Сашенька! - отвечает Поливанов на бегу.
Саша уже не слышит, а Поливанов все еще кричит:
- Сашенька!
Уже не видно поезда. Уже пропал из глаз последний вагон. А толпа на платформе все еще голосит. Это мамы и бабушки. Молча идут с вокзала военные - отцы и братья. Молча идет с вокзала Поливанов. Она сказала "Митя", - думает он. - Она сказала "Митя".
Через час отходит его поезд на фронт.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Ярко-синее небо, белые дома и высокие, могучие деревья. Машины и рядом верблюд. Не в зоопарке, а тут же, в городе, на мостовой. Но чем ослепительней было ташкентское небо, чем белее дома под ярким солнцем, чем красивей большие цветы Азии и могучие тополя, тем горше ей было.
Когда-то, давным-давно, Саша сидела с Андреем в кино, и с экрана вдруг ощетинилась колючая проволока, побежали на проволоку люди, взлетела земля. Тогда впервые сердце сжалось страшным предчувствием, и слово "война" впервые наполнилось смыслом. До того это было книжное слово, слово из учебника: война гражданская, война империалистическая и когда-то, в незапамятные времена, - Отечественная двенадцатого года: капитан Тушин, Андрей Болконский и высокое небо Аустерлица...
Иногда отец говорил: "Помню, в войну четырнадцатого года..."
Но это звучало так же, как то, что на свете жил царь, а на перекрестках стояли городовые. И вдруг война грянула с экрана каской, винтовкой, колючей проволокой. Потом она ворвалась в Сашину жизнь гибелью Андрея, Аниным сиротством, потом вошла в ее мир бомбоубежищем, воем сирены, разбитыми стеклами ее дома.
В сводках ничего не говорилось о московских бомбежках, но она-то знала, что к вечеру начинает вопить сирена. И снова она видела темное бомбоубежище и двор, усыпанный стеклом, и сорванную с петель дверь. А теперь - есть ли дом, стоит ли он? Ей все время виделось смуглое лицо отца с дрожащими губами и заплаканное лицо Нины Викторовны.
Впервые она испытала странное чувство не только любви, но и жалости. Она привыкла, что они заботятся о ней, она же о них позаботиться не успела. Чего бы она ни отдала теперь, чтобы обнять отца, погладить его щеку. А Лешка? Где он сейчас? В каком пекле? А она - зачем она здесь?
По утрам, когда Саша шла на работу и видела людей, толпящихся у громкоговорителя, она хоть на секунду останавливалась послушать последнюю сводку: сражения на дальних подступах к Москве... Бои по всему фронту... Ожесточенные бои на Вяземском направлении...
Возвращаясь домой, она почти бежала, потому что всегда задерживалась в больнице, но как не остановиться, как не узнать, что было сегодня там, за тысячи километров от этого зеленого, яркого города?
...Здесь она жила на окраине. Маленькая улица называлась странно: Чеховский тупик! И придет же людям в голову такое! Комната была обыкновенная, с невысоким потолком, с геранью на подоконнике, с занавеской и комодом, на комоде - коробка, оклеенная ракушками, и семь слонов. Хозяйка, введя Сашу с Аней в дом, покосилась на Аню и собрала слонов в карман большого фартука. Подумала еще минуту и взяла ракушечную коробку.
- Нижним ящиком можете пользоваться. Я оттуда Зоечкины вещи убрала. А верхние на запоре, уж не взыщите...Отчего ж не остались в Москве? Поджилки затряслись, а?
Саша похолодела и ответила:
- Это вы правильно заметили: именно поджилки. Хозяйка озабоченно пожевала губами и ушла, унося слонов и коробку.
Вечером и рано утром из соседней комнаты раздавались гаммы. Это играла хозяйская дочка Зоя. Она играла гаммы, Ганнона, арию Каварадосси, арию герцога из "Риголетто". На гаммах она сбивалась и начинала снова, снова и снова. На ариях сильно фальшивила, но не сдавалась.
- Моя Зоечка очень настойчивая, она своего добьется! - с гордостью говорила хозяйка.
Трижды в неделю к Зое приходила учительница музыки - немолодая ленинградка в стоптанных башмаках и строгом черном платье. За уроки хозяйка платила ей продуктами - молоком, хлебом, кислой капустой. Учительница музыки эвакуировалась в Ташкент с четырьмя внуками. Двое ее сыновей ушли в ополчение, третий - врач - был мобилизован в первые дни войны. Невестки остались в Ленинграде, чтоб быть поближе к мужьям, а бабушка уехала в Ташкент и увезла внуков. Двоих младших - близнецов - она приводила с собой. Им было по шесть лет, они были одеты неумело, небрежно, то и дело орали: "Бабушка!" - это очень сердило хозяйку.
- Про детей вроде бы не договаривались! - ворчала она.
Учительницу звали Валентина Сергеевна. Глаза у нее были вечно испуганные. Пуще всего она боялась рассердить хозяйку. Однажды она отворила дверь в Сашину комнату и сказала Саше:
- Девочка, пожалуйста, поиграйте с этими мальчиками.
- Мама, давай поиграем с мальчиками! - с готовностью сказала Аня.
- Прошу меня извинить... Я думала... - смущенно забормотала Валентина Сергеевна.
- Ничего, я привыкла! - ответила Саша. - Садитесь, мальчики.
- Мама, - сказала шепотом Аня, - давай угостим их.
- Сейчас, - ответила Саша.
За окном темнело. За стеной послышались гаммы.
- Это будет поезд, - говорила Аня, - ты будешь машинист, а ты кондуктор, а я женщина с двумя детьми. Я пройду с передней площадки.
Мальчики - Сережа и Юра - соглашались на все: они гудели, свистели, раздавали билеты, уступали место женщине с двумя детьми и умолкли, только увидев на столе тарелку с макаронами и хлеб. В комнате стало очень тихо.
- Ну, давайте ужинать! - сказала Саша.
- Я не хочу, - сказал Сережа.
- Я совсем не хочу, - откликнулся Юра.
Они ели молча, благоговейно. Саша подошла к окну и стала смотреть во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26