- Умора! - смеется чья-то бабушка.
- Я бы сказал - дальновидно! - подмечает какой-то мужчина в пенсне.
В корзину укладываются туфли, платье, апельсины, кукольная мебель, погремушки, яркий целлулоидный попугай и большой мяч.
Присев на корточки, Юля наводит в корзине порядок.
- Гражданочка, попрошу изъять все это, - сухо говорит Оля. - Вы что, дети? Это ж родильный дом! Вы бы двух колесный велосипед купили!
- А когда вечеринка? - шепчет на ухо Андрею Володя. Андрей опешил:
- Какая вечеринка?
- Ну, спрыснуть. Рождение там, бракосочетание. Событие все же, правда, Юля?
- Мне бы ваши заботы! - насмешливо отвечает Андрей.
В приемную входят Константин Артемьевич, Нина Викторовна, дядя Сурен из Милютинского переулка, и его жена тетя Вера, и тетя Маргарита, которая завещала Андрею две золотые пятерки.
Оля ошеломлена:
- Сколько вас тут, одних Москвиных? - спрашивает она.
- Константин Артемьевич, - говорит Володя, - а когда вечеринка?
- За нами не пропадет, - отвечает Константин Артемьевич и поглядывает на Юлю. - Сегодня и приходите!
- Кто будет крестной? - спрашивает тетя Маргарита.
- Конечно, я! - говорит Юля.
- И я! - говорит Володя. - Вы - крестная мать, я - отец.
- Товарищи, честно предупреждаю, - говорит Константин Артемьевич, кумовья не имеют права жениться. Они становятся вроде бы родственниками.
- Что ж такого? - независимо говорит Юля.
- Глупый предрассудок, - замечает Володя.
- Москвин! Москвин! Записка от Москвиной, - зовет Оля.
Волосы выбиваются у нее из-под шапочки. Она устала. Она не спала всю ночь.
- От Москвиной... - говорит она охрипшим голосом. - Скорее, папаша!
Только потом, вспоминая об этом дне, с его усталостью, бессонницей, многолюдьем и суетой, Андрей вдруг понял, что это и было счастьем: оно светилось апельсинами, гремело погремушками, сияло синевой матросского воротника (платье на вырост), алело красными башмачками, которые, должно быть, купили товарищи в складчину.
Красные башмачки! Все над ними смеялись. Но Андрею они не казались смешными. Ты пойдешь по траве, по росе, в алых башмачках, моя дочка без имени! Тебе минуло уже двадцать четыре часа. Целые сутки.
Они все сохранились, эти записки. Андрей всегда все хранил - конспекты лекций, отцовские письма. Он был военный, может быть, это еще усилило врожденную точность, почти педантизм. Об этой черте Саша прежде не знала: ведь не сразу все узнаешь о другом человеке. А Саша сохранила и привезла эти записки домой потому, что любила хранить знаки человеческой привязанности, как бы малы эти знаки ни были.
Вот они, эти записки и письма, они и сейчас лежат в нижнем ящике письменного стола.
"...Ну, если я дядя, то можете на меня положиться. Научу плавать, кататься на велосипеде и пр. Но при одном условии: пусть называет меня дядей.
Леха",
"...Жена нашего дорогого Андрея! До сих пор он тебя от нас прятал. О причинах догадаться нетрудно: Отелло! Его вечно грызла тайная ревность и уже почти сгрызла: отъела одно ухо. Но мы ворвались к тебе впятером как представители Военно-Воздушных Сил республики. Надеемся скоро тебя увидеть. Пьем твое здоровье. Привет ребенку. Ура!"
"...Сашенька, сейчас вечер. Я пришла к твоим. Пусто без тебя. Андрей сочиняет тебе длинный список приветствий и честно старается не забыть всех поздравивших. Разговаривать с Андреем стало немыслимо. Он такой гордый, как будто сам родил.
Пожалуйста, опиши мне дочку разумным литературным языком: внешность, наклонности характера, психофизические свойства... Как ты ее собираешься назвать? Неплохо было бы в честь меня.
А Володя Левин - ничего, симпатичный. Не без остроумия".
"Вы спрашиваете, какая дочка? - писала Саша. - На руках по пять пальчиков, в носу две дырочки. Как назвать ее, не знаю. Это очень сложно. Имя должно подходить к человеку. А какой она человек, пока еще не особенно ясно".
Но с именем оказалось не так уж сложно. Вопрос решил не лишенный остроумия Володя Левин. Он предложил всем членам семьи и ближайшим друзьям написать какое-нибудь милое их сердцу имя (лично он написал "Юлия"). Тетя Маргарита написала "Эвелина", и, готовая ко всему, Саша с ужасом думала о том, что не ровен час - она вытащит эту, свернутую трубочкой бумажку. Леша написал "Тамара" - так звали девочку, которая считалась самой умной во всех шестых классах. Разумеется, Константин Артемьевич написал "Нина", кто-то написал "Гаянэ". Возможности были неисчерпаемые, у каждого нашлось заветное имя. Дядя Сурен из Милютинского переулка, размечтавшись, написал имя девушки, за которой он ухаживал в юности, когда жил еще в Эривани. Ту далекую, прелестную девушку звали Офелия. Готовая ко всему, Саша вытащила билетик и дрожащими руками развернула его. На бумажке стояло "Анна".
Все облегченно вздохнули.
- Могло быть гораздо хуже! - сказала Нина Викторовна.
И маленькую сразу перестали звать "девчонка", "младенец", "крикунья". И как это раньше никто не понимал, что она Аня, Анюта. И только. Это имя написала Саша. Так звали мать Андрея. И так звали Сашину учительницу. А Саша ее очень любила.
***
Анюта орала. Ух, как она орала! Она совсем не думала о родителях. Днем она отсыпалась, а ночью - вопила.
Сначала к ней были применены средства самого сурового современного спартанского воспитания. Поставив все на строгую научную основу, проработав книги Сперанского и Конюс, Андрей запретил давать ребенку соску и брать его на руки. Об укачивании не могло быть и речи.
Нина Викторовна страдала.
- У ребенка затекла спинка. Вот попробуйте сами, полежите на спине двадцать четыре часа. Попробуйте.
- Профессор Сперанский говорит... - отвечал неумолимый Андрей.
- Звери, звери! - восклицала Нина Викторовна.
Когда Андрей уходил в академию, Саша вынимала девочку из коляски, пела ей песни и, оглядываясь, словно Андрей мог видеть сквозь стены, тихо укачивала ее.
Строгий отец не спал по ночам. Он тренькал по стакану чайной ложечкой. Но это почему-то не развлекало Анюту:
Она продолжала кричать. В глубокой ночи за дверью раздавался голубиный воркующий стон: "Боже, о Боже!"
Нина Викторовна работала в стройконторе и вставала в семь утра.
- Бяда! Вот бяда! - тосковала за стеной соседка тетя Даша. Она была уборщицей и вставала и того раньше.
- Не внучка, а богатырь! - радовался Константин Артемьевич. - Так их! Так!
- Андрюша, можно, я ее возьму? - просила Саша. - Ведь мы не одни, ведь люди работают.
Андрей был неумолим
- Нельзя! - говорил он.
Он вычитал у Чуковского, что культурные, наблюдающие за ростом своих детей родители ведут дневники. И поэтому записал в своей тетради:
"2 апреля 1937 года.
Анюте 12 дней. Вес 3820 гр. Рост 53 см. За четыре дня прибавилась в весе на 320 граммов и выросла на 1 см. Таким образом, через 40 лет она будет весить больше тонны, а рост будет равняться 37 метрам 3 см.
Говорят, что новорожденные не улыбаются. Аня улыбается. Бессознательно, бессмысленно - но это уж ее частное дело.
По ночам кричит. Сперанский говорит, что надо выдержать характер (не этими словами, но смысл такой). Кто кого переборет. Она должна сдаться и, несомненно, сдастся"
Семь часов утра. В окне едва брезжит зимний свет. Спит дочка, спит Саша. Лицо у Саши утомленное. Как тихо она спит. Не слышно ее дыхания. Андрею становится страшно. Он подходит к Сашиной кровати. Чуть приметно шевелится кружево на пододеяльнике. Смеясь над собой, он продолжает одеваться. Надо спешить. В девять начало занятий. Он наклоняется над дочкиной коляской. Как серьезно и строго ее крошечное лицо. От коляски тянет теплом, запахом молока. Андрею хочется сказать шепотом:
Любимая, маленькая или что-нибудь такое, похожее. Он сам изобрел эти слова - не вычитал, не слыхивал, - сам придумал.
- Андрей, чай уже на столе, - слышит он голос Нины Викторовны.
Они вместе с Лешей, обжигаясь, глотают горячий чай. За окном просыпается утро. Почти светло. Светло тем зябким, тусклым светом, который бывает только зимой.
- Сегодня не миновать, математичка спросит, - оживленно говорит Леша. Такая зануда!
И вот они выходят. Леша дорожит этими часами, нет, минутами. В эти минуты Андрей принадлежит только ему - можно говорить, спрашивать, спорить, гордиться. Оглядываться на встречных мальчишек. Андрей идет рядом в военной форме. Ни у кого в классе нет такого брата. В школе Леша любит называть его "братан". "Мой братан", - говорит он. До сих пор у него было, если считать двоюродных, три сестры и ни одного брата.
Это брат что надо. Его можно спросить о чем угодно - он все знает и обо всем может рассказать. Про Испанию рассказывает так, будто сам там побывал. Может решить любую задачу. И однажды он так выручил Лешу! Об этом знает только Леша, и Леша этого никогда не забудет!
Вот и сейчас - они идут и разговаривают как равные, два товарища.
У Арбатской площади они расстаются. Леша идет в школу, к Кропоткинским воротам, Андрей - в академию на Ленинградское шоссе. Ему не хочется в троллейбус, ему надо побыть одному. Он шагает по зимним улицам и смотрит на снег.
Я должен сказать, - думает Андрей, - почему я молчу? Берегу? Жалею? Но ведь надо подготовить, нельзя же бухнуть так сразу. Я должен был сказать ей давно. Я не смел молчать...
И он дает себе слово, что непременно скажет ей все нынче вечером, нынче ночью, как только они останутся одни.
Утро. Встает Саша. Вскакивает как встрепанная - ее разбудила Анюта. Ребенок плачет, а она спит, вот до чего дошло. Который час? Девятый? Десятый? Старые часы в столовой бьют девять. Саша встает, кое-как умывается, берет дочку на руки, но обиженная Анюта еще долго не затихает.
- Прости меня, дуру старую, неумытую, - говорит Саша словами, которые она еще в детстве слышала от своей бабушки.
Вместе с Анютой они смотрятся в зеркало. На одной руке у Саши - Анюта, в другой - гребешок. Все уже на работе. В доме не убрано, на кухне гора немытой посуды. Надо прибрать, приготовить обед, выстирать пеленки. Анюта не умолкает, и поэтому Саша вместе с ней идет на кухню. Она навострилась мыть посуду одной правой рукой. Но вытирать посуду одной рукой Саша еще не навострилась. Поэтому она и не вытирает, а просто, сполоснув тарелки в горячей воде, складывает их горкой: пускай сохнут сами.
- Ну что ты кричишь? - говорит она. - Ведь ты большая девочка. И умом тебя Бог не обидел. Ты ребенок сознательный, передовой. Ну по какому вопросу ты плачешь? Ну прояви чуткость.
Анюта громко вопит.
- Я должна подмести в столовой! - страстно убеждает ее Саша. - На мне весь дом. Мы одни с тобой в нашей семье лоботрясы. Люди работают, учатся, а мы с тобой что?
Саша кормит девочку и заворачивает ее в одеяло. Эту хитрость она сама придумала. Анюта, когда ее заворачивают в одеяло, воображает, что она уже на чистом воздухе, и засыпает. Хорошо на улице - так, должно быть, думает Анюта. А Саша тем временем вытирает пыль, подметает, чистит картошку и с раскаянием думает о том, что ребенку жарко и лежать в ватном одеяле дома вредно. "Но что прикажете делать? Прости ты меня, обманщицу", - мысленно обращается она к дочке. А пока подметает, заводит патефон: под звуки вальса из "Спящей красавицы" подметать гораздо ловчее.
Потом она спускается по лестнице. Дворник дядя Толя всегда помогает ей вынести коляску. Он знает Сашу с рождения, и его очень смешит, что у нее самой уже есть дочка. Хорошо во дворе под каштаном. Каштан сейчас голый, скучный, но Саша помнит, какой он летом. Этой весной дочка впервые увидит зеленый каштан. Она будет уже держать головку. Она увидит небо. И ворону. Саша наденет на Анюту платье - и все станут любоваться и говорить: какая красивая девочка.
Саша втайне уверена, что и сейчас Анюта очень красивая. Вот дядя Толя тоже восхищается. Стоит над коляской и говорит:
- Красавица! Подумать только! Давай иди домой, я тут пригляжу!
Саша поднимается наверх. И тут-то все на нее опрокидывается: обед, пеленки, нечищеные кастрюли... Каша всегда подгорает. Молоко убегает, на кухне чад, и соседка Ольга Сергеевна неодобрительно поводит носом. Она укоряет Сашу тайно, но упорно. Она безмолвствует, но Саша отчетливо слышит: "Чем в окно глядеть на свою Анюту, приглядела бы лучше за молоком".
Очень хочется спать. Вот тут прямо на кухне растянулась бы и заснула.
Бездельница я, бездельница, - думает Саша. Уж если не самого Софокла, так хоть бы хрестоматию почитать. И как я буду сдавать экзамены? А в ухо кто-то шепчет: "Ляг и усни".
Но в эту минуту раздается телефонный звонок.
- Саша, это ты? - говорит Юля. - Ну, как ты там? - И не дослушав:
- Сейчас бегу на лекции. Я спешу. Володя сегодня вечером к вам не заглянет?
Мне бы ваши заботы! - думает Саша, положив трубку.
Надо кормить Анюту, надо гулять с Анютой, Сперанский велел гулять не меньше шести часов! И о чем он только думал, когда велел такое? Где их взять, эти шесть часов?
Первый звонок в дверь. Бездельница Саша открывает.
- Ну, как ты тут? - говорит Нина Викторовна и тотчас берет Анюту на руки. Сразу становится легче.
И пошел кружиться вечер. Леша, папа. Леша приносит хлеб и триста граммов масла. Папа - рыбу на завтрашний обед. Врывается в дом Юля. Она начинает деятельно помогать. Хватает пузырек с вазелиновым маслом и сует его на кухне в чужой чайник. На беду это оказывается чайник Ольги Сергеевны.
- Я, конечно, ей ничего не сказала, - говорит Нине Викторовне Ольга Сергеевна, - но подумайте сами: чай с вазелиновым маслом. Я понимаю, ребенка надо смазывать теплым вазелиновым маслом. Но все же немного внимания. Ведь ребенок не захиреет, если вы поставите свое вазелиновое масло в свою же собственную кастрюлю.
А Юля забыла о вазелиновом масле. Она сидит перед зеркалом и очень внимательно смотрит на себя.
- Константин Артемьевич, - говорит она, - ну как, по-вашему... Я интересная? Или нет? По правде!
- Если по правде, интересная - это, пожалуй, несколько сильно. Но в тебе есть изюминка. А это гораздо важнее. Вот я тебе расскажу про себя. В Эривани у нас была одна девушка. Училась она в гимназии Шах-Арутюновой. Так вот она...
Юля уже не слышит: возвращаются из академии Андрей с Володей.
- По-моему, этот Володя совсем забыл дорогу домой, - говорит открывшая им дверь Ольга Сергеевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26