«Схожу туда, ведь ни разу не был за оградой санатория, да и настроение подходящее», – решил он. Оказавшись на вертолетной площадке, вспомнил, как увозили Мартена Делу, облаченного в черный полиэтиленовый мешок. Воспоминание испортило расположение духа вконец, он прошел погост насквозь, прошел, стараясь не смотреть на памятные надписи, глазевшие на него с надгробий.
За крайним рядом могил начинался спуск к далекой реке, сказочной серебряной струйкой вившейся по сонной долине. «Как красиво… Юдоль земная… – подумал Мегре, спустившись по нехоженой траве к одинокому утесу и став на плоской его вершине. – Надо будет как-нибудь сходить туда, может быть, даже устроить пикник вон в той райской роще под скалами. Хотя теперь это вряд ли получится, зима на носу…»
Постояв еще немного, он пошел назад. Дойдя до плоскотины, застыл, не веря открывшейся глазам картине: Эльсинора на месте не было! Он исчез! Кладбище было, оно щетиной крестов уходило в жиденький туман, поднимавшийся вверх по склону, трехэтажный же незыблемый Эльсинор с его стрельчатыми окнами, высокими башенками, химерами и горгульями испарился, как призрачный замок в земном мареве, как «Летучий Голландец» в безбрежном океане. Сердце у комиссара панически застучало, он побежал, грузно топча землю, к крестам и надгробиям, побежал, не сводя округленных ужасом глаз с того места, где должен был быть этот чертов санаторий, санаторий, без которого он, Мегре, неминуемо исчезнет, станет обманчивым туманом, станет книжной пылью, станет ничем.
Увидел он Эльсинор, ощетинившийся своими готическими штучками, лишь оказавшись среди могил. «Проклятый туман, я дух едва не испустил, – подумал Мегре, отирая со лба испарину. – Нет, теперь за ограду ни ногой».
Комиссар подождал, пока дыхание наладится. Туман понемногу рассеялся, открыв его глазам могильный камень, табличку на нем и надпись:

М. Волкофф
10.04.57–17.10.87
– Могила Делу! – проговорил Мегре отрешенно. – Так что же они увезли в город, если не труп? Кажется, я догадываюсь…
Заложив руки за спину, комиссар поковылял к санаторию. У калитки он был уже спокоен. И даже удовлетворен. Тем, что прогулка удалась на славу. Он полюбовался природой, размял ноги, хлебнул изрядно адреналина, к тому же кое-что важное узнал.
Было еще светло, Мегре решил идти домой привычной дорогой, то есть мимо Афродиты и других полюбившихся ему скульптур. У Кассандры он встретил отца Падлу с доктором Мейером – маленькой, пухлой и рыжей правой рукой профессора Перена, по совместительству занимавшего должности реквизитора и бутафора санаторского театрального кружка. Доктор что-то увлеченно говорил вежливо кивавшему священнику. Здороваясь с ними, Мегре подумал:
– Странно, я ни разу не видел отца Падлу, прогуливающимся с одним и тем же человеком, разве только с Катэром несколько раз. Неужели в этом дурдоме он занимается миссионерством?
– Вы не забыли? Через пятнадцать минут вам нужно делать инъекцию? – сказала комиссару правая рука профессора Перена, посмотрев на часы. На лацкане его плаща красовался значок Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству – доктор со времени поездки в СССР коллекционировал все советское.
– Я помню, господин Мейер, – раскланявшись, комиссар быстрым шагом направился к Эльсинору.
19. Пек Пелкастер и другие
На пути он не смог не задержаться у Мельпомены, таинственно выглядевшей в затуманенном погодой воздухе. Рассматривая ее то так, то эдак, услышал за спиной призывное покашливание. Обернулся, увидел Пека Пелкастера, эльсинорского чудака, точнее, достопримечательность. Всегда неряшливо одетый, то отрывисто смеющийся, то хмуро-задумчивый, метко названный Люкой Паганелем, он одолевал то одного, то другого обитателя Эльсинора странными речами.
– Чем могу служить? – радушно поинтересовался комиссар.
– Вы верите в Бога? – спросил Пелкастер с ходу. Он всегда врывался в собеседника с ходу.
– О, да, конечно! – заулыбался Мегре.
– А как вы его представляете?
– А разве Его можно представить?
– Можно!
– И каким образом?
– Вы вот любите что-нибудь или кого-нибудь? – Пелкастер начал издалека.
– Разумеется…
– Разумеется… Это не то слово для любви. Вот я люблю Поля Верлена, так люблю, что связь между нами осязаема, хотя я жив, а он давно почил.
Я награжу твое усердие и рвенье,
О, знай, в них – радости и счастия залог,
Невыразимое в них скрыто наслажденье,
Душевный мир, любовь; чтоб вновь ты верить мог , –
разве это не слова Бога? Еще я люблю дочь, она почила, люблю Кьеркегора, Сократа, бедную Айседору Дункан, Мане, Ренуара…
– Присядемте у предсказательницы, – сказал Мегре, забыв об ожидающих его уколах. – Я чувствую, до конца вашего списка далеко. И, тем более, до рассказа о вашем понимании Бога.
Туман рассеялся, как и не было его, освободившееся солнце красило в пурпур облака, распластавшиеся на горизонте. Отметив минутой молчания искусство дневного светила, собеседники присели на скамейку в виду статуи красавицы Кассандры. Пелкастер, ничуть не смущенный иронией, прозвучавшей в голосе комиссара, продолжил перечисление:
– Также я испытываю родственные чувства к Огюсту Родену, Лонгфелло, Бертрану Расселу, бедному Мопассану. Со всеми ними я хотел бы поговорить или, хотя бы, украдкой посмотреть со стороны. Но, увы, они мертвы…
– К чему вы это? – спросил Мегре.
– А вы представьте, через пятьсот лет, когда человечество станет божественно всемогущим, и потому лишится целей…
– Подождите, – удивился Мегре. – Вы сказали «человечество станет божественно всемогущим, и потому лишится целей?»
– Да. Всемогущее скверно тем, что получает все без борьбы, и потому, перестав желать, в конце концов, обращается ничтожеством. Так вот, когда человечество станет всемогущим и лишится целей, встанет такой, как я, человечишка, и предложит ему восстановить Айседору Дункан, предложит восстановить Иосифа Бродского, Бертрана Рассела, Эразма Роттердамского…
– Послушайте, а зачем это? Зачем их восстанавливать? – Мегре поверил Пелкастеру сразу, ибо несколько дней назад слышал по радио, что группа японцев восстановила домовую мышь из ее праха и теперь замахивается на мамонтов, но правительство с разрешением на это не спешит, считая, что страна географически маловата.
– Зачем восстанавливать этих людей?! – воскликнул чудак. – Вам не кажется, что читать стихотворение Бодлера и слушать, как он сам его читает, вживую читает, это не одно и то же? И что видеть на телевизионном экране танец Айседоры Дункан не то же самое, что сидеть на ее представлении в первом ряду театрального зала? Или видеть, как дарят ей цветы и дарить самому, не одно и то же?
– Думаю, да. Это не одно и то же… – согласился Мегре. – Однако мне кажется, что ваша Айседора Дункан не сможет состязаться с танцовщицами будущего. Так же, как знаменитый Пеле, к примеру, по воскрешении вряд ли станет лучшим футболистом планеты. И это их морально травмирует.
– Отнюдь! Люди, умеющие чего-то достигать, достигают при любых обстоятельствах! Это свойство, этих людей, понимаете, свойство!
Мегре молчал. Он представлял себя всемогущим жителем двадцать пятого века. Кого бы он захотел воскресить? Бертрана Рассела? Да кто он такой, этот Рассел? Воскресить Бродского? Воскресить Верлена, кажется, поэта? Судью Данцигера? Упаси, господи, нынешним сыт по горло! Нет, пожалуй, одну Рейчел воскресил бы. И родителей. Ее и своих. Ну, конечно, соратников… Бедного Торранса…
– Я думаю, это так, – сказал Мегре, увидев себя в счастливом кругу друзей и близких. – Да и читать стихи поэта и слушать его самого – это две большие разницы, как говорит Аннет Маркофф. Но причем тут Бог? Вы ведь с него начали?
– Хороший вопрос. Дело в том, что человечеству, чтобы воскресить умерших людей, придется научиться обращаться в прошлое. Научившись этому, оно станет для всех когда-либо живших людей Богом, настоящим и всемо…
– Послушайте, а что, оно, это будущее человечество, будет воскрешать лишь прославившихся персон? – оборвал Мегре Пелкастера. – А простыми официантками, к примеру, побрезгуют?
– Тоже хороший вопрос, – понимающе улыбнулся юродивый. – Нет, оно станет воскрешать не только прославившихся персон, хотя воскрешать их проще, чем простых людей, ибо они оставляют после себя много личностного. Обсуждение темы воскрешения приведет человечество будущего к выводу, что нужно восстановить всех людей! Представьте, какой это будет мир! Все когда-либо жившие люди восстанут из небытия и займут в человеческом сообществе свои места. Займут, и человечество станет идеальным кристаллом, станет всемогущим процессором…
– Пожалуй, всем не хватит места… – Мегре, перестав понимать собеседника, понюхал воздух. Со стороны «Трех Дубов» пахло хризантемами, полегшими от ночного морозца – похоже, Садосек принялся готовить клумбы к зиме.
– Пустое, – махнул рукой Пелкастер. – Почему вы думаете, что воскрешенные люди будут существовать лишь в виде материальных тел? Они будут логосами будущего Богочеловечества, как Христос был логосом христианского Бога!
– Логосами будущего Богочеловечества, как Христос был логосом христианского Бога… – восхищенно повторил Мегре. – Боюсь, мне, полицейскому, не по силам это понять…
Он вспомнил Карин Жарис. Ее явку на допрос. Не была ли она этим самым логосом, способным обращаться в прошлое? Черт побери, похоже, что была!
– И не надо ничего понимать! Поймите лишь одно – почив, вы тотчас откроете глаза, откроете в том чудесном мире, и станете существовать, где и как хотите. На Земле, в космосе, в виде духа или, если заблагорассудится, в привычном для вас виде. Вы станете логосом, особого рода живой сущностью, способной сама себя овеществлять с помощью космической энергии в любом виде и любом месте…
Мегре вспомнил слова, сказанные Карин Жарис: – Все зависит от вас. Нужны усилия. Решимость пронзить смерть. – И вновь увидел, как летит сквозь космос, затмившийся концом жизни, как душа его уходит в пятки и взрывается радостью, когда тело вонзается в гуттаперчевую преграду смерти и прорывает ее!
Увидев это потусторонним зрением, комиссар спросил:
– Если это так, получается, что, умерев, я смогу вернуться в свое прошлое?
– Да. Вы сможете вернуться в свое прошлое один, как Христос, или с вашей любимой, вернуться логосом, божественно организованным знанием, личностно модулированной ячейкой Вселенной. Или просто земным существом, если вы консервативны.
Мегре увидел себя вернувшимся в кафе на улице Соваж. Увидел, как смотрит на Рейчел, увидел, как лучатся ее глаза, обращенные к нему, лучатся божественным знанием. Знанием того, что все, в конечном счете, закончится неплохо. И увидел себя. Себя, знающего будущее, и потому решительного и простого.
– Нет, мне все же не вериться, что так будет, – образ Рейчел согрел сердце Мегре, он посмотрел на собеседника как на доброго сказочника. – Не вериться, что люди всех времен объединятся так, что человечество станет идеальным кристаллом. Что ни говорите, в словах l'homme est un loup pour l'homme, есть изрядная доля истины…
– Вы просто не думали о человечестве, не размышляли, – на лице Пелкастера расцвела снисходительная отцовская улыбка.
– Да уж, не думал. Все как-то не до него было…
– А вы подумайте. Хотя бы над тем, что стремление человека к единству, к движению в единстве, неистребимо. Люди обожают вместе петь, вспомните хотя бы повальное увлечение караоке. Обожают танцы, застолья. Любят стотысячной массой смотреть футбол. Боготворят музыку – образчик великого торжества единения разрозненного.
– Торжества единения разрозненного? – повторил Мегре, желая запомнить впрок мудреное словосочетание.
– Ну да. Музыка есть единение звуков. Стуки и вибрации в ней чудесным образом объединяются в величественные симфонии.
– Да, они объединяются. При наличии композитора. А кто композитор вашей будущей человеческой симфонии?
– Само человечество! Человек придет к человеку, как звук к звуку, и будет счастье, будет великая любовь, ибо человек сможет любить не одного, не нескольких, но множество людей, любить всех. Я вижу, вам трудно это представить, ибо вы привыкли любить одну женщину, одно жилище, одну работу. Но напрягитесь, представьте, что вы идете по цветущему саду с любимой своей девушкой, а вокруг множество любящих мужчин и женщин, и их любовь – ваша…
Замолчав, Пелкастер глубоко подумал о чем-то минуту, затем сказал убежденно:
– Есть у нас еще одна движущая сила. Любить многих, любить человечество порою легче, чем одного человека, потому что в поговорке l'homme est un loup pour l'homme действительно очень много правды. А человек, став в нашем кристалле человечеством, полюбит другого человека, как око свое…
– Вашими бы устами, да мед пить, – сказал Мегре, подумав: «Идеалист доморощенный – вот ты кто»…
– И еще одна важная вещь, о которой я не могу вам не сказать, – продолжал Пелкастер вариться в собственном соку. – Смысл Природа обретает лишь в творении. Человек есть часть Природы, высшее ее произведение, значит, и он может обрести жизненный смысл лишь в творении. Человечество же может обрести смысл лишь в одном – в сохранении навсегда всего созданного человеком. Городов, статуй, картин, детей…
– А что надо сделать, чтобы так и было? Я имею в виду, что надо сделать, чтобы будущее человечество принялось всех оживлять? – перебил Мегре, отчаявшись хоть что-нибудь понять.
– Надо просто поверить в это. И постараться, чтобы поверили другие. Тогда не будет гибельной для человечества войны, и оно вернется к нам, вернется Богом.
– А вы сами-то в это верите?
– Верю. Потому что все уже случилось. Почти случилось.
– Что почти случилось?
– Будущее.
– И все получилось? Они научились воскрешать?
– Да.
– А почему вы сказали, что все уже почти случилось? Почему почти? Ведь вы понимаете, что «научились воскрешать» и «почти научились воскрешать», это разные вещи.
– Я сказал «почти», потому что мы еще не вполне научились управлять достигнутым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53