Вова по-прежнему ничего не понимал, и Володя принялся разъяснять:— Ну, если тебе выпадет жребий, мы руки с ногами у тебя ампутируем и съедим, потом уши отжуем и так далее…Вова понял и пошел искать тяжелый металлический предмет для долбежки бетона. Подходящий предмет нашелся в виде Меркурия в крылатых сандалиях. 57. Теперь, вот, кислота. — У меня сегодня пойдут месячные, — сказала Наталья, когда Вова с Володей, подхватив Меркурия под бронзовые ручки, ушли долбить стену в комнатке, в которой явились на наши головы.— Ты на что намекаешь? — прокричал я — Вова с Володей работали не покладая рук, и в нашем гнездышке было шумно, как в кузнечном цехе эпохи строительства коммунизма.— У меня нет прокладок.— Простыню можно использовать.— Простыню? — ужаснулась. — Ты с ума сошел?— Да нет, не целиком. Я порежу ее на кусочки.Наталья засмеялась.— Я слышала, в старину пользовались тряпками, но я не знаю…— Ничего, узнаешь. Привыкли, понимаешь, к памперсам, к прокладкам с крылышками, и жизни теперь без них не представляют. Там, в бельевом шкафчике, есть чистые простыни. Порезать? Мне будет приятно, в душе я фетишист. Я уже представляю, как одна их этих беленьких тряпочек, в производство которых я вложил свою душу, лежит в твоем таком уютном влагалище. Да, лежат и впитывают твою кровь, кровь, ярко недовольную тем, что, вот, опять, в который раз приходится заниматься доставкой в мусорное ведро этих горемык, этих неудачниц, этих яйцеклеточек, ждавших, ждавших, но не дождавшихся суженых своих сперматозоидов…— Ладно, я согласна на тряпочки, — порозовела Наталья от моей пошлости.Мне стало стыдно, и я перевел разговор на другую тему:— А как ты относишься к тому, что папенька от тебя отказался?— Пустое! — махнула она рукой. — Знаешь, чем он сейчас занимается?— Чем?— Привыкает к роли дедушки чернокожего внучка. И…Ее прервали взволнованные голоса Вовы с Володей. Мы бросились к ним и увидели, что голова Меркурия выбралась из заточения, выбралась, заплатив за это шляпой.— Мы тут простучали все, нашли звонкое место, и вот… — сказал Вова, тщась вытащить римского бога из бетонного плена.— Давайте втроем, — улыбнулся я, вспомнив, как вытаскивал трубу, аналогично засевшую.Ухватившись сподручнее, мы дернули, и божья голова вырвалась из плена. Володя, сотря пот со лба и став на цыпочки, посмотрел в отверстие, и тут же отскочил, вытаращив глаза и дико вопя:— Кислота! Кислота!— Серная, серная, — добавил из отверстия ядовитый женский голос.Мы увидели, как лицо Володи чернеет и покрывается волдырями.С трудом преодолев оцепенение, я потащил его в ванную. 58. Такое могла придумать лишь Надежда. Володе в лицо плеснули не концентрированной серной кислотой, а обычной газированной пепси-колой. Это наше богатое воображение, поощренное услышанными словами и воплем, увидело, как оно чернеет и покрывается волдырями кислотного ожога. Установив, что обмишурились, мы с Вовой и Натальей посадили психически пострадавшего за столик, уставленный бутылками вина, вернулись к проделанному отверстию и увидели, что оно закрыто сверху стальным листом.То, что отверстие заделано стальным листом, увидели мы с Вовой. Наталья же увидела початую упаковку женских тампонов, лежавшую под отверстием. Через два часа она тихо умерла — ее отравили.Яд был в тампоне. Такое могла придумать только Надежда, полжизни отдавшая прокладкам. Сон, в котором я видел Наталью мраморно-безжизненной, ее стараниями сбылся. 59. Как это сделать? Наталья лежала на белой простыне, лежала как живая. Обманутый глазами, я раз за разом бросался щупать ей пульс, прикладывал ко рту зеркальце, но каждый раз понимал, что случилось непоправимое, и я остался на белом свете один — сердце любимой не билось, она не дышала. Потом я сидел у постели и плакал. Восемнадцатилетняя непорочная девушка лежала передо мной мертвая, и мир мертвых казался мне раем, ибо в нем пребывала она.Подошли Вова с Володей.— Закрыл бы ей глаза, — сказал Вова.— Нет! — встрепенулся я. — Глаза закрывают мертвым, а она, видишь, живая.— Как живая… — уточнил Володя, и они ушли.В шестой раз воспользовавшись зеркальцем, я бросил его в угол (оно разбилось), уселся под кроватью и неожиданно вспомнил сон, в котором видел Наталью мраморно-безжизненной.Я вспомнил его подробность, ускользнувшую в первом осознании.Вот она, эта подробность:…завороженный, я иду к Наталье, иду, чтобы стать таким же. Я знаю — как только я стану мраморно-безжизненным, души наши соединятся в одну, и счастья в мире, хоть не намного, но станет больше.На мертвом небе одной звездочкой станет больше… * * * Из книг мне было известно, что подсознание (именно оно владеет нашими снами) всеми своими возможностями пытается помочь своему вместилищу принять правильное решение. Оно что-то выпячивает, раз за разом ставит одну и ту же пластинку (так называемые «успокаивающие» сны), а что-то навсегда или до поры до времени скрывает. И вот, мое подсознание, допустило утечку засекреченной ранее информации, допустило, чтобы я понял, что пора сматывать удочки и догонять Наталью. И себя самого. Самого себя, все понявшего…Да, подсознание предлагает мне приблизиться к ней! Наталья была смыслом моей жизни, и жить без нее, жить безжизненно, нет смысла.— Но как уйти? — задумался я, убежденный собой и подспудным знанием. — Удавиться? Закружиться на веревке с вывалившимся языком, синим и распухшим, закружиться перед ней, почти живой, перед Вовой и Володей, молча напивающимися?Нет. Пошло и противно. Когда труп придет в кондицию, придет Надежда и скажет слугам, брезгливо указав на мою остывшую ипостась:— Уберите это!Резать вены в ванной?Тоже нет. В ванной режут вены женщины-истерички (терпеть их не могу) и брошенные мужчинки. Наталья бы это не одобрила.Так как же? А может, как она?! Без лишних телодвижений и боли — ее и без того океан. Да, я уйду к ней с помощью тампона. Лягу рядом и умру, и мы будем лежать, как живые. Смерть осенит нас, и мы пойдем по вечности, взявшись за руки, плечо к плечу. А они — Надежда с ее подельниками — пусть смотрят. Это их тронет, и Володю с Вовой, может быть, выпустят.Но как это сделать? Лечь рядом с любимой и сунуть тампон в задницу? Наверху умрут со смеху, потом станут состязаться в остроумии. Кто-то непременно вспомнит «Криминальное чтиво», в котором участник войны во Вьетнаме, будучи военнопленным, много лет прятал от тюремщиков фамильные часы, чтобы передать их сыну, прятал в своей заднице, а потом и в заднице друга. Кто-то назовет педиком. Кто-то скажет, что тампон для меня надо было посыпать красным перцем, и все взорвутся от смеха. Нет!Сунуть в рот? Не лучше — зрители захлопают в ладоши — лучшей темы для уничижения найти трудно.Может вымочить их в воде и выпить ее? Так и сделаю. Не получится — придумаю что-нибудь другое».Приняв решение, я пошел к Эдгару-Эдичке. — он лежал в углу комнаты, неотрывно глядя на тело Натальи.— Я решил уйти к ней, — сказал я, присев перед ним и погладив. — Ты как на это смотришь?Эдичка посмотрел одобрительно. То есть на секунду прикрыл оба глаза.— Когда освободишься, сделай что-нибудь с ними, хорошо?— Разумеется, — ответил он движением усов.— Жизни только не лишай, лучше как граф Монтекристо, ладно?Кот не ответил. Мне показалось — он давно решил, что делать с людьми, убившими обожаемую им девушку.— Эдгар-Эдичка… — произнес я, унесшись в прошлое и увидев первую нашу встречу с Натальей. — Не забывай, как мы тебя звали. Первое имя дал я, второе — она. В них мы будем жить с тобой. Когда же придет твой черед, беги сразу к нам, мы будем ждать.Кот посмотрел пристально, побуждая действовать, но не каркать, и я, погладив его на прощание, направился к Вове с Володей. 60. Все кончается запахом. Вова с Володей сидели, осовевшие, и смотрели на «Белую лошадь», вчистую лишившуюся хмельной своей крови. Володя, уступив мне кресло, пошел за новой бутылкой и стулом. Вернувшись, сел, налил всем. Я выпил (мы не чокались), посидел, глядя в столешницу.— Что будем делать? — спросил Вова.— Я за ней сейчас пойду, — ответил я, застенчиво посмотрев. — А вас потом, может быть, выпустят.— Вряд ли… — покачал головой Володя. — Хотя посмотрим. Бог ведь не фраер, он все видит…Я прикрыл глаза и увидел, как мы с Наташей обручаемся. «Обручается раб Божий Евгений рабе Божьей Наталье. Обручается раба Божья Наталья рабу Божьему Евгению». Мне надевают золотое кольцо, ей серебряное.— Я мечтал с ней обвенчаться, — раскрыл я глаза. — Дважды в Загсе регистрировался, и ничего хорошего не выходило, одна нервотрепка — с первой женой и тещей даже мозгами телячьими, правда жаренными, бросались, представляешь?— Представляю, — заморгал Вова.— Давайте я вас обвенчаю? Вова поможет? — заморгал Володя. — Я до школы милиции диаконом в районе был, все знаю, даже участвовал.Я подумал, что венчание с мертвой невестой — это святотатство.— Не, потом, когда умрешь, обвенчаю, — чистосердечно прочитал мои мысли бывший диакон.— Может, останешься? — жалостливо посмотрел Вова. — Найдут нас когда-нибудь, а баб в Москве много, даже таких принцесс.— Нет. Не могу. Я и представить не могу, как жить без нее. Сам посуди, как жить, если внутри все умерло? Прикинь, что у тебя внутри дупло, пустое и черное, и глаза из него смотрят?— Я бы не стал из-за бабы грех на душу брать… — покачал головой Володя. — Даже из-за такой клевой.— У него баба — собаки со страху лают, — сказал мне Вова, указав подбородком на товарища. — А ты, конечно, зря суетишься. Тебе просто на нее, мертвую, больно смотреть. А это легко исправить — мы сейчас завернем ее в чистую простыню, отнесем в сени, ковер сверху бросим, и ее как бы не будет. Клянусь, часу не пройдет, как тебе расхочется руки на себя накладывать из-за чего-то там под ковром…— Выпей лучше, — налил виски Володя.Я не ответил, пошел к Наталье, взял ее руку. Она была холодной. Подумал: «Через час окоченеет, станет как лед. Потом ее придется заворачивать в простыню и в ковер, потому что ее нежный запах, которым я наслаждался, станет невыносимым. Все в этом плотском мире кончается запахом. Долг, дружба, любовь, привязанность. Нет, надо травиться… 61. Вместе… Взяв из бара хрустальную конфетницу, я направился в ванную. Распотрошил тампоны, сунул в вазу, залил теплой водой. Через несколько минут достал размокшую вату, отжал. Выбросил ее в корзину. Пошел к Наталье, поцеловал в холодные губы. Лег слева.Володя с Вовой, подошли, затоптались у кровати, потерянные. Ободряюще им подмигнув, я осушил вазу. Лег, закрыл глаза, попытался представить Наталью живой. Увидел воочию. Она шла ко мне, улыбаясь, шла издалека, с той стороны. Я побежал навстречу. И она побежала.Мы вбежали друг в друга и стали одним существом. Вокруг и в нас было одно счастье. Потом все исчезло. 62. В зеркале. Сначала вокруг был черный неподвижный космос.Долго был.Тысячи лет.Потом постепенно стало светло, и я увидел себя и Наташу.Мы лежали с открытыми глазами, лежали рядышком на кровати. Лежали наши тела, оставленные нами.А наши души смотрели на них сверху.Я попытался освоиться с новым состоянием.Получилось. Потому что осваиваться было не с чем, потому что душа моя была ничто. Ничто в ней не билось, не пульсировало, не струилось. В ней было лишь неподвижное круговое зрение. И ощущение, что Наташа, ее сущность рядом. И эта сущность была по живому теплой, любящей и любимой.Мы были не одни.Вокруг кровати с нашими телами стояли люди.Фон Блад.Надежда.Теодора.Стефан Степанович.Вова с Володей.Квасик позади них.Ни к кому из них неприязни у меня не было. У Наташи тоже — я это чувствовал. Они стесняли свои души телами, некоторые даже корежили ими души, и людей было жалко.Они, попарно, по трое о чем-то оживленно говорили — губы их двигались.Потом они ушли, и появились другие.Они раздели наши тела, подсунули под них целлофановую пленку и стали мыть.Я, то есть моя душа, никак не могла к происходящему относиться, она могла только видеть и констатировать. Так, она могла видеть, что вода холодная, а жидкое мыло, которым нас мыли, настойчиво пахнет ландышами.Да, душа могла видеть, что вода холодная, а мыло пахнет ландышами.Также она могла видеть слова, они виделись как сочетания незнакомых букв, видимо, потому что для душ слова ничего не значат.Они нас мыли, а я понимал, что душа — это, прежде всего, глубокое зрение. Зрение, которое видит лишь значащее и вечное, как, например, запах ландыша.Они нас мыли, и я понимал, что если бы мы с Наташей не умерли, то никогда бы не соединились в облаке любви.Не соединились бы ковалентной, самой прочной связью, в единую молекулуМы бы разошлись по своим броуновским тропам, и этой нашей молекулы, важной части Вселенной — мы с Наташей чувствовали эту важность своими оголенными душами — не стало бы, и Вселенная отступила бы на один шаг в своем движении к совершенству. К Богу.А так мы соединились, и стало лучше.Меньше стало в мире зла, потому что мы перестали одно ненавидеть, другое не любить, а третье просто не видеть. * * * Помыв нас, нет, наши тела, люди ушли.Некоторое время мы лежали одни, и руки наши соприкасались — мы это чувствовали зрением.Нам было хорошо, хоть руки виделись холодными, потому что мы твердо знали, что проснулись утром, не дня, но вечной жизни, проснулись хорошо отдохнувшими, и впереди у нас лишь то, что будет приятно испытывать и преодолевать. И что ни вечера, ни ночи не будет, если мы, конечно, их не захотим ощутить, пройдя Вселенную из конца в конец, и поняв, что вечер вечной жизни, и ночь вечной жизни — всего лишь преддверие Другого.Мы лежали, нет, наши тела лежали — так трудно привыкнуть смотреть на них со стороны, — и пришли другие тела.Они измерили нас с помощью рулетки и удалились, видимо, заказывать гробы, — подумал я.Их сменили другие.Сначала они привели меня в порядок, то есть загримировали ссадины и раны на голове и груди.Затем постригли нас и умастили тела приятно пахнувшими веществами, видимо, чтобы приостановить разложение плоти.Потом явились люди с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане.Мы поняли, что нас оденут и положат потом в гробы, и закопают их так глубоко, что мы не сможем видеть своих тел, теряющих свежесть, а потом и того, что от них останется, то есть телесного остова — остова, который не дает живой плоти правдиво расплыться по земле, а искусственно возвышает ее над ней, матерью всего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33