Не знаю. Может, я нагнулся бы и начал убирать снедь руками. Не знаю. Вообще-то я трусоват. Но мне не пришлось окончательно струсить, потому что наш сержант вдруг выкинул фортель: шагнул к пирамиде с автоматами и четко проговорил:
– Мы на боевом посту.
Печка дудит. За окном снег. Молчание. Майор оглянулся на лейтенанта.
– Но! – сказал лейтенант и шагнул к сержанту.
Майор засмеялся:
– Кино! Нет, от скуки не помрешь. – Он перестал смеяться. – Ладно. На губу все пойдете. Наряду – по семь суток, гостям – по трое. А тебе, – сказал он сержанту, – а тебя я...
– К Жилмурдаеву его, – подсказал лейтенант, – он любит таких бедовых.
Жилмурдаев был командиром третьей роты пехотного батальона, к нему отправляли на перевоспитание «трудных». «Трудные» быстро становились легкими.
И вдруг майор сказал:
– Нет. А тебе – благодарность!
Наверное, майор чувствовал себя вторым Суворовым.
С тех пор на КПП дежурили по суткам. Наша хуторская жизнь закончилась. Но не в этом дело.
Летом молодой солдат удрал из полка. Солдаты рыскали по степи, в кишлаках трое суток, но беглеца так и не схватили. Дело получило огласку, началось расследование. Выяснилось, что старослужащие... Ну да хватит страстей-мордастей – выяснилась всякая всячина нечеловеколюбивая, и в полк прилетели представители штаба. Расследовав дело, они решили строго наказать виновных. Перед возвращением в Кабул штабные собрали комсомольских активистов из всех подразделений для беседы. Моя рота послала меня, хоть я и не был никогда в жизни, а тем паче в армии, активистом, просто была у меня дурацкая привычка на всех собраниях задавать вопросы офицерам, чтобы повеселить зевающую публику, и офицеры считали меня активистом.
Беседа проходила в полковом клубе. Ни стен, ни потолка в этом клубе не было, были ряды деревянных скамеек, полукруг сцены, огромный вогнутый белый экран, небо и солнце. На сцене стояли столы, за столами сидели майоры и полковники в полевой форме: густые породистые усы, римские подбородки, очки в тонкой оправе, проницательные глаза, выбритые тугие щеки, белоснежные подворотнички, крепкие лысины и лоснящиеся от пота лбы.
Первым выступал начальник штаба нашего полка, майор Акимов. Он сказал: миролюбивая внешняя политика, но когда соседу плохо, и вот мы здесь, напряженные будни, происки империализма, необъявленная война, потери, трудности, славные Вооруженные Силы, рожденные в огне, традиции, высокий боевой дух, патриотизм, отличники боевой и политической подготовки, десятки успешных операций, кавалеры Красной Звезды, десятки награжденных медалями, три Героя... Акимов налил из графина в стакан воды и, как водку, выпил единым духом. Помолчав, он продолжил: но, несмотря на славные традиции, завещания дедов, несмотря на наличие отличников боевой и политической подготовки, несмотря на десятки успешных операций, трех Героев, кавалеров Красной Звезды и все усилия, прилагаемые командирами, политработниками, имеются отдельные недостатки, хоть с ними и ведется ежедневная кропотливая работа, то есть упорная и бескомпромиссная борьба... и вдруг случилось то, что случилось, случайно ли это случилось? и да, и нет, моральный кодекс, высокий гуманизм идеалов, гармония внутренней и внешней культуры, но бытуют в нашей жизни враждебные социализму уродливые пережитки прошлого, как стяжательство и взяточничество, стремление урвать побольше от общества, ничего не давая ему, бесхозяйственность и расточительство, пьянство и хулиганство, бюрократизм и бездушное отношение к людям, и вот отдельные несознательные элементы, прямо скажем, преступные элементы, позволяют себе физически и морально унижать человека!..
Я сидел в первом ряду и слушал. Я подумал: а может, мне... До демобилизации был еще год. Я смотрел на твердое лицо майора, на его маленькие крепкие руки, на лица штабистов, с удовлетворением слушавших майора, и думал: нет.
Я не встал и ничего не сказал. После майора выступали штабисты, они говорили то же самое, что и Акимов. Отобедав, штабисты улетели на вертолетах в Кабул. Старослужащих, причастных к побегу молодого солдата, посадили. Но остальные «деды» почему-то не образумились и продолжали физически и морально унижать «сынов».

* * *

– Федя, наверное, это слишком, – сказала Марина, прочитав рукопись.
– И тебе так кажется? Странно. Ведь это полуправда. На самом деле было хуже.
– А почему оратория?
– Музыка тут ни при чем. От слова оратор.
– Я так и подумала.
– Марина, твою статью я жду уже полнедели, – заметила заведующая Луиза-Лиза.
– Я сегодня сдам, – пробормотала Марина и уткнулась в бумаги.
– Федя, твой материал тоже запаздывает.
– Слушаюсь, – сказал Прядильников и взял ручку. Он писал о военруках и наглядных пособиях, о воспитании молодежи в духе... традиции... заветы... патриотизм... мы, молодые, вихрастые, наши стремления ясные, нам подавай небосвод!.. А горы спали, и стадо зеленых черепах спало, было тихо, тепло. Но скрипнула крышка люка, из бронетранспортера высунулся прапорщик, он зевнул, окинул взглядом степь и замер, увидев черных журавлей, на миг он скрылся, появился вновь, осторожно сполз с машины и, пригибаясь, пошел в степь с автоматом, часовые следили за ним, птицы заметили его, вытянули шеи, застыли, прапорщик опустился на колено, приставил приклад к плечу, склонил набок голову, прицелился, птицы побежали, подпрыгивая и плеща крыльями, стая взлетела, бледно-красная очередь пронеслась над степью и впилась в черную стаю. Часовые смотрели молча. Это была первая операция Прядильникова, он трусил, не был уверен, что, услышав щелканье пуль у ног и свист осколков над головой, сохранит хладнокровие и поведет себя как мужественный воин, он боялся, что оплошает и побежит с поля боя или еще что-нибудь такое позорное сделает, он вспоминал всех мужественных кино– и книгогероев, но это не помогало, было тошно, аппетит пропал и все время хотелось мочиться, но рейд проходил спокойно, без единого выстрела, и вот этим утром второго дня Прядильников услышал стрельбу и увидел смерть: прапорщик опустился на колено, склонил набок голову, прицелился, и трассирующая очередь, трассирующая, трассирующая... трассирующая... трассирующая... «Куда-то утром захотелось уехать, – подумал Прядильников. – Что-то такое приснилось, и захотелось уехать. Что же это мне приснилось? ...трассирующая... трр-сс-шшш...»
– Луиза, – сказал Прядильников, – что-то как-то ни черта не идет.
– Федор, – Луиза строго посмотрела на него, – не будь медузой, соберись. Сегодня надо сдать.
Прядильников закурил.
– Так, ребята, – сказала Луиза. – Я – в библиотеку. Этой книги у нас нет. Ведите себя прилично. – Она подошла к зеркалу на стене, поправила короткие темные волосы, подкрасила свои большие выпуклые губы, отступила на два шага, чтобы увидеть отражение ногг поглядела и, улыбнувшись себе, ушла.
Марина и Прядильников сидели за своими столами и молча писали. Марина иногда бросала на Прядильникова быстрые взгляды. Он ей казался сегодня особенно худосочным и уставшим, ей хотелось покормить его. Ей хотелось отобрать у него сигареты. Ей хотелось обметать суровой ниткой измочаленные края его джинсов. Ей хотелось погладить его хромую ногу.
Дверь отворилась.
– О! Пардон, пардон! – крикнул Гостев и скрылся.
Прошло минут десять, и в дверь постучали.
– Да! – отозвался Прядильников.
Дверь приоткрылась. В дверном проеме блеснули очки Завсепеча. Он как-то странно себя вел.
– Я не очень помешал? Можно?
– Пожалуйста, – озадаченно пробормотал Прядильников. Что это с ним?
– Извините, конечно, – сказал Завсепеч, входя. – Я, конечно, понимаю юмор, но... потехе – час, работе – время. – Он цепко оглядел Марину. – Здравствуйте, молодая особа.
Марина оторвалась от статьи, взглянула на него, покраснела и торопливо ответила:
– Здравствуйте.
– И ты здравствуй, ветеран, так сказать, – обратился Завсепеч к Прядильникову.
– Здравия желаем, так сказать.
Завсепеч в упор посмотрел на него: издевается ведь щенок, а?
– Разрешите присесть? – смиренно спросил Завсепеч.
Марина и Прядильников переглянулись.
– Садитесь, садитесь, ради бога, которого нет. Хотите кофе? Мы заварим.
– Нет, спасибо. Благодарю. Пишете? -Да.
– Дела идут, контора пишет, хе-хе. И что, позвольте узнать, на сей раз взволновало ваши юные сердца?
– Мое юное сердце разрывается от горя, видя несовершенство военно-патриотического воспитания в школах города. А ее – от пьянства и всяких прочих родимых пятен и прыщиков буржуазного прошлого, вскакивающих на теле советского студенчества.
– Пьют студентики?
Марина кивнула.
– Безобра-а-зники. Но не подавляющее ведь большинство ?
– Да-да, – ответил вместо Марины Прядильников. – Это нетипично. Она описывает частный случай. А вообще советские студенты очень и очень.
Завсепеч сощурился.
– Что?
– Ничего. Просто очень и очень, и все. Очень и очень и самые-самые.
– Критикуешь все, Прядильников, – сказал Завсепеч, улыбаясь. – Все черные очки на носу держишь, все из окопа на мир взираешь... Орден починил?
– Починил. Только новая беда: краска облупилась, надо покрасить, никак нужной краски не найду.
– Однако, – сказал Завсепеч и нахмурился, – ты бы думал, что говоришь о государственной награде.
– Мы, журналисты, сначала говорим, а думаем потом, на ковре.
– И плохо! Очень плохо! Я бы посоветовал думать сначала. Хорошенько. Хороше-э-нько! – раздраженно проговорил Завсепеч. – Не пора ли быть серьезнее? Что у вас тут за балаган такой, понимаешь? Что за фиглярство такое? Мне этот стиль совсем не нравится. Разумеется, молодежная пресса несколько раскованна, и это накладывает отпечаток на облик сотрудников редакции, но не до такой же степени! Журналистика – серьезная вещь. Должно быть чувство ответственности. Если не хватает чувства ответственности, то стоит хорошенько подумать, на своем ли я месте.
– Я очень часто думаю, Демьян Васильевич: на своем ли ты месте? Это я так спрашиваю себя: на своем ли ты месте, Федя?
Завсепеч посмотрел пристально на Прядильникова. Марина испуганно улыбнулась и отвернулась к окну. От Завсепеча это не ускользнуло.
– Где редактор? – тихо спросил он. Он еще владел собою.
– У себя, наверное, я не знаю, – ответил Прядильников.
– Позвать.
Прядильников взглянул исподлобья на Завсепеча и повторил:
– Он, наверное, у себя.
Завсепеч уставился на Прядильникова.
– Сейчас, – сказала Марина и встала.
Но Завсепеч тоже поднялся и, ни слова не говоря, вышел.
– Ты обалдел, – сказала Марина.
– Я обалдел, – согласился Прядильников и закурил.
Вскоре за дверью послышался голос Завсепеча:
– Вот, Егор Петрович, вот, полюбуйся художествами. А? Но ведь это редакция, а не цирк. А если бы не я, а посетитель это увидел? Что бы он подумал о нас с вами? Пишут на уровне десятиклассников, а амбиции – о! о-го-го! Распустил ты, Егор Петрович, своих кузнечиков. Никакой серьезности, никакой политической зрелости, одна язвительность. Партия и правительство, понимаешь, заботу проявляют, вашему этому, так сказать, ветерану, понимаешь, автомобиль дали, квартиру дали, – как сыр в масле катается. Что у нас с тобой было в его годы? То-то. А он все язвит и ерничает, все корчит, понимаешь, из себя обиженного. Над государственной наградой изгаляется! В общем, так. Будем аттестацию проводить. Долго я смотрел сквозь пальцы на твоих кузнечиков – хватит. Понабрал, понимаешь, недоспелых всяких шутов – паяцев, понимаешь. Но есть, есть у нас грамотные, серьезные журналисты. Есть. В районках сидят годами. Опытные, зрелые. А ты хватаешь с улицы первого попавшегося. Пишет, как курица, а амбиции – о! о-го-го! И потом у меня есть сведения...
Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену.
– Погляди на него! – потребовал Завсепеч.
Редактор тяжело поглядел на Прядильникова.
– Ты погляди на его лицо. Ему же в ЛТП место. У меня есть достоверные данные.
Прядильников, развалясь на стуле, курил и глядел в потолок.
Завсепеч не вынес этого зрелища: круто развернулся и пошел прочь по коридору. Как только его шаги стихли, в отдел учащейся молодежи потянулись сотрудники, пришла и старушка машинистка. Редактор сел, снял очки, протер их носовым платком, закурил папиросу.
– Что это Демьян Васильевич так? – спросила седая машинистка.
Редактор показал ей лист. Там нарисовано было сердце, пробитое стрелой, было написано: «Перерыв на любовь: 10.00 – 10.15».
– На двери висело, – пояснил редактор, – а тут этот мимо шел.
Старушка достала очки и, приблизив их к глазам, посмотрела на лист. Она оживилась и с интересом поглядела на Марину. Заведующий отделом комсомольской жизни растянул губы в мертвой улыбке.
– Это твоя работа, балбес? – уныло спросил редактор у Гостева.
Гостев потупился.
– Гостев, вообще-то надо меру знать, – сказал заведующий отделом комсомольской жизни, сумрачный тридцатилетний мужчина, много пивший в молодости, но излечившийся от пагубной страсти пять лет назад. Он не пил, был свеж, энергичен, но все пять лет улыбался иезуитской мертвой улыбкой.
– Я сейчас объясню, – сказал Гостев. – Я догадываюсь, в чем дело.
– Дураков не сеют, не пашут, – пробормотал редактор.
– Я догадываюсь, – сказал Гостев. – Дело не в шутке. Подумаешь, сердце, ну и что. Это же не баба голая. Я догадываюсь, в чем дело. Дело в другом.
– Брошу все к чертовой маме, уеду к теще в деревню, буду бешеных быков пасти, – проговорил редактор.
– Просто Завсепеч, – продолжал Гостев, – испытывает чувства к Марине. Комплексует старик.
– Надоел ты со своим психоанализом, – сказала Марина и вышла.
– Это 3. Фрейд, а не я.
– Ну, а ты? Что ты все на рожон лезешь? Что ты на него прешь, как на амбразуру? Кто за язык тянет, Федор – синие брызги, – сказал редактор.
– Мне в армии надоели командиры и замполиты.
Редактор посмотрел в окно на солнечную улицу.
– В деревню. Парное молоко, рыбалка, – пробормотал он. – Охота на зайцев, банька, огород, стадо бешеных быков – рай.
К вечеру голова от табака и военно-патриотических фраз трещала, как печь, набитая еловыми поленьями, с той лишь разницей, что этот треск слышал только Прядильников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21