И еще правильнее будет выгнать к черту всех мужиков из этого дома. Мужики нет-нет да и дадут слабину. А эти уж – шиш.
Он вышел на своем этаже и заковылял по малиновым ковровым дорожкам в левое крыло. Проходя мимо двери, на которой было написано «Обллит», вспомнил, как однажды застопорили вторую полосу молодежной газеты. В литературоведческой статейке в одной строке оказались один известный писатель и Булгаков. Редактору позвонили и сказали, что известный советский писатель и Булгаков в одной хвалебной строке – нонсенс. Редактор – покладистый мужик. Но иногда стих на него накатывает, ходит он ходит, молчит и молчит, делая, что скажут, и вдруг увидит очередной кумачовый лозунг: «Топтать головные уборы строго воспрещается!» – сорвет шапчонку и – давай ее месить ногами. И в тот раз стих нашел. Редактор ответил, что он, весь коллектив редакции, автор статьи и умные люди планеты не видят в этом никакого нонсенса. Но тот, кого он таким образом зачислил в неумные люди, был выведен из себя и сказал следующее: воспевание белятины на руку врагам, враждебная ностальгия, упаднический тон, мировые ценности социалистического реализма, выпады и шпильки, растлевающее влияние на формирующиеся сердца и умы, искаженное изображение действительности, мы, советские люди, ощущая величие будней, мы заявляем решительное нет! – не стоять рядом с советским грандиозным литератором этому воспевателю, оплевывателю!
Но редактор – ни в какую: «Пускай газета вообще не выходит. Весь номер». – «Это как? Как понимать? Саботаж?» – «Да, саквояж», – ответил шеф и бросил трубку. Через пять минут его вызвал Главный Цензор Обллита. Он выслушал шефа и порекомендовал растянуть предложение так, чтобы один писатель стоял в одной строке, а другой – в другой, Соломон.
В отделе учащейся молодежи уже было дымно и пахло кофе. Заведующая отделом захлопала в ладоши:
– О! Федя и вчера не пил!
– Денег, видно, нет, – предположил бородатый корреспондент отдела, красивый и печальный, как Гаршин.
– Федя, иди ко мне, – позвала заведующая.
Прядильников приблизился к ее столу, она положила сигарету на край пепельницы, привстала, цепко обхватила рукой его шею, пригнула его голову и поцеловала в губы. Бородач сказал: бис.
Корреспондентка, недавняя выпускница МГУ, крошечная девочка с большими карими глазами и кудряшками, покраснела и отвернулась.
– Ладно, больше не буду, а то Марина нальет мне когда-нибудь яду в кофе, – сказала заведующая и отпустила Прядильникова.
– Хм! – сказала юная журналистка.
Прядильников сел за свой стол,
– Марина, дай же ему кофейку, – сказала заведующая, беря сигарету и затягиваясь.
– Хочешь? – спросила крошечная журналистка, тепло взглядывая на Прядильникова. Он кивнул.
Девушка встала, грациозно прошла к книжному шкафу – бесшумно и плавно, взяла кофейник, налила в большую чашку коричневой жижи и отнесла ее Прядильникову. Тот поблагодарил, взял чашку, коснувшись пальцами ее маленьких пальцев. Заведующая, тридцатилетняя женщина, уже начавшая борьбу со здравым смыслом и временем, осторожно улыбнулась, – она с недавних пор редко и осторожно улыбалась, чтобы было меньше морщин. Борода тоже улыбнулся, мечтательно: какие ножки.
– Федя, у тебя что, действительно нет денег? – спросила заведующая.
– Есть, – откликнулся Прядилышков, прихлебывая кофе. – Просто я решил стать ангелом.
– Я дам, ты не стесняйся, – сказала заведующая.
– Она даст, не сомневайся, – сказал вошедший в комнату фельетонист и карикатурист Гостев. – А мне дашь, Луиза?
Луиза, то есть Лиза, заведующая, ответила невозмутимо:
– А у тебя одно на уме.
– 3. Фрейд говорит, что это у всех всегда на уме.
– Интересно, что сегодня на уме у шефа? Ты его видел? С той ноги он изволил встать с койки?
Гостев хотел отчебучить по поводу редактора и койки, но не успел. Дверь отворилась и, чадя папиросой, в комнату вошел редактор, крупный ушастый мужик в очках.
– Егор Петрович! – воскликнул Гостев, вытягивая руки по швам и выпячивая грудь. – Ррота! Смирррна!
– Пшел вон, – сказал редактор, показывая в улыбке большие прокуренные зубы.
– Эсть! – Гостев вышел вон строевым шагом, но тут же вернулся. – Разрешите здесь покараулить! – воскликнул он, замирая у двери.
– Балбес, – сказал редактор.
– Рад стараться!
– Доброе утро, Егор, – сказала заведующая. Десять лет назад редактор вышел из комсомольского возраста, но считал себя молодым и поэтому настаивал, чтобы его звали просто Егором, если, разумеется, рядом не было посторонних.
– Доброе, – откликнулся редактор. – Кофе пьете?
– Кофе редактору! – рявкнул Гостев и бросился к шкафу наливать кофе в здоровенную глиняную редакторскую кружку.
Посмеиваясь, редактор сел на свободный стул.
– Ну, что ты, Федя, глядишь так печально своими синими брызгами? – спросил редактор, улыбаясь Прядильникову. Он всегда задавал этот вопрос, если вставал с той ноги. Синие брызги он одолжил у Есенина, своего любимого поэта.
– Федя и сегодня огурчик, – сказала заведующая.
– Дэ? – Редактор окинул его взглядом. – Что, нет денег? А я не дам, и не проси, ни! Бутылки пустые сдашь – на хлеб хватит. Просохни.
– Его женить надо, – сказала заведующая, поводя глазами в сторону Марины.
– Женим, – решительно сказал редактор.
– Скорее бы, – вздохнул Борода. У него жена убегала к матери, если он приходил пьяным и не мог убедить ее, что на то были веские причины.
Хорошенько размяв языки, журналисты взялись за перья.
Прядильников работал над статьей о военно-патриотическом воспитании в школах города. Прядильников писал. Сбоку на него поглядывала Марина. Борода ушел брать интервью. Заведующая искала какую-то книгу в шкафу.
Прядильников водил кончиком ручки по бумаге, а стая медленно опускалась в степь перед голыми мягкими горами; он и другие часовые молча смотрели, как большие черные птицы с маленькими головами садятся в траву и цветы; было раннее утро, было тихо, рота спала в бронетранспортерах, птицы приземлялись, складывали свои огромные крылья, чистили клювами перья и, озираясь, ходили в цветах, у них были белые полоски от клюва до груди и красные шапочки, они то и дело замирали, повернув лица в сторону колонны, и приглядывались; часовые не шевелились, и, наверное, птицы принимали их за столбы, а бронетранспортеры им казались спящими зелеными черепахами; птицы с белыми шеями расхаживали по степи, птицы были черны, степь зелена, спали голые горы и стадо зеленых черепах, небо на востоке уже светилось ало, было тихо, тепло... Отворилась дверь.
– Это я даже не буду передавать в Обллит, Федор, – сказал редактор, входя и протягивая рукопись Прядильникову. – Разорвут.
– Я так и думал, – ответил Прядильников.
– Понимаешь...
– Понимаю, что я, не советский, что ли.
– Ну, ты не обобщай. И не расстраивайся. Вот. И знаешь, пиши-ка в стол пока. Когда-нибудь, быть может... гм. А сейчас – увы.
– Понятно.
– И еще. Знаешь, как-то однобоко все у тебя выходит. Неужели все так мрачно было? Один негатив, мм?
– Нет, почему. Сигареты бесплатные давали. На операциях можно было не бриться. Вернее, бриться-то нужно было, но офицеры смотрели на щетину сквозь пальцы. Что еще? Водку в бензобаках из Союза привозили.
– Ха-ха, – невесело хохотнул редактор.
– Тридцать чеков бутылка. Но можно было сбагрить дехканам старые сапоги, бензин, солярку, чтобы на бутылку набрать.
– Негатив, сплошной негатив. Журналист должен быть объективным. В одной статье должен быть и негатив и позитив. Вот что такое объективность.
– Не умею. Туп, однополушарен.
– Чего?
– Одно полушарие работает, то, которое пессимистическое, а оптимистическое от обжорства лопнуло.
– Не пори чушь. И учись быть объективным. Учись, Федор, – сказал редактор и вышел.
– Мемуары? – спросила холодно заведующая. Ей не понравилось, что Прядильников отдал рукопись редактору, а не ей.
– Мемуары. И ничего общего с темой нашего отдела, – сказал Прядильников.
Заведующая промолчала.
– Федя, – позвала Марина. – Дай мне, пожалуйста, почитать.
– Это ерунда.
– Ну, Федя.
Он пожал плечами и протянул ей рукопись.

АРМЕЙСКАЯ ОРАТОРИЯ

Его зовут Акимов. В то время, о котором речь, он был майором, начальником штаба полка. Коренастый, невысокий майор с твердым взглядом, маленькими руками и вечно сияющими сапогами. Выбрит. Ни пылинки на форме, хотя место было пыльное, – вокруг полка летом по степи всегда танцевали пыльные джинны, время от времени они сговаривались и кагалом валили на полк, и небо меркло, солнце гасло, и новозаветная тьма покрывала наш палаточный городок.
Мы, четверо солдат, были в наряде, дежурили на КПП. Это был долгий наряд, он длился пять месяцев.
Начальству казалось целесообразней иметь на КПП постоянных дежурных. И действительно, это было лучше, чем сменные наряды, которые несли службу не очень исправно. Мы же, вечные дежурные, дорожили жизнью без ежеминутной офицерской опеки, без построений, зарядок, маршировок и служили рьяно. Все называли КПП хутором и завидовали нам. Каменный домик, вернее, сарайчик, стоял в километре от полка, на дороге, уходящей в степь; эта дорога да еще одна на другом краю полка – две дороги были единственными незаминированными отрезками земли, полк окружали минные поля, и дороги соединяли полк и чужой, враждебный мир.
Круглосуточно мы стерегли дорогу. Двое спали, двое, облачившись в бронежилеты, несли дежурство. Кормились мы в батальоне. Ну и, конечно, был у нас очаг в окопе, чайник и таз для плова. На стенах висели вырезки из журналов, на столе лежали книги, в тайнике хранился коротковолновый приемник. Была колода самодельных карт. Неплохо жили.
Еженощно к нам наведывался дежурный по полку, иногда наезжал начальник штаба Акимов или замполит полка.
Акимов любил Блока. Поэта. Александра Блока.
Как-то он заехал к нам проверить, не опились ли мы браги или не накурились ли анаши. Мы не опились и не обкурились, и всюду у нас был порядок, и подворотнички свежие. Майор остался доволен нами. На столе он увидел томик стихов Блока, спросил, чья книга, я сказал, что взял ее в библиотеке, он продекламировал меланхолически: «По вечерам над ресторанами», – сказал, что это любимый его поэт, и взял томик, разрешив мне через неделю за ним прийти. Через неделю я пошел в полк, прождал майора в штабе час, он появился, пригласил в кабинет, протянул книгу и сказал: хрустальные стихи. Я ответил: да, не железные. Он внимательно посмотрел на меня. Я вспотел. Ну иди, отпустил он.
Майор Акимов прервал нашу хуторную жизнь.
Это было вечером. Шел снег. Мы топили печку. Один в брезентовом плаще вышагивал перед шлагбаумом; иногда он подходил к окну и смотрел на нас. Мы готовили праздничный ужин. У нас было жарко, дымно, шумно. Мы пекли лепешки и жарили картошку. У нас был именинник. Он, застенчивый парень, сидел сложа руки и ждал подарков и гостей. Вскоре гости пришли. Их было двое, они принесли в подарок пол-ящика сгущенки и подтяжки: носить подтяжки у нас было очень модно.
Мы уселись вокруг стола, разлили по кружкам виноградный сок, я встал, чтобы произнести речь, но часовой постучал по заснеженному окну и сказал: машина! Все перепугались и начали прятать под койки праздничную снедь, гости бросились вон. Я останавливал всех и говорил: ну что тут такого, если у нас именинник? Но меня никто не слушал.
Машина подъехала. Мы ждали. Хлопнула дверца. Донесся глухой голос нашего часового, он доложил, что за время его дежурррства – и все такое. Дверь отворилась, и в домик вошел хмурый майор Акимов и дежурный по полку, лейтенант. Акимов окинул взглядом наши распаренные, встревоженные лица. Из-под коек пахло лепешками и картошкой, на столе лежали хлеб, консервы и горка порезанного репчатого лука.
– Доставайте, – сказал Акимов. – Всё.
Мы вытащили из-под коек сковороду и тарелку с лепешками.
– Я сказал всё, – напомнил Акимов.
– Это всё, – сказал наш сержант.
– Брагу!
Мы пожали плечами.
– Лейтенант, – позвал Акимов.
Лейтенант обшарил все утлы, заглянул под подушки, вышел на улицу.
– Товарищ майор, – начал объяснять наш сержант, – у нас именинник...
Лейтенант вернулся с заснеженными гостями.
– В окопе лежали.
– Так, – сказал, оживляясь, майор. Он снял шапку, пригладил волосы и сел на табурет.
– Откуда? – спросил лейтенант у гостей. Те мялись, понуро клонили головы и молчали.
– Откуда? – тихо спросил майор, и гости вздрогнули, вскинули головы и назвали свои фамилии и подразделения.
– На КПП посторонним запрещается, знаете? – спросил лейтенант.
Гости молчали.
– Знаете? – спросил майор, и гости хором ответили: так точно! никак нет!
Один знал, другой нет.
– Так, – сказал майор. – Сержант, вы тоже не знаете?
– Да, но именинник, – сказал наш сержант, – а мы в вечном наряде...
– В вечном? – Майор побледнел. – Паразиты, – сказал он тихо.
Посмотрел на стол и вдруг рубанул ребром ладони по ручке сковороды. Картошка вывалилась на пол.
– Именины, – процедил майор, вставая. – Именины! У них именины! Кругом враги, того и гляди всем глотки перережут! Я говорю: война! А у них именины. Име... Ты пачччему сидишь?
Именинник вскочил с койки и вытянул руки по швам.
– Зажрались, закабанели! Веч-ч-чный наряд! Я вам покажу веч-чный... Я вас научу... мать... Весь полк в цинкачи? В цинкачи, да?.. У них именины! Нет, лейтенант, ты погляди, ты только погляди на барсуков ссулявых! Вечный наряд!
Кто-то, я уже не помню кто, хихикнул. Наверное, от страха. И этого было достаточно, чтобы начштаба совсем сошел с орбиты.
– Смешно? Вам смешно?
Он схватил буханку хлеба, тяжелую, корявую, и смел со стола банки, соль, лепешки, кружки. Один гость струхнул и бросился вон, лейтенант выскочил следом и приволок его в дом. Уцепил его за ухо: ты что, а? что такое ты? куда это ты? может, к духам?
Солдат заплакал. Майор побледнел еще сильнее, гадливо сморщился.
– Убрать все! Живо!
Я взял веник, чтобы замести картошку, лепешки, соль.
– Руками, – сказал майор. – Ручками. Р-ручка-ми! Ну!
Я стоял, опустив голову. У меня дрожали ноги.
– Ну!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21