— Это философский вопрос.Каждой твари кажется, она на особину уродилась. Так уж природа содеяла. Подкатили к дому давнего секретного кореша Никиты — Михася Яблонского. В деревне Наметкино он жил, как у Христа за пазухой. Это была одна из точек, которую Никита Павлович держал на случай внезапной нужды. Подобные точки были и за Уралом, и в Сибири.Он не собирался, подобно многим другим, покидать родину, если прижмет. Где родился, там и пригодился, — был его жизненный принцип, завещанный покойным батюшкой. Михась Яблонский, пожилой, на пороге древности, но очень бодрый и жизнелюбивый человек, до того, как осесть в Наметкино, много чего повидал на своем веку. Их дружбе с Никитой Павловичем без малого тридцатник, и породнила их, разумеется, зона. Когда Никита был еще вороватым, драчливым, но задумчивым подростком, Михась Яблонский уже выбился в авторитеты, конечно, он тогда носил другую фамилию и солидную кличку Скворень. От того бывалого Скворня, охочего до любой свежатинки, не осталось и помину. Укатали сивку годы, горы и болезни.Дверь в дом отворил Никите благообразный старец с острой бородкой, с раздутым зобом и с голубеньким, весенним сиянием почти незрячих глаз. Гостя он, как всегда, определил не по виду, а скорее, по запаху. Это умиляло Никиту. Еще в давнюю бытность Скворень как-то объяснил ученику, что любой человек, кроме характера, имеет неповторимый запах, этакую индивидуальную воньцу, которую только надо уметь разнюхать.Запах у человека, как отпечатки пальцев. От одного за версту несет говном, другой благоухает цветами, четвертый — мятными пряниками, пятый — ассигнациями, и так до бесконечности. От бабья большей частью разит какой-нибудь разновидностью помоев. От Никиты, по просвещенному мнению Скворня, тянуло сырой картохой.Стоя в проеме дверей, старик чутко повел ноздрями, весело уточнил:— Никак ты, вампирушка?Улыбаясь, Никита отодвинул старика плечом, не дав себя обнять, уверенно прошагал прямо в светелку.Скинул шубу и треух, по-хозяйски уселся за тесовый стол, облегченно погрузясь в печную тишину и покой.Старик вкатился следом, потирая сухие ладошки.— Бухать будешь, Никитушка? Или на минутку залетел?— Давай, давай, старче, примем по наперстку с мороза.Мигом на стол поставилась бутыль чего-то желтого с плавающими стрелками лука и тарелка с немудреной снедью — сало, мокрые мятые соленые огурцы, краюха черного. Старик жил один, но дом вел опрятно — нигде ни соринки, ни пылинки, — образа, старинная, как у купцов, мебель, герань на окне.— Рад тебе, рад, — запел Скворень, успокоясь, разливая по стопкам золотистую жидкость, которая была ничем иным, как натуральным самогоном собственной выделки: пить казенную Михась опасался после нашествия иноземцев. — Не чаял так быстро повидаться.Стряслось что?Никита чокнулся со стариком, опрокинул чарку, сладко хрустнул огурцом.— Ничего, слава Богу, не стряслось, но в затылок, чую, дышат.— Кто дышит, вампирушка? Кто насмелился?— Пока не вызнал... К тебе на консультацию заехал.Ну-ка, неси инструмент.Протер стол широкой ладонью, выложил Агатину монету в серебряном ободке. Он приехал по верному адресу. Среди многих статей, под которыми ходил старый греховодник, была одна за изготовление фальшивых денег, но это было, можно сказать, увлечение молодости, не затронувшее его глубоко. Зато на долгие годы вперед Михась Яблонский пристрастился к нумизматике, когда-то посвящал ей весь свой досуг, и одно время его известность была не меньше, чем у Саши Кривого из Москвы и Лехи Кравнюка из Запорожья. По опыту и знаниям он вряд ли уступал любому музейному эксперту.Запалив над столиком спецлампу на пятьсот ватт и вооружившись старинной лупой в черепаховой оправе, старик уселся над заплесневелой драхмой, как петух над курицей, но изучал ее недолго. Изумленно уставился на кореша.— Откуда, Никитушка?— Неужто не подделка?— Упаси Господь! Нутряная, взаправдашная — да ей цены нет!— И на сколько тянет?— Смотря где продать... Да зачем тебе, Никитушка?Оставь, сберегу.Бледный взор старика от жадности замерцал голубоватой слезой.— Оставлю, не трясись!Никита задумался, и старик ему не мешал: любовно созерцал тусклое свечение монеты. От всех очарований прежних дней у него осталась одна радость — вот эта таинственная магия вечности, воплощенная в холодных ликах старинных монет.Никита Павлович опять вспомнил великого Саламата, научившего его, в чем смысл жизни свободного человека: расчищай территорию! Неуклонно расчищай территорию, пространство вокруг себя, иначе сожрут.Где заметишь вредоносную мошкару, трави немедленно и беспощадно. Не жадничай, не оглядывайся назад, свято храни место под солнцем, завоеванное тобой и принадлежащее тебе. В согласии с этим заветом Никита пробирался по жизни подобно асфальтовому катку, сокрушая все, до чего мог дотянуться. Место под солнцем — это там, где ты царь и Бог, кто не понял этого, тот остался младенцем. Достоинство мужчины не в том, сколько он нахапал и скольких женщин обрюхатил, а именно в том, чтобы оставить после себя чистый, сверкающий след на земле, свободную трассу в диком лесу.Конечно, все это выше разумения большинства обычных людей, живущих суетно, скудно, но великий Саламат открывал свои истины лишь избранным, лишь тем, кто умел слушать.Сегодня Никита проглядел опасность: ядовитый жучок подобрался слишком близко и почти невидим.— Скажи, Михась, что значит, если девка дарит такую монету?— Какая девка?— Поблядушка Сидора. Оторва из оторв.Старику Яблонскому далеко до великого Саламата, но он был достаточно умен, чтобы сразу ухватить суть вопроса.— Одно из двух, Никитушка. Либо не знает цену монетки, либо тебя подставляет.— Скорее второе. Ведь она же ведьма.— Вряд ли, — усомнился Скворень. — Если хозяин на тебя катит, зачем ему такие хитрости? Есть простые, надежные средства. Не тебе слушать, не мне говорить.Может, девка вообще бесится с жиру, а ты башку ломаешь.— Тоже верно, — согласился Никита, но тревога не утихла....Год 1971. Горьковская пересылка, морозная ночь, душная камера, где на шести метрах десять человек, — и позор, позор, рыдание живого юного существа, превращенного в студень, размазанного по стенке. Происшествие, о котором в сознании с годами осталось не воспоминание, а черная метка, напоминающая кусок блевотины, законсервированной в вечной мерзлоте. А вот — год 1998, конец века, богатые, барские хоромы, — и аппетитная самочка, ведьмино отродье, протягивающая на похотливой ладошке бесценное сокровище — медную драхму. Никто, кроме самого Никиты Архангельского, не уловил бы, не почуял связи между этими двумя эпизодами, ее скорее всего и не было, но зияющая, черная пробоина в душе, образовавшаяся в ту жуткую, глумливую ночь, чутко, болезненно отзывалась на любую несообразность, подавала истошные сигналы: соберись! не зевни! вдруг остался свидетель?!— Поеду, — заторопился Никита Павлович. — Спасибо за угощение... Ладно, монету добавь к остальным.В следующий раз проведу ревизию.Старик кивнул, разлил на посошок. По коричневым морщинам скользнула отрешенность, мыслями был уже далеко. Никита вдруг поинтересовался:— Дед, а не прислать тебе пару цыпочек? Одичаешь туг один, в дупле-то?— Не одичаю. Одному славно живется, тихо. Да и деревня не совсем пустая, есть с кем словцом перекинуться.— Вольному воля... — Никита запахнул шубу. Старик поднялся его проводить, глазом по-прежнему косил на монету.— Мне другое чудно, Никитушка, — протянул задумчиво. — Ты чего так взбеленился? Али конец почуял?Любого другого за такие слова Никита враз окоротил бы, но заслуженному злодею ответил дружески:— Чушь порешь, дед. Конца у нас никогда теперь не будет. Будет вечное зачало...Заждавшийся в машине Петя Хмырь сорвался с места на полном газу. Он иной раз без слов чувствовал, куда везти хозяина. Погнал обратно в резиденцию. Уже где-то посередине пути открыл рот.— Я все-таки так понимаю, Никита Павлович, если всю эту мразь ликвидировать, ну, которые под колеса лезут, ведь некому станет пахать. Как ни крути, без совков не обойдешься. Другое дело, учить их надо. Для ихней же пользы.— Верно понимаешь, — одобрил Архангельский.На даче, отдав распоряжения охране, прошел на кухню к бабке Степаниде. От неожиданности бабка уронила себе на ноги горшок с грибами. Неловкая была старуха, шебутная, но стряпала отменно. Никита добродушно похлопал ее по жирной спине.— Не дрожи, не трону. Дай чего-нибудь похавать.Он любил так невзначай наведаться на кухню, снять пенки. Для него Степанида держала посуду — расписную плошку и большую деревянную ложку. С пылу, с плиты любой кусок слаще.— Чего там у тебя сегодня?Хлюпая носом, Степанида подала на стол сковороду с дымящейся, распластанной на крупные ломти индейкой. Поставила графинчик с беленькой — все, как Никита уважал.Ел он жадно, чавкал, горячее мясо глотал, почти не пережевывая. Чтобы не застревало в горле, запивал водкой, как морсом. Степанида стояла у плиты, скрестив руки на животе: чего изволите? Насытясь, еще с набитым ртом, Никита прошамкал:— Сядь, не изображай пугало.Степанида послушно опустилась на табурет, но глаз не смела поднять.— Хозяйскую новую кралю хорошо знаешь?— Ой, — Степанида попыталась уменьшиться в размерах, но это ей не удалось: грузновата была. — Да мне зачем, Никита Павлович?— Отвечай, когда спрашивают.— Забегала раз-другой, видела ее.— Ведьма она или нет?Степанида истово перекрестилась, задышала тяжело, как под мужиком.— Пожалейте, Никита Павлович, я простая женщина, на кухню приставлена милостью Господней...— Простая — потому должна чуять. Какое про нее мнение, говори, не бойся.— Да я же чего, да мне же...Никита дотянулся, звучно хлопнул ее ложкой по лбу. Степанида враз опамятовалась, сказала твердо:— По нашему разумению, гулящая она. Но очень пригожая. И не жадная. Давеча ни с того ни с сего колечком одарила.— Все бабы гулящие, про другое спрашиваю.— Про что другое нам неведомо. Помилуйте, Никита Павлович.— Покажь подарок.Метнулась к шкапчику, принесла колечко с бирюзовой нашлепкой — дешевка, копейка цена, но блестит, как настоящее.— Чего говорит, когда заходит?— Да так, женска болтанка... О чем ей говорить с деревенской бабкой. Где она, и где я. Чайку попила с творожником, вареньем ее угостила. Не побрезовала, скушала цельную вазочку. Хорошая дамочка, но несчастная.— Почему несчастная?— Это нам неведомо. На ней печати негде ставить, какое тут счастье.Никита вызнал все, что требовалось: во все углы сует нос парчушка, ладит мосты.С кухни отправился к боссу. У двери дежурил этот валенок — Сема Гаревой, хозяина соска, шут гороховый.— Кто у него? — спросил Архангельский. Сема ощерился, как крыса на стрихнин. Не первый раз Никита подумал, что когда-нибудь придушит ублюдка прямо у двери, не миновать этого. Чересчур паскудная рожа!— Важные гости, черные, прямо с гор.— Меня не искал?— Никак нет, Никита Павлович.— Агата там?— Пока нет, — скривился еще более мерзко. — Вот ведь, да, беда какая?!— Какая беда? Говори толком.— Да я так, к слову, Никита Павлович. Извините.Никита заледенел глазами.— Я на тебя, Сема, сегодня второй раз натыкаюсь.Это непорядок. От этого недолго сблевать.Поганец смутился, плаксиво заныл:— Что же делать, посудите сами, разве я виноват?Иссидор Гурович велят дежурить, вы говорите: не попадайся, — как мне быть? Не своим же умом живу.— Прячься, — посоветовал Никита. — Как меня почуешь, прыгай в чулан и ни звука. Иначе свиньям скормлю.С этими словами миновал остолбенелого сосуна, без стука вошел в кабинет. Самарин вел беседу с двумя джигитами, поил их вином за стойкой бара. Джигиты пожилые, грозные, в папахах. Одного Никита признал — Ваха из Махачкалы, маковая тропка.— Ты чего, Никиток? — ласково окликнул босс. — Присоединяйся. Видишь, гости уважаемые.Никита издавна презирал всех кавказцев вместе взятых, сколько их ни будь на свете, и неважно, из каких краев, и те всегда платили ему лютой, откровенной ненавистью.— Ничего, мне не к спеху, — вот, значит, кому приготовил босс сауну и закуску.Развернулся и вышел, не прощаясь. Он заглянул к Сидору без определенной цели. Потянуло — и все. Может, хотел хребтом проверить, откуда подуло. В Сидоре никаких перемен — доступный, любезный, а в кармане шила не углядишь. Неужто пора, подумал Никита.Смурной вернулся к себе в кабинет, в каморку под антресолями, и только вошел — телефон. Он удивился, услыша незнакомый мужской голос. По этому номеру могли звонить только свои.— Никита Павлович?— Допустим... Что надо?— Мне ничего, может, думаю, вам чего понадобится?Голос незнакомый, но задиристый.— Ты кто? — спросил Архангельский. — Где телефон взял?— Извините, не представился, — на том конце провода Никита Павлович явственно ощутил хамскую ухмылку. — Вам мое имя ничего не даст. Дело в другом. У меня есть товар, у вас деньги.— Какой товар?— Товар хороший, выдержанный. Надо бы повидаться.У Никиты коренной зуб загудел, заныл, как всегда бывало, если дразнили издалека.— Ты вот что, парень, — сказал проникновенно. — Загадки загадывай девочкам. Со мной шутить не стоит.Тебя как зовут? , — Иваном кличут... Не сердись, Никита Павлович, конспирация превыше всего. Товар секретный, штучный. Вам понравится. Но дешево не отдам.Архангельский опустил трубку на рычаг, с тоской подергал зуб. Может, вырвать? Чего так мучиться уж который год? Телефон заново заверещал.— Послушай, Вань, — предупредил Никита. — Я ведь установлю, кто тебе дал номер и что ты за Ваня.После этого сам знаешь, что произойдет.— Мы понимаем, — уважительно отозвался оборзевший собеседник. — Но, в натуре, по телефону нельзя. Кто же нынче телефонам доверяет... Намекнуть могу.Горьковскую пересылку не забыли?У Никиты сердце бухнуло в ладонь. Вот оно! Что же это такое — беда за бедой, и все в одно место. По мозгам.— Где? Когда? — с трудом выдохнул.— Надо подумать, — солидно покашлял подонок. — Ваши повадки известные, а мне пожить охота. У меня, Никита Павлович, престарелые родители на иждивении и брат инвалид. Хотелось бы так встретиться, чтобы голова уцелела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44