Некоторым заткнули глотку снаряды, других отвлекли на себя высадившиеся матросы.
На рострах сторожевика готовили к спуску шлюпку. Радисты-корректировщики стояли на шкафуте, горбясь под тяжестью металлических упаковок с рацией и аккумуляторами.
– В распадок правьте! – крикнул Славка старшине шлюпки. – В распадке японцев нет, я давно смотрю!
– Куда? – не разобрал старшина.
– В распадок, говорю, глухая тетеря! Товарищ капитан-лейтенант, разрешите мне с корректировщиками? – обратился Славка к спускавшемуся с мостика командиру. – Я место для высадки присмотрел!
– Да ты что! – командир даже побелел от негодования. – Мы может, через час в море уйдем! Вахту кто нести будет?! – Всмотревшись в лицо Булгакова, увидев его красные, опухшие глаза, командир добавил помягче: – Спи, старшина, пока время есть. В море не отдохнешь. Понадобится, будешь сутки сидеть, понятно?!
– Есть, товарищ капитан-лейтенант, – ответил Славка и, чтобы не попадаться больше начальству, ушел в рубку. Сидел там со своим подчиненным, глядя в открытую дверь на задымленный берег, на взрывы, красным огнем плескавшие по черному склону. Бой передвинулся выше и левей, начал уходить за сопку. Над водой гулко раскатывались орудийные выстрелы. С мостика слышались команды артиллерийского офицера. Потом кто-то, громко закричал, что появились японские танки и что десантники просят поддержки.
– Ух, ты! – испугался матрос. – Не спихнут они наших?
Славка опять выглянул в дверь. На воде все так же покачивались десятки бескозырок, на песке пляжа, у самой кромки прибоя, черным валом лежали тела погибших. К берегу шли несколько шлюпок, а больше ничего нельзя было разобрать. Или горел лес, или дымовые шашки – во всяком случае, весь берег был теперь полностью скрыт дымом. Корабельные орудия постепенно замолкали. Зато слышней становилась беспорядочная стрельба, долетавшая с суши.
– Ох, продержались бы наши, пока второй эшелон придет! – снова сказал матрос.
– Не хнычь! – отрезал Славка. – У японцев, небось, паника в сто богов! До вечера не отчихаются!
– Спокойный ты, черт! – позавидовал матрос.
– А чего волноваться? Я давно понял, что всякий треп и переживания – пустое дело. Надо душевные силы расходовать с пользой. А если работы нет, то сиди покуривай да ожидай, когда сможешь сделать что-либо для товарищей или для себя! Усвой эту формулу–и жить тебе легче станет. И другим от тебя больше пользы. Дошло? Ну и ладно. Сиди тут, а чуть что, сразу командируйся за мной!
Славка спустился в кубрик, привычным движением сбросил с ног по-штормовому незашнурованные ботинки и упал на пробковый матрас. Заснул на лету, не успев даже коснуться щекой подушки.

* * *

Дивизия расформировывалась. Молодых солдат и сержантов отправляли в другие части, технику сдавали на склад. Офицеры получали новые назначения. Лишь немногие, из числа тех, кто постарше, увольнялись в запас.
Виктора вызвал к себе командир полка, вместе с которым Дьяконский прошел долгий путь от Украины до Чехословакии. Подполковник был еще молод, резковат с людьми и скуп на слова. Командир он хороший, но теплого слова от него не дождешься. А на этот раз подполковник принялся вдруг расспрашивать о самочувствии, вспомнил почему-то, что их обоих ранило в один и тот же день на Днестре, и даже улыбался натянуто и неумело: уголки его бескровных, синеватых губ опускались при этом вниз.
Виктор сразу понял – дело плохо. Стараясь не выдать волнение, сидел на стуле, ловя взглядом ускользающий взгляд подполковника. Правая нога начала вдруг как-то странно подергиваться, Виктор плотней притиснул к полу ступню.
– Ну что, Дьяконский, не надоела военная служба? – спросил командир, без надобности перекладывая бумаги.
– Нет, – твердо ответил Виктор. – Я уже говорил вам о своем желании остаться в кадрах.
– Не получается, капитан. Ничего не получается. Училище ты не кончал, произведен в военное время…
– Ну так что же? Оставляют же офицеров без училищ?
– Только в порядке исключения, при стопроцентном здоровье. А у тебя одиннадцать ранений. Все равно спишут по чистой, – вздохнул подполковник. – Помотаешься где-нибудь на нестроевой должности, и демобилизуют. Лучше уж от нас уезжай. Мы тебя знаем, проводим с почетом…
– Ясно, – встал Виктор. – Разрешите идти?
– Да, – ответил командир, протягивая руку, но Виктор не заметил ее, пошел к двери, сутулясь и прихрамывая. Подполковник смотрел вслед и вдруг смутно, словно сквозь дым, увидел комбата с пистолетом в руке, ведущего бойцов на вражий огонь, на колючую проволоку! И такая разница была между яростным, устремленным вперед офицером и этим человеком, что подполковнику захотелось остановить его, сказать что-то хорошее. Но он понимал: словами тут не поможешь.
Возле казармы Виктора ожидал старшина Гафиуллин. Сидел на низенькой скамеечке, напевая что-то тягучее, заунывное и раскачиваясь в такт своей песне. Посмотрел на Дьяконского и подвинулся, уступая место. Виктор опустился рядом, ощущая плечом жесткое, словно каменное, плечо Гафиуллина. Старшина попыхтел самокруткой, произнес негромко:
– В госпитале лежал, все думал, как дальше жить? Месяц думал, другой думал, третий думал – ничего не надумал. Или домой ехать, или службу служить? На курсы мне предлагают. Скажи ты, командыр. Как скажешь, так делать буду.
– Оставайся, – ответил Дьяконский. – Офицер из тебя получится. Но чтобы хороший офицер получился, учиться надо. Очень много нужно учиться. Если на это пороху хватит, тогда оставайся.
– Да, командыр. Привык я к армии. Самое место мое тут!
– А я не привык?! – сорвался вдруг Дьяконский и сразу умолк, устыдившись своей вспышки.
Гафиуллин долго молчал, опустив бритую голову. Потом повернул к Дьяконскому плоское свое лицо с узкими разрезами черных глаз, сказал взволнованно, с придыханием, словно запалившись от бега:
– Ты мне брат, командыр. Ты мне самый дорогой старший брат, командыр. Я к тебе прирос – не знаю, как без тебя. Ты поезжай, ищи, где жить будешь. А я за тобой следом поеду. Не надо мне никаких курсов, ничего не надо. Хорошо будет – вместе смеяться будем. Худо будет – вместе горевать будем.
– Оставь, старшина, – поморщился Виктор. – Не нужно мне жертв!
– Каких жертв? Ты зачем так говоришь, командыр! – в голосе Гафиуллина звенела обида. – Ты мне скажи: руку отдай! Я отдам и рад буду!
– Ну, ладно, ладно, – скупо заулыбался Дьяконский. – Я верю тебе, старшина. В дружбу твою верю. И вот честное слово: если будет мне очень трудно, обращусь только к тебе. Но ты оставайся, ты служи. Твое место здесь. И не возражай сейчас мне! Это последнее мое приказание!

* * *

Отпуск генерал-лейтенанту Порошину дали сразу на два месяца. Надо было устроить свои личные дела и хорошенько отдохнуть.
В Москве Прохор Севастьянович и Ольга прожили всего три дня. Сходили в Большой театр, побродили по Красной площади и по улице Горького. Прохор Севастьянович так трогательно заботился о жене, запрещая поднимать тяжести, так беспокоился, если вдруг у нее начиналось недомогание, что Ольге было и приятно, и смешно. «Вот теперь я понимаю, когда говорят: готов любимую женщину на руках носить», – сказал ей однажды Прохор Севастьянович.
До середины октября они собирались пробыть в Крыму, но прежде чем отправиться на Черное море, Порошин решил съездить в Брянск, разыскать могилу друга – Степана Степановича Ермакова. А Ольга должна была побывать в Одуеве. Провожая ее на вокзал, Прохор Севастьянович сказал твердо: «Сына возьми обязательно. Нельзя жить на два полюса. Душевного равновесия у тебя не будет, а значит, и у меня тоже».
За год Ольга отвыкла от Николки, смутно представляла его лицо, давно уже перестала плакать ночами от приступов тоски. Даже сама спохватывалась порой, что редко думает о сыне. Мысли ее были заняты той новой жизнью, которую носила теперь в себе.
К Одуеву подъезжала она в тихий первоосенний денек. Недавние дожди прибили пыль, очистили воздух, он стал прозрачным и светлым, горизонт словно раздвинулся. Массивы лесов, темневшие на самом краю окоема, придвинулись ближе, к ним тугой сверкающей струей убегала река, то скрываясь в непроглядных зарослях, то ослепительно вспыхивая на изгибах белым пламенем отраженного солнца.
Сам Одуев открылся вдруг разом: вырос над полями крутобокий холмик, весь кудрявый от зелени, с рыжими пятнами крыш и слюдяным блеском окон. Только кирпичная колокольня да заводская труба возвышались над разливом садов и деревьев, их первыми увидела Ольга издалека, и сразу защемило у нее сердце, рванулось из груди: дай волю – так и унеслось бы в обгон машины к деревянному дому под поникшими космами старых берез.
Шофер высадил ее на углу улицы, Ольга быстро пошла по тропинке. Бросила возле калитки чемодан, кинулась к мальчугану, игравшему на крыльце, обняла его так сильно и неожиданно, что он заплакал, а потом притих, удивленно слушая ее ласковый шепот, недоверчиво глядя на незнакомую тетю в зеленом платье, вдыхая резкий запах духов и бензина.
Николка протянул руку, хотел прикоснуться пальчиками к щеке Ольги, но вдруг отпрянул и спросил недоверчиво:
– Ты не тетя? Ты правда мама?
Он сильно подрос за год, стал очень похож на отца. Ольга радовалась, что еще там, в Германии, выбирала вещи побольше размером: ушить всегда легче. А тут и ушивать не понадобилось, впору пришлись Николке и костюмчики, и вязаный джемпер, и пальто.
Всех оделила Ольга подарками. Светловолосая голенастая Людмилка так обрадовалась, что целый день вертелась, примеряя обновки, возле трюмо. Антонина Николаевна поблагодарила за привезенные платья и плащ.
Марфе Ивановне вручила Ольга отрез. Бабка встала перед зеркалом, поднесла материал к груди и так молодецки повела плечами, что Ольга расхохоталась, а Антонина Николаевна закашляла, то ли от возмущения, то ли пытаясь подавить смех.
Каждую минутку Ольга старалась быть рядом с сыном. Гуляла с ним в саду, читала книжки, играла в мяч. Сама приготовила обед, сделала маленькую постирушку. Или отвыкла она от такого труда, или сказывалась беременность, но устала так, что не смогла даже уложить Николку, присела на кровать и заснула. Марфа Ивановна разбудила ее только за полночь, с лампой в руке проводила к умывальнику.
Утром, за чаем, Антонина Николаевна сказала строго и сухо:
– За ребенком приехала? Да, конечно, я тебя понимаю. Но и ты пойми нас. Пока ты в таком положении, мы не можем отдать тебе сына. Я тебя не осуждаю, не все способны хранить верность… Это дело твое. Но прежде чем взять к себе Николку, ты должна свить настоящее гнездо, обжиться с мужем, осесть на месте. Ты сейчас едешь в Крым. Потом в Москву. Мальчику может повредить смена климата. Да и вам не будет отдыха, ни тебе, ни твоему генералу.
– Хорошо, – ответила Ольга. – Пусть он пока останется. До ноября.
– Оля! – Антонина Николаевна прижала к груди руки, голос ее прозвучал умоляюще: – Оля! Не будь безжалостной! У тебя скоро появится ребенок. И еще будут дети, если захочешь. Но кто вернет мне Игоря? Частичку его я вижу в Николке. Не спеши отнимать у нас радость!
– Олюшка, – ласково позвала бабка, притулившаяся возле печки. – Я ведь помру без него, Олюшка. Он ведь на земле меня держит. Остальные-то и без меня обойтись могут!

* * *
Из дневника генерал-лейтенанта Порошина.

11 сентября 1945 г. Лесничество.
Могила Степаныча на перекрестке двух просек. Будто аллея ведет через березняк на возвышенность, к старому дубу. Тропинка усыпана опавшей листвой. Березы кругом под цвет лимона, осинник горит ярким огнем, а у дуба крона совсем еще зеленая, только на макушке чернеют мертвые ветви с коричневыми сухими листьями.
Мы пришли втроем. Лесничий Егор Дорофеевич, его приемный сын Ильюшка и я. Принесли лопату. Брагин хотел подсыпать и подровнять могильный холмик, но я сказал, что не надо. На могиле растет березка. Она уже вытянулась до колен. Пусть растет.
Договорились, что весной в изголовье установим плиту.
Спутники мои ушли, а я посидел со Степанычем, рассказал ему, где бывал и что видел.
Сидел и думал: все поправимо на этом свете, непоправима лишь смерть…
Да, места тут дикие и красивые. Лес без конца и края. Брагин говорит: партизанил здесь, знает каждую тропинку, не может уехать. И зачем ему уезжать? Живет вольготно, просторно. Новый пятистенный дом, дружная большая семья. Жена у него – царь-баба! Рослая, молчаливая, сильная. Все хозяйство везет на себе. Дочь Нюша качает в люльке маленького брагинского сынишку. Средний сын уехал в техникум, а Илья ходит за Брагиным, как ординарец. Понимают друг друга без слов: спаяли их партизанские годы сильней кровного родства.
Я рассказал хозяйке, что мы с Олей тоже ждем ребенка, и она очень обрадовалась. Зовет в гости на следующее лето. Говорит, что приехать лучше к августу, когда кончается комарье. Воздух, парное молоко, грибы, ягоды – лучший отдых. Думаю, что Оля согласится.
У Брагиных есть белка. Она совсем ручная. Квартирует в скворечнике, а в обед прибегает к общему столу. Забавная зверюшка. Ее можно держать в городе. Я договорился с Ильей. К следующей осени он приручит белку для нас, чтобы мы могли увезти с собой. Ведь маленькому будет интересно смотреть на нее.
Кажется, впервые в жизни я не думаю о делах службы и почти не вспоминаю войну. Радуюсь тишине, ярким краскам леса, чистому и прохладному воздуху. И весь наполнен каким-то приятным волнующим ожиданием. Впереди – Оля. А потом будет чудо: на свете появится еще один человек. Мой человек, мое продолжение! Что там ни говори, но быть отцом – важнее, чем быть генералом!


* * *

Ольга хорошо помнила довоенную Ялту: белые дворцы среди зелени, нарядные толпы на набережной, запах жареного мяса и лука, гудки чистеньких пароходов и голубое небо, прильнувшее вдали к синему морю. Суматошно, весело и шумно было тогда в курортном городе. А теперь дворцы лежали в руинах, набережная искорежена воронками, уцелевшие дома словно ослепли: у одних окна забиты фанерой, у других вмазаны вместо стекол бутылки и банки, хоть немного пропускавшие свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55