Враг в спешке бросал машины и пушки, убегал налегке.
Бесстужев подумывал: не остановиться ли ему? Батальон таял не по дням, а по часам, хотя потерь почти не нес. Надо было выделять бойцов для охраны раненых, для конвоирования пленных, выставлять посты у захваченных складов.
– У меня задача железную дорогу заклинить, – сказал командир танкистов. – Если перехватим рельсы, тогда всем фрицам крышка, которые от Алексеевки и до самого Дона. Горючее у меня есть, но без людей, ты сам знаешь… Захватить можем, а закрепиться трудно. Немец озверел, плена боится. Собьет нас без пехоты.
– Там немцев нет. Венгры и итальянцы, – возразил Бесстужев. Он колебался. Станция Алексеевка не входила в полосу их дивизии. И не только дивизии, там, наверно, полоса соседней армии. Могут взгреть за самовольство. Да и людей мало. Но танкист рассуждает правильно.
– Итальянцев там не должно быть, – устало произнес танкист, помаргивая красными, воспаленными без сна глазами. – Итальянцев мы уже отсекли. А на железной дороге венгры. И двадцать четвертый танковый корпус. Немецкий.
– Ты наверняка знаешь? – заволновался Бесстужев, вверх и вниз ползали его брови.
– Вчера из штаба разведсводку получил. Остатки двадцать четвертого грузятся в эшелоны.
– Какие дивизии?
– Про дивизии не сказано.
Юрий и раньше слышал, что этот танковый корпус действует где-то поблизости. В прошлом году в него входила 4-я танковая дивизия, может, она и теперь там? Последний раз он встречался с нею под Тулой. У него еще большой счет к тем молодчикам, которые давили людей под Столбцами…
Время затушило, подернуло пеплом боль, сжигавшую после смерти Полины, его жены, раздавленной, расплющенной танковой гусеницей. Он даже улыбался иногда, вновь научился смеяться. Но порой боль вспыхивала с новой силой.
– Хорошо, – сказал Бесстужев, помрачнев и опустив голову. – Тут партизаны в деревне. Человек восемьдесят. Волью их в батальон.
– А не всыпят тебе за это?
– Плевать. Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют. А дело мы сделаем. Готовь машины. Двести бойцов у меня будет. Возьмешь на броню?
– Всех подниму.
– Ну, раз так – доставай флягу. Эх-хе-хе! Зробым по чарци, как, бывало, в Бресте у нас говорили! – вздохнул Бесстужев.

* * *

Танки шли быстро, заглушая гулом и скрежетом все остальные звуки, вздымали за собой снежную пыль. Бойцы стыли под ветром на холодной броне.
Обгоняли группы и целые колонны немцев, но не задерживались и не стреляли по ним. Спешили.
Ошеломленные немцы шарахались с дороги, валились в снег и тоже не открывали огня. Лишь раза три возникали небольшие стычки.
Под утро, когда приблизились к станции, когда завиднелись горящие дома, танки остановились. Со стороны станции слышались выстрелы. Бесстужев прыгал, согреваясь, возле головного танка и ругал всех: обидно, что кто-то опередил их.
Но вот возвратился броневик, посланный на разведку. Откинулась покрытая клеенкой стальная дверь, выскочил из черного нутра машины лейтенант в шлеме. Доложил, посмеиваясь: на станции свалка, все лезут в вагоны, немцы стреляют в венгров, итальянцы в немцев, и вообще там кавардак и неразбериха. Самое время ударить.
Командир танкистов вопросительно посмотрел на Бесстужева. Тот помолчал, морща лоб, предложил:
– Давай так: заходи через поселок. Пусть немцы не к домам, а в поле бегут. Там не зацепятся.
– Сделаем!
Командир опустил за собой тяжелую крышку люка. Юрий залез на броню.
К станции вышли по двум улицам, огибая свежие воронки авиабомб. Машины вырвались к платформе и почти в упор ударили по эшелонам. Сразу вспыхнул огонь, начали рваться боеприпасы.
Никогда не слышал Юрий такого многоголосого дикого воя. Тысячи солдат в ужасе метались по лугам, сыпались из вагонов, спотыкались и падали под ноги толпе. Грохот стрельбы не мог заглушить отчаянных воплей. Танковые пулеметы стрекотали не переставая. Автоматчики били не целясь в темную массу, разом приканчивая весь диск. Трупы лежали один на другом.
Пламя, охватившее вагоны, бушевало так сильно, что танки вынуждены были попятиться к станционному скверу. Да и врагов уже не было видно. Те, кто уцелел, бежали в поле, к дальнему лесу. Туда, отсекая им путь, пошли через переезд два бронеавтомобиля.
Работа была закончена. Бесстужев вывел людей на окраину поселка, к перекрестку грунтовой и железной дорог. Бойцы начали окапываться фронтом на восток, чтобы закрыть путь тем колоннам, которые шли сзади, стремясь вырваться из мешка. За домами замаскировались танки.
– Ну, ты возглавляй здесь, – сказал Юрий командиру танкистов. – Я пойду приятелей поищу, – усмехнулся он.
Пленных сгоняли в длинный и низкий сарай возле разрушенного вокзала. Бесстужев велел им выстроиться около задней стены. Скомандовал через переводчика.
– Солдатам и офицерам двадцать четвертого танкового корпуса – три шага вперед!
Из пестрой толпы разномастных шинелей и полушубков отделились полтора десятка фигур.
– Кто служил в четвертой танковой дивизии – шаг вперед!
На этот раз выполнили команду только трое.
– Сейчас будет проверка! – пригрозил переводчик, однако никто больше не вышел.
Перед Бесстужевым – высокий унтер в очках, в изодранной русской шапке, с опорками на ногах. На вопросы переводчика он отвечал быстро и заискивающе. На фронт прибыл из Франции летом сорок второго года. Специалист по аккумуляторам, в русских не стрелял.
Двое других были совсем молоды, лет по восемнадцать, смотрели испуганно и злобно. У одного на грязных щеках остались полоски от слез. Бесстужев подумал, поморщившись, что этот вояка час назад ревел белугой и звал маму. На фронт их привезли минувшим летом, они даже не слышали, что есть в Белоруссии такой город – Столбцы.
Эти остроносые сопляки были противны Юрию, но той страшной ненависти, которая заставляла его раньше стрелять в упор, испытывая мстительное удовлетворение, – такой ненависти он не ощущал. Все это были другие немцы. А может, чувство мести притупилось сегодня: столько набили фрицев, что смерть еще двоих ничего не прибавит. Не стоит руки марать.
– Что с ними делать, товарищ капитан? – спросил переводчик.
– Скажи, что им повезло, – презрительно процедил Бесстужев. – И нечего им здесь курорт устраивать. Гоните всех на рельсы. Пускай своих зарывают. Поезду пройти негде, а у наших саперов и без того забот много.

* * *

С огнем и дымом вырывается из кратера поток лавы, ползет по склону вулкана, сжигая все на пути, ускоряя движение, расширяясь, захватывая новые участки. И нет никакой возможности остановить его. Он расплавит, испепелит любую преграду.
Как огненная лава, ширилось и разрасталось наступление Юго-Западного и Воронежского фронтов, раздвигая свои границы, втягивая в сражение армии соседнего Брянского фронта.
Пехота продолжала добивать остатки, пятнадцати вражеских дивизий, попавших в окружение, а севернее, в районе Касторной, образовался уже новый «котел», в который угодило с десяток немецких соединений. Подвижные войска, танки и кавалерия, ушли вперед, к рекам Осколу и Тиму. А в штабах планировали развивать наступление еще дальше, на Харьков и Курск.
Раскаленный вал войны разрушал и сжигал то, что создано было природой и человеком, оставляя за собой великое множество могильных холмов. Хорошо, если успевали товарищи погибших поставить над могилами дощатые конусы с жестяными звездочками, хорошо, если знали они, какие фамилии написать на табличке. Новые смерти заслонили боль вчерашних потерь: стирались в памяти имена, забывались места, где зарыли павших – и знакомых, и совсем неизвестных. Так велика, так обширна и мучительна была эта война, что забывались не только люди, но и бесконечные бои. Даже целые операции, отнявшие десятки тысяч жизней, тускнели на фоне других, более броских событий, не оставляя в памяти заметных следов.
Внимание людей было приковано к Сталинграду, где задыхались в железных тисках двадцать две немецкие дивизии. Все ждали, когда развяжется этот кровавый узел. А в том же морозном январе 43-го года западнее Воронежа легли костьми сразу двадцать шесть немецких, венгерских и итальянских дивизий, и пленных там было взято больше, чем под Сталинградом.
Острогожско-Россошанская, Воронежско-Касторненская операции: очень уж прозаические, труднозапоминаемые названия носили они. Промелькнули в газетах эти названия два-три раза, а потом больше не упоминались. Только уцелевшие в этих сражениях ветераны долго еще говорили о них. Ведь не шутка – разгромить такую махину, не имея превосходства над ней. А все потому, что воевали с умом, толково, по широкому замыслу.
Прохор Севастьянович подумывал, что если ему доведется когда-нибудь преподавать в Академии, он будет приводить эти операции в пример слушателям как образец быстроты, решительности, гибкости руководства. А то, что в газетах мало писалось о боях западнее Воронежа и что не курился вокруг них фимиам, – это Порошина не волновало.
Сталинград стал своего рода фетишем. Ну и правильно. Там остановили противника, там впервые окружили врага. Пусть и слава витает над тем местом. Людям трудно радоваться успехам вообще в каких-то незнакомых районах, в заурядных городах, которых не упомнишь и не перечислишь. Успех должен воплотиться в конкретной форме. Сталинград особенно подходит для этого. История у него революционная, защитники отличились, имя он носит громкое!

* * *

Деревушка была пустяковая, полтора десятка изб в одну улицу. Но стояла она на возвышенности, вокруг чистое поле, и никакой обходной дороги вблизи. Немцы вцепились в нее, прикрывая отступление. Засели в погребах, в снежной траншее с ледяным бруствером, укрыли за срубами несколько танков. Имей Бесстужев хотя бы батарею 76-миллиметровых орудий, он размолотил бы всю эту оборону за полчаса. Но у него были две легкие пушки. Издали бить бесполезно, а на прямой выстрел немцы не подпускали.
Возле этой деревушки Юрий провозился с остатками своего батальона до утра. Сам взял роту и пошел в обход. Километров пять лезли по глубокому снегу, вымотались начисто, ватники взмокли от пота. И только когда вышли к деревне с тыла, немцы сели на подводы и уехали, заслонившись танками.
Юрий чувствовал себя опустошенным и разбитым. Недели две спал урывками, кое-как. Зарос грязью, тело чесалось. Умываться приходилось снегом, бриться–от случая к случаю.
Жалко было людей, погибших у этой деревни. Тринадцать бойцов и один командир взвода – это чувствительная потеря для батальона, в котором едва насчитывалось сто человек.
Теперь надо бы накормить красноармейцев, но чем? В каком-то подвале политрук разыскал кучу подмороженной репы. Раздали ее по штуке на двоих. Вскипятили воду для чая в котле уцелевшей баньки. На таких харчах много не навоюешь. Но ведь еще не было ни одной армии в мире, где интенданты вовремя обеспечивали бы войска в наступлении.
Согревшись голым кипятком, Бесстужев поплелся в избу поспать на соломе. Шел как старик, шаркая валенками. Его покачивало от усталости, плечи давили вниз, словно налитые свинцом. Ощущение было такое, будто прожил сотню лет и тяготится своим одряхлевшим телом. Испытал он и горе и радость, столько раз видел возле себя смерть, что давно стал равнодушным к ней и не ждал от будущего ничего хорошего, ничего нового.
Только приткнулся возле печки рядом с похрапывающим политруком, прибежал младший лейтенант, выделенный на дежурство, доложил испуганно, что приехал командир дивизии, приказал разыскать капитана, а сам пьет кипяток в баньке.
«Черти его принесли! – мысленно ругался Бесстужев. – Опять задачу поставит. Просто так генералы по дорогам не шатаются!»
Он стряхнул с ватника солому, запихнул поглубже вату, вылезшую из-под заплаты на колене, надел засаленный, прожженный на боку полушубок и затянулся ремнем. Провел рукой по колючей щеке. «А, ладно… Все равно не успею».
На улице стояли несколько автомашин, среди них вездеход и еще одна, штабная, с крытым кузовом, с антенной над крышей. Возле баньки гоготали здоровые румяные автоматчики из охраны, все в новых козьих полушубках, в высоких валенках. На Бесстужева они и внимания не обратили. Но навстречу капитану вышел генерал, и автоматчики сразу смолкли, попятились к грузовику.
– Ну, здравствуй! – протянул руку Порошин, внимательно оглядывая Бесстужева. – Замучился, комбат? Начальство клянешь небось?
– Кляну, – сказал капитан. – Людей нет, жратвы, извиняюсь, нет. Патронов неделю не доставляют, немецкими патронами воюем.
– Знаю, знаю, – кивнул генерал. – Дороги видишь какие? Машины в сугробах стоят. Но патроны и продовольствие будут. Сегодня подбросят на «уточках», я уже приказал… Вот, подарок тебе привез. Вручаю первому офицеру в дивизии, – протянул он маленький сверток. – Носи, воюй! После войны для парадов золотые дадут. А пока эти…
В свертке оказались погоны с двумя полосками и со звездой. Юрий даже растерялся. О введении погон слышал, но увидеть довелось впервые.
Он теперь офицер. Слово-то какое непривычное, так и режет слух… И еще странно: в газете писали, что капитан должен носить четыре маленьких звездочки.
– Товарищ генерал, это ошибка, наверно, – сказал Юрий. – Погоны-то вроде майорские?
Прохор Севастьянович будто ждал такого вопроса, сразу заулыбался, обнял плечи Бесстужева.
– Никакой ошибки, товарищ майор! Досрочно тебе присвоили, за прорыв на станции, ясно? Хотел сообщить, а потом подождать решил. Чтобы сразу со всеми праздниками тебя поздравить. Ну, рад?
– Конечно, товарищ генерал, спасибо вам! – ответил Юрий, а сам все не мог погасить в себе мысль: неужели Порошин приехал только за этим?
– Ну, полчаса у меня еще есть, – посмотрел на часы Прохор Севастьянович. – Стол тут найдется какой-нибудь? Нет? Тогда пойдем в машину ко мне. Чихнем по маленькой, как ты говоришь.
Юрия даже в жар бросило – откуда генерал знает про эту присказку?
– Эге, да ты, оказывается, еще краснеть можешь?! – удивился Порошин. – Ну, не стесняйcя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55