Я со вздохом огляделся. Книжка-шкатулка, хранившая ее письма, все еще раскрытая, лежала на полу. Нагнувшись, я поднял ее и поставил на полку. «Сколько же здесь еще пустых книжек? — подумал я. — Завтра вечером после встречи с Эллиотом Трелони я приду и посмотрю».
А пока я поднял с полу зеленую каменную шкатулку и поставил ее на столик с хризантемами, отметив, что резной ключик из шкатулки-книжки был слишком велик для ее крохотного замочка. Связка ключей Гревила тоже валялась на ковре. Я продолжил то, от чего меня так грубо оторвали, но обнаружил, что даже самый маленький ключик в связке тоже не подходил по величине к зеленой шкатулке.
«Сплошные неудачи», — подумал я с грустью.
Я выпил содовую, из которой уже вышел весь газ, потер свою руку, но легче не стало.
Я думал, что же такое Гревил мог сказать ей обо мне, чему можно было верить.
Из необследованных мною вещей в комнате еще оставался полированный шкафчик под телевизором. Не ожидая найти там ничего интересного, я нагнулся и, потянув за ручку в виде медного кольца, открыл одну из дверок. Другая дверца тут же открылась сама, и содержимое шкафчика выплыло ко мне как единое целое: видеомагнитофон с черными коробками видеокассет на двух полках под ним. На коробках были маленькие однотипные наклейки, но на этот раз не с формулами, а с датами.
Я наугад вытащил одну из коробок с кассетой и с удивлением посмотрел на несколько большую наклейку. На ней было крупно написано: «Скаковой видеоклуб», а далее более мелко напечатано на пишущей машинке: «7-е июля, Сандаун-парк, Дазн Роузез».
Я прекрасно знал, что Скаковой видеоклуб продавал кассеты с видеозаписями скачек владельцам лошадей, тренерам и всем, кого это интересовало. Все больше удивляясь, просматривая кассеты, я решил, что Гревил, должно быть, сделал им постоянный заказ: все скачки с участием его лошадей за последние два года, насколько я мог судить, были собраны здесь, на этих полках, для просмотра.
Как-то отвечая на мой вопрос, почему он не ходит на состязания смотреть на своих лошадей, он сказал, что насмотрелся их по телевизору. И я решил, что он имел в виду обыкновенные телерепортажи, которые велись с ипподромов в дневное время.
Резко и неожиданно зазвонил дверной звонок. Я подошел и посмотрел в «глазок». На крыльце, моргая от слепивших его прожекторов, стоял Брэд. Свет был где-то над дверью и освещал всю дорожку с калиткой. Пока я открывал дверь, он заслонился от света рукой.
— Привет, — сказал я. — Все в порядке?
— Выключи фонари. Не вижу.
Я поискал возле двери выключатель. Обнаружив несколько штук, я стал без разбора нажимать все подряд, пока не выключил эту иллюминацию.
— Пришел проверить, как ты, — пояснил Брэд, — а тут зажглись эти прожекторы.
«Сами по себе», — закончил я про себя. Без сомнения, один из наглядных примеров заботы Гревила о безопасности. Любой, ступивший на дорожку после наступления темноты, оказывался на всякий случай освещенным.
— Извини, что я так задержался, — сказал я. — Раз ты уже здесь, не поможешь кое-что донести?
Он кивнул, словно исчерпав свой запас слов на этот вечер, и молча последовал за мной, когда я позвал его в маленькую гостиную.
— Я хочу взять эту зеленую каменную шкатулку и видеокассеты — сколько сможешь унести, начиная отсюда, — я показал ему, и он послушно поднял около десяти последних пленок и поставил сверху шкатулку.
Найдя выключатель в холле, я включил там свет и выключил лампу в гостиной. Она почему-то тут же включилась вновь.
— Черт-те что! — воскликнул Брэд. Я решил, что, видимо, было самое время уходить, пока я случайно не включил какую-нибудь сигнализацию, связанную напрямую с полицией после наступления темноты. Я закрыл дверь в гостиную, и мы направились через холл к выходу. Перед уходом я нажал все выключатели возле входной двери вниз и скорее всего больше включил, чем выключил: прожекторы не зажглись, но позади нас громко залаяла собака.
— О Господи! — воскликнул вновь Брэд, резко обернувшись и прижимая к груди кассеты, словно они могли его защитить.
Собаки там не было, на низком столике в холле стоял динамик в виде ревуна, из которого разносилось глухое рычание и лай немецкой овчарки с совершенно недвусмысленными намерениями.
— Вот дьявол, — не унимался Брэд.
— Пошли, — сказал я, не переставая удивляться, и он не заставил себя долго ждать.
Лай стих сам по себе, когда мы вышли на улицу. Я захлопнул дверь, и мы, спустившись по ступеням, двинулись по дорожке. Едва мы успели сделать пару шагов, как вновь засветили прожекторы.
— Идем, идем, — поторопил я Брэда. — Осмелюсь предположить, что они сами в свое время выключатся. С ним было очень хорошо. Ему удалось поставить машину совсем недалеко, и я провел короткую поездку до Хангерфорда в мыслях о Клариссе Уильяме, ее жизни, любви и супружеской неверности.
* * *
В тот вечер мне ничего не удавалось — ни открыть зеленую каменную шкатулку, ни понять, каково предназначение тех безделушек, что я принес с собой.
От встряхивания шкатулки у меня не появилось никаких догадок о ее содержимом, и я предположил, что она могла оказаться пустой. «Сигаретница?» — подумал я, хотя и не припоминал, что когда-нибудь видел Гревила курящим. Может быть, в ней колоды карт? Может быть, это шкатулка для драгоценностей? Замочек с крошечной скважиной оказался неприступным как для косметических ножничек, так и для ключей от «дипломата» и кусочка проволоки, и я в конце концов оставил это занятие.
Безделушки тоже ни открывались, ни закрывались. Одна представляла собой маленький цилиндрический предмет размером с большой палец, на одном конце которого, как на монете, была мелкая насечка. При повороте этого конца на четверть оборота — больше он не поворачивался — она издавала слабый тоненький звук, чем, казалось, и исчерпывались ее функции. Пожав плечами, я выключил ее и поставил вертикально на зеленую шкатулку.
Вторая даже и не пискнула. Это была плоская черная пластмассовая коробочка размером с колоду карт, с единственной красной квадратной кнопкой, расположенной на передней плоскости. Я нажал ее — ничего. Потом с одного бока я обнаружил хромированную пуговку, напоминавшую кончик телескопической антенны. Я вытащил ее на сколько можно — около десяти дюймов, — и мои предположения о том, что это был маленький передатчик, подтвердились. Правда, я не знал, что и куда он передавал.
Со вздохом убрав антенну и поставив передатчик на ту же зеленую шкатулку, я стал ставить кассеты Гревила на свой видеомагнитофон и смотреть записанные на них скачки.
Замечание Элфи по поводу «неровных» выступлений лошадей заинтересовало меня больше, чем я бы хотел ему это показать. У Дазн Роузез, судя по результатам его выступлений, о которых я читал, был затяжной период неудач с последовавшим за ним бурным расцветом. Это давало основания предполагать, что его карьера развивалась по классической «трюковой» схеме: лошадь проигрывала в состязаниях до тех пор, пока ее рейтинг не падал настолько низко, что на нее никто не ставил, а затем выставлялась на соревнования со скакунами с явно более низкими потенциальными возможностями, где начинала выигрывать все скачки подряд. Этим в определенной степени грешили все тренеры, что бы там ни говорилось о строгом и честном соблюдении правил. Работа на «полную выкладку» могла погубить молодых и неопытных скакунов: нужно было дать время, чтобы в полной мере развить их скаковой инстинкт.
Однако для всех нынешних тренеров существовала определенная грань допустимого. Раньше при съемке старыми камерами было гораздо труднее доказать, что лошадь не выкладывалась полностью: многие жокеи, искусно взмахивая кнутами, одновременно натягивали поводья. С современной оптикой и ужесточением правил даже за естественные непредвиденные движения лошади тренера могли заставить объясняться перед распорядителями соревнований, и если тренер не мог дать объяснений по поводу того, что его фаворит вдруг едва передвигал ноги, это могло стоить ему внушительного штрафа.
Ни один тренер, каким бы знаменитым он ни казался, не был гарантирован от подозрений, но я ни разу не читал и не слышал, что у Николаев Лоудера возникали подобные проблемы. «Может быть, Элфи, — подумал я, — было известно то, о чем не знали распорядители? Может быть, Элфи мог рассказать мне, почему Лоудер так запаниковал, узнав, что Дазн Роузез может не попасть в следующую субботу на скачки?»
Брэд взял записи шести самых последних выступлений Дазн Роузез вместе с четырьмя записями Джемстоунз. Сначала я решил просмотреть все шесть с участием Дазн Роузез, начиная с самой ранней, в мае, и свериться с записями, сделанными Гревилом в его записной книжке.
Скакуны на экране, совершив парадный круг, направлялись к старту, и было нетрудно разглядеть яркие розово-оранжевые цвета Гревила. Майские состязания — десятифарлонговая скачка для лошадей от трех лет — проводились в пятницу в Ньюмаркете. Восемнадцать скакунов. На Дазн Роузез скакал какой-то посредственный жокей, так как основной, нанятый Лоудером, выступал на другой его лошади, считавшейся фаворитом.
На старте с Дазн Роузез произошел какой-то курьез. Перемотав пленку назад, я стал просматривать этот кусок в замедленном воспроизведении и не мог удержаться от смеха. Дазн Роузез был мыслями далек от состязаний, проявляя выходивший за рамки приличия интерес к какой-то кобыле.
Я вспомнил слова Гревила о том, что он считал предосудительным и бесчестным лишать жеребца данного ему природой удовольствия: ни один из его скакунов никогда не будет кастрирован. Я помнил Гревила, облокотившегося на маленький столик со стаканом бренди в руке и говорившего это с улыбкой, которая, как я решил, свидетельствовала о его собственном неравнодушии к сексу. «Как много воспоминаний о нем хранится в моей памяти, — думал я, — и как мало». Что бы там ни говорили мои чувства, я никак не мог поверить в то, что мне никогда больше не доведется с ним обедать.
Тренеры обычно не выставляли на состязания кобыл, у которых начинался период половой активности, но на ранней стадии это порой было трудно предугадать. Однако лошади не ошибались. Дазн Роузез был явно возбужден. Кобылу поспешно препроводили в стойло, а Дазн Роузез до последней минуты выгуливали, чтобы остудить его пыл. После этого он бежал без всякого задора и закончил скачку где-то в середине, кобыла же плелась в хвосте и пришла последней. Другой скакун Лоудера — фаворит — победил с солидным отрывом.
«Вот незадача», — с улыбкой думал я, ставя следующую кассету с Дазн Роузез, записанную тремя неделями позже.
На этот раз не было никаких соблазнов. Лошадь вела себя спокойно, казалась даже сонной, и выступила весьма скромно, оставив многих в недоумении, стоило ли выставлять ее вообще. Следующая скачка мало чем отличалась от предыдущей, и на месте Гревила я бы решил, что ее пора продавать.
Но Гревил, похоже, веры не терял. После семинедельного отдыха Дазн Роузез уже на старте рыл землю, был полон энергии и пришел к финишу первым, в результате чего принес четырнадцать к одному всем тем, кто по своей неосведомленности поставил на него. И, естественно, Гревилу.
Просматривая кассеты одну за другой, я удивился, почему все это не вызвало недоумения у распорядителей. Однако Гревил ни разу ни о чем таком не обмолвился и лишь выражал свой восторг по поводу того, что лошадь вновь обретает прежнюю форму.
Два следующих выступления Дазн Роузез тоже принесли внушительные результаты, что пока и подводило итог на сегодняшний день. Перемотав пленку, я вытащил последнюю кассету из видеомагнитофона, понимая теперь, почему Лоудер так рассчитывал на успех в субботу.
Пленки со скачками, в которых участвовал Джемстоунз, были не такими интересными. Он не совсем оправдывал свое имя, и его единственный выигрыш можно было скорее расценить как неожиданную удачу, чем логически обоснованный успех. «Я продам и того, и другого, раз Лоудеру так хочется», — решил я.
Глава 7
В среду Брэд пришел рано и отвез меня в Лэмборн. Несмотря на обезболивающее, лодыжка в то утро все еще болела, но меньше, чем обычно, и, если разобраться, я мог бы вести машину сам. «Услуги Брэда, — думал я по дороге, — это роскошь, к которой я слишком быстро привык».
Результаты любезного обращения со мной Клариссы Уильяме почти исчезли, если не считать некоторой припухлости и черневшего продолговатого синяка между плечом и локтем. На это я не обращал внимания. Большую часть года я так или иначе ходил с синяками на разных местах — таковы уж условия стипль-чеза. Падать приходилось приблизительно раз за четырнадцать выступлений, а иногда и чаще. Немногим жокеям удавалось обходиться без синяков, мне же — никогда. С другой стороны, у меня все очень быстро заживало — и кожа, и кости, и моральный дух.
Майло Шенди, разгуливавший по своему конному двору, словно был не в состоянии устоять на одном месте, подошел к машине, едва она успела остановиться, и дернул за ручку дверцы водителя. То, что он собирался сказать, он так и не сказал, уставившись сначала на Брэда, а потом переведя взгляд на меня. В конце концов он воскликнул:
— Неужели твой шофер? Решил себя побаловать, да?
Брэд вылез из машины, одарил Майло взглядом неандертальца и, как обычно, протянул мне костыли.
Небольшого роста, смуглый и коренастый, Майло с недовольством наблюдал за происходившим.
— Я хочу, чтобы ты сел на Дейтпама, — сказал он.
— А я не могу.
— Остермайеры захотят этого. Я сказал им, что ты приедешь.
— Джерри замечательно управляется с Дейтпамом, — заметил я.
Джерри занимался Дейтпамом на тренировках большую часть недели.
— Джерри — не ты.
— Он лучше, чем я с больной ногой.
— Ты хочешь, чтобы лошадь осталась здесь или нет? — С этими словами Майло сверкнул глазами.
Я хотел.
Добрую часть того времени, что я был знаком с Майло, мы провели в спорах. По природе он очень неуживчивый, по темпераменту — очень живой, часто принимал необдуманные решения, отказываясь от них на следующий же день, любил читать мораль, отличался кипучей энергией и прямодушием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42