.."
Предатели, думал доктор Танненбаум. Все они изменники. Они пришли сюда убить разум, и мы не можем позволить им сделать это. Они явились сюда затеять войну, и мы не можем позволить им развязать ее. Здесь, в этой малярной, мы должны остановить их, пока не будет слишком поздно. Они здесь, эти люди, и мы должны немедленно перестрелять их!..
В нацистской Германии люди не поднимали головы, пока не стало слишком поздно. Сейчас в этом городе, где родился мой отец, всего лишь семнадцать евреев. Половина из них очень старые люди, которые одной ногой уже стоят в могиле. Евреи во всем мире или мертвы, или умирают, потому что никто не встал, ни один не поднялся в полный рост, чтобы заявить: «Стоп! Хватит! Вы не можете так с нами поступать!»
Кто-то в этой малярной остановит их, думал Танненбаум.
Медленно, почти с мучительной тщательностью он изучал лица своих союзников. Это те самые, кто должен как-то решиться на это, думал он. Мы часовые. Мы здесь без оружия, но это мы, те, кто должен или остановить Джейсона Тренча, или же позволить ему спустить с цепи ужасного монстра.
Я очень счастлив здесь. Мысли приходили к Танненбауму сами собой. Я люблю этот городок, люблю то, когда здесь светит солнце, наслаждаюсь жизнью. Почему именно к нам должен был прийти этот Джейсон Тренч?
Кто-то в этой малярной должен остановить его. Эта мысль постоянно крутилась в голове Танненбаума.
Кто-то должен встать и...
Нет, осенило его вдруг.
Ни один не в силах остановить его, потому что каждый ждет, что это сделает кто-то другой, не он и не его сосед — встанет и сделает это. И опять суждено гибнуть евреям. Только на сей раз в печи крематория окажется весь мир.
Если только...
Если только я, Герберт Танненбаум, старый доктор, не встану... Но у меня плохое сердце, подумалось вдруг.
* * *
— То, что мы должны были сделать, — заявил Ред Кеннеди, — это остановиться в Маратоне. Вот что нам надо было сделать.
— Наверняка мы еще встретим что-нибудь подходящее по дороге, — ответил Феликс Поттер. — Не тревожься!
— Ты не захотел остановиться в Таверните, ты не пожелал остановиться в Исламорада и Маратоне. А сейчас, готов биться об заклад, нам ничего не попадется, пока не доедем до Ки-Уэст. Ну, на что спорим?
— Должно же быть что-то! — не соглашался Феликс.
— Который теперь час? — поинтересовался Ред.
Феликс снял левую руку с баранки и глянул на запястье:
— Двадцать минут пятого.
— Я умираю с голоду, — сообщил Ред.
— У тебя был ленч в Майами.
— Так то было в Майами и давным-давно.
— Это было совсем недавно. Просто у тебя, наверное, глисты, вот и все!
— Сидение в грузовике весь день напролет вызывает у меня голод.
— Нам что-нибудь попадется на дороге, успокойся! Грузовик, громыхая, катился на запад, огромный, весом в двадцать пять тысяч фунтов дизель, с серебристыми бортами и зеленой кабиной. Казалось, он занимал всю ширину дороги, пока пересекал мост Семь миль, а затем въехал в Литл-Дак-Ки и далее на запад к Миссури-Ки, а потом пересек небольшой мост, ведущий к Охо-Ки.
— Вот ты и приехал, — сообщил Феликс.
— Что?
— Да разве не видишь — знак?
— Смотри, на нем написано: «Охо-Ки».
— А тот, что за ним, следующий? Что он обозначает?
— Да то, что ты вскоре набьешь свою утробу.
— Что ты имеешь в виду?
— Он означает, что впереди столовка.
* * *
Мне нужно немедленно выпить, подумал Бобби Колмор.
Он пытался понять, зачем Марвину понадобилось взять бутыль с полки стеллажа и поставить ее под скамейку. От него не укрылось, что он единственный в малярной, видевший, как Марвин схватил бутыль, — все остальные в этот момент смотрели на Каммингса, — и размышлял сейчас, случайно ли замеченное им или же ниспослано свыше. Это уж точно — ни для кого еще в этом помещении разбавитель не представлял ни малейшего интереса. И уж совсем точно то, что он, Бобби, единственный, для кого разбавитель нечто большее, нежели просто жидкость, которую добавляют в краску. Но почему Марвин заинтересовался разбавителем?
Колмор во все глаза таращился на Марвина.
Тот не производил впечатление пропащего алкаша, но иногда по виду это трудно определить. Порой мужик выглядит, как банкир или агент по продаже недвижимости, а на поверку выходит, что он ничем не лучше прочих забулдыг. Был, помнится, один такой малый в Бостоне, которого все называли Проповедником, потому что он с жаром призывал парней бросить пьянку и вести праведную жизнь: носить чистое исподнее и спать на белых простынях. И что же? Вскоре обнаружилось, что этого Проповедника как-то утром нашли мертвым в сквере, и все решили, что он злоупотреблял древесным спиртом... Поэтому никогда нельзя судить о человеке по его внешнему виду. Ведь если сын доктора Танненбаума не алкаш, зачем бы ему хватать эту бутыль на полгаллона с разбавителем? Как он еще мог надеяться и употребить ее, если не для выпивки?
Выходит, и этот тоже забулдыга, подумал Бобби. Тогда жму тебе руку, парень, только не старайся захапать все себе! Вот там, на полке, стоит вторая бутыль — так это для меня, о'кей? Оставь немного и для старины Бобби. Или же ты стараешься держать ее от меня подальше, не в этом ли дело? Боишься, что наберусь до чертиков и стану опасным? Думаешь, стану материться перед этими леди и блевать прямо перед этими мужчинами и натворю один Бог только знает сколько бед вместе с этими двумя хулиганами и их пушками, — бед, которые подвергнут опасности твою драгоценную шкуру? А? Да не тревожься, козявка!
Эти люди, похоже, собираются начать войну завтра утром. Так что не беспокойся о тех пустяковых неприятностях, которые я могу причинить.
Все, что я хочу, так это нажраться. Это все, чего мне больше всего хотелось с тех пор, как себя помню. И мне не нужен для этого ни ты и ни кто другой.
Но тут, увидел Бобби, Марвин начал вдруг действовать.
Глава 14
Колпачка на бутыли уже не было, он отвинчивал его медленно и осторожно — с зажатой в губах сигаретой, зажигалкой в правой руке и большим пальцем на колесике. Левая рука орудовала за скамейкой, прилаживаясь к горлу бутыли. Гарри по-прежнему сидел спиной к нему. Клайд только что отвернулся. Настало время — пора!
Левая рука Марвина встряхнула бутыль и опрокинула ее. Правая извлекла огонек пламени из зажигалки. Бесцветная жидкость потекла из горла бутыли на деревянный пол. Боже, не дай, чтобы это оказалось водой! — мелькнула в голове у Марвина страшная мысль. Гарри резко повернулся. Жидкость растекалась, она уже вовсю бежала из горлышка бутыли тонкой быстрой струйкой, устремляясь к центру малярки.
— Что за дьявольщина? — вырвалось у Гарри, но именно в этот момент Марвин уронил в струю с горящим фитильком зажигалку. И тут же отпрянул назад, так как жидкость у его ног полыхнула, и пламя устремилось назад, к бутыли, которая вскоре взорвалась под скамейкой, разметав куски стекла, как осколки ручной гранаты. Огненный след стремительно протянулся по всей длине помещения, уже почти коснувшись канистр с олифой, возле которых сидели Эймос и Сельма. Гарри словно застыл посреди малярки: его челюсть в изумлении отвисла, когда пламя стремительно пронеслось рядом. Клайд развернулся, держа ружье на высоте пояса, готовый выстрелить в любого, но Марвина на скамье уже не было. Он метнулся к стеллажу, и вторая бутылка оказалась у него в руках.
— Не надо! — заорал Бобби и, выскочив из упаковочной клети, бросился к Марвину, который уже поднял бутыль над головой, готовый бросить ее в огонь.
Он вцепился обеими руками в запястье Марвина и попытался вырвать у него крепко зажатую в руке бутыль. Марвин, как защитник в регби, пытающийся освободиться от плотной опеки игрока противника, шарахнулся от Бобби назад, влетел в стену, извернулся и понял, что ему никак не обойти Бобби — этот проклятый дурак-алкоголик готов был испортить все! Костигэн был уже на ногах и кричал, Марвин не мог разобрать — что. Он видел, как встает его отец, видел, как отец встал, видел, как отец пересекает помещение, чтобы повиснуть на руке у Бобби, попытавшись тем самым оттащить его от сына, чтобы Марвин мог бросить бутыль. Трое людей, словно в гротескной картине абсурда, молча боролись, может быть, не более тридцати секунд, а Костигэн кричал, и Марвин никак не мог понять его, зная только одно: он, Марвин, хочет швырнуть и вторую бутыль в середину малярной, но не в состоянии этого сделать, потому что Бобби мертвой хваткой схватил его запястье, а отец пытается заставить Бобби разжать его руку. Наконец до него дошло, что кричит Костигэн, и он дал бутыли упасть там, где ее поджидали его протянутые руки, и она попала прямо ему в ладони, пока отец Марвина боролся с Бобби. Прогремел выстрел, и Марвин увидел, как его отец попятился, схватившись за грудь, и встревожился: не попала ли в того пуля; и только тут он понял, что пуля попала не в доктора Танненбаума, а в него самого, только тогда почувствовав боль. Костигэн швырнул бутыль. Она разбилась и вспыхнула ярким пламенем в другом конце малярной, возле упаковочной клети, обильно припорошенной древесной стружкой. Жидкий огонь взмыл вверх, заполз в клеть, охватил ее, воспламенил канистры с олифой возле стены. Раздался взрыв — и теперь внезапно ярко запылала уже вся малярка.
Марвин рухнул на колени, вцепившись руками в кровоточащую грудь.
Раздался еще один выстрел.
Затем другой...
* * *
Сондра увидела языки пламени из окна спальни в доме Уэстерфилда. Какое-то мгновение она не знала, что предпринять. Ее охватила паника, так как Родж сказал ей перед тем, что собирается оглядеть все вокруг. И надо же такое: сейчас где-то в городе вспыхнул пожар.
Сондра неподвижно стояла подле окна в течение нескольких секунд, учащенно дыша. Потом, закусив губу, быстро направилась к телефону. Совсем уже было собравшись снять трубку и набрать номер оператора, она увидела список телефонов, который Майрон Уэстерфилд оставил возле аппарата. Второй по списку значился номер пожарного департамента в Биг-Пайн-Ки.
Она быстро стала набирать этот номер.
В тот же миг, как только Люк распахнул створки дверей, ветер с океана начал раздувать пламя по всему полу, заставив языки огня взобраться по стене, сплошь утыканной деревянными колышками, на которых висело множество инструментов, а потом к потолку и начать лизать его. Гарри тем временем ринулся к огнетушителю на стене возле душевой. Клайд пятился от наступавшего огня, в панике стреляя из ружья, словно мог этим остановить пожар. Люк ухватил Саманту за руку и потащил ее через верхние створки почти волоком. Позади он услышал, как дважды выстрелил Клайд. Ноги Люка зарылись в песок.
— Люк!.. — позвала Саманта.
— Бежим! — выкрикнул он.
* * *
Марвин внес свою лепту в дело всеобщего спасения, и сейчас лежал распростертый на полу малярки, с пулей в груди и жгучей болью в плечах и вдоль руки. Гарри что-то кричал Клайду. Слышался топот ног прибывающих людей.
— Ко мне! На помощь! — выл Гарри. — Нам здесь нужна вода и еще огнетушители!
— Марвин! — произнесла Сельма, склонившись над ним. Он не мог отчетливо видеть ее лицо, так как его очки свалились с носа, когда он упал. Марвин взглянул на нее и снова заморгал от боли в груди, подумав: я почти сделал это, почти удалось... — Марвин, — допытывалась она, — с тобой все хорошо?
— Оставь меня одного, — ответил он.
— Марвин!..
— Бога ради, оставь меня одного! — взмолился он. — Неужели ты даже не можешь мне дать умереть спокойно?
— Я люблю тебя, — сказала она. — Марвин, я люблю тебя!
Это прекрасно, подумал он. Она любит меня. Это делает все чудесным и восхитительным. Любовь сильнее всего. Любовь снимет эту жгучую боль у меня в груди, любовь разрушит замыслы Джейсона Тренча, любовь спасет мир и человечество.
У меня для тебя новости, мелькнула у него мысль — и тут его голова откинулась, глаза безжизненно закатились.
— Он мертв, — ни к кому не обращаясь, объявила Сельма и ощутила почти облегчение.
Люди Джейсона бежали от дома, и первым побуждением Люка было тащить Саманту в противоположном направлении, в сторону дома Танненбаума, в западном конце шоссе S-811. Затем он вспомнил, что эти люди вооружены и что любой, кто будет бежать от малярки, немедленно вызовет подозрение, и они, возможно, откроют огонь. Какой-то один, отчаянный миг он размышлял, не кинуться ли в самую гущу приближающихся людей, выкрикивая команды и указывая, что необходимо делать в горящей малярке, придав силу и направление бессмысленно бегущей толпе, привлеченной зрелищем пожара. А Саманта? Что о ней подумают? Они, может быть, и примут его за одного из своих бандитов, но если увидят женщину... нет! Только на побережье!
— Этой дорогой! — прошептал он, крепче хватая ее за руку, когда развернулся и побежал к океану. У него не было четкого представления, что делать дальше. Самым важным в данный момент показалось: надо было исчезнуть с глаз долой террористов, бегущих от дока к малярке, и, наверное, как можно быстрее добраться до того места, где начинался берег, а затем кружным путем вернуться к доку. Дальше этого планы Костигэна не шли, не было даже четкого представления, что может произойти в следующую минуту. Если их схватят. Мелькнула смутная мысль, что их, скорей всего, убьют, но смерть казалась какой-то нереальной, наверное, в той же степени, насколько нереальным виделось и вторжение Джейсона в город; впрочем, как и все остальное, что произошло этим утром на рассвете.
Люк Костигэн не имел права на страх, не мог позволить себе роскошь руководствоваться эмоциями, ибо в основе плана Джейсона лежала интеллектуальная концепция, уменьшающая страх перед смертью в пользу абстрактной идеи и отодвигающая на задний план реальность того, что их с Самантой в ближайшие несколько минут могут настигнуть пули. Его рука, сжимающая ее руку, ничуть не вспотела. Его сердце колотилось в груди только от изнеможения, вызванного необходимостью бежать, увязая в песке, а вовсе не от страха. Он знал — они должны выбраться отсюда, должны выбраться из города, чтобы предупредить власти, но он не знал, какие именно, — полицию, береговую охрану, армию — кого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42