все новое – лишь хорошо забытое старое. Любое обновление – это в значительной степени возвращение. Книга музыканта предлагала лечение, основанное, по сути, не на болезни, а на стремлении заставить ее затихнуть. Важен ведь результат. Еще важнее так изменить свою жизнь, чтобы перестать ощущать себя больным. Мы заблуждаемся, считая, будто страдает один какой-то сустав либо, скажем, позвоночник. Страдает человек в целом. Так займись же им, а подробности войдут в колею сами. Возможно, в прежние времена рассуждали именно так, а с нынешней точки зрения, это, конечно, звучит несколько абсурдно.
Подход медицины противоположен -она со всем усердием анализирует болезнь, но чрезвычайно редко находит способы ее лечения. И даже то, что ей удается нащупать, не пытается обобщить в принцип. Болезнь интересует медицину больше больного.
Значение имело и то, как книга была составлена. Источники статей указывались, а переводчики нет. Какие-то люди работали бесплатно и анонимно ради того, чтобы оказать помощь другим людям, в большинстве им незнакомым. (Был там и материал об Альме, о ее судьбе и методе лечения, изложенный довольно путанно).
На сырую пищу я не перешел, к целебному голоду тоже не прибег. Даже не начал лечиться по методу Альмы. Все откладывал со дня на день – «вот с завтрашнего утра…» – причины для этого всегда найдутся. Промедление, однако, не раздражало меня. Надежда дарила терпение, я ведь решил добраться до первоисточника.
На то, чтобы списаться с Альмой и уладить формальности по отъезду, понадобилось несколько месяцев.
8.
– Иди в зал ожидания, а я приду через пять минут, – сказал стюард-блондин и – больше не появился.
Десятка два экранов демонстрировали пассажирам жизнь Стокгольма: улицы, магазины, шумные толпы. Он смотрел на эту толчею, почти не видя – не давали покоя собственные заботы. Совершенно один, где-то в Скандинавии. Куда его занесло? И чему еще суждено случиться? Неужели здесь кому-то есть до него дело? Транспортер пришел в движение, вынося из недр аэропорта чемоданы и другой груз, люди разбирали свои вещи и устремлялись к выходу. Пустое пространство вокруг него расширялось. Его вдруг осенило, сколь невероятно появление его багажа здесь, на другом краю Европы. Кто взял бы на себя труд перевозить его? И все же, чемодан и дорожная сумка появились, хотя и предпоследними. Пока ему удалось наклониться и стащить их с транспортера, вещи сделали, несколько кругов. Его опередил даже владелец последнего, узкого и высокого, будто породистый пес, чемодана. Итак, и это дело сделано, и заняться теперь нечем. Он остро почувствовал свою заброшенность. Пустой транспортер продолжал кружить, а он стоял между чемоданом и сумкой – самыми элегантными дорожными вещами, которые жене удалось купить в Центральном софийском универмаге.
Покинуть зал ожидания он не мог, носильщиков поблизости не было видно. Время шло. Даже если за ним приехали, то, не дождавшись, с облегчением вернутся восвояси, и без него хлопот хватает. Он надел плащ, висевший до сих пор на руке. Нужды в том пока не было, но на улице наверняка куда холодней, чем в Софии, а он так или иначе выберется отсюда, разве не так?
А вот откуда-то издалека, вероятно, от самого подъезда аэропорта спешит приземистый человечек. Спешит прямо к нему с распахнутыми объятьями. Почему к нему? А почему бы и нет, должно же из этого в конце концов что-нибудь выйти. «Простите, – заговорил человек, преодолевая последние разделявшие их метры, – простите, я представитель болгарской авиакомпании, а дипломат ждет вас снаружи. Позвольте помочь…» Он подхватил чемодан и сумку, а Петр, как мог, поспешил следом.
У худощавого, одетого в синюю куртку дипломата было совершенно заурядное лицо. «Мы догадались, что вы не можете справиться с вещами, добро пожаловать…»
Итак, все опасения позади. Если он встал на действительно предначертанный путь, помощь так или иначе появится. В противном случае само ее отсутствие будет красноречиво.
9.
Все же в автомобиле он чувствовал себя покинутым, каким-то чужеродным телом, которое перевозят, потому что некуда деться.
«Знаменитая певица, имярек подруга вашей матери, – объяснял дипломат, – позвонила мне и предупредила о вашем прилете, сказала, что надо помочь». «Бывшая подруга; моя мать умерла».
Слегка унылый северный пейзаж. Ничего. Да нет, никто больше не бросится к нему с распростертыми объятьями. С ума он сошел, что ли, разве можно было покидать свой дом? Спальня, коридорчик, кухня, гостиная – там он чувствовал себя под надежной защитой. Может, вернуться, пока не поздно?
– Что вы скажете, – снова подал голос дипломат, – если мы, проезжая через город, на полчасика оставим вас в галерее современного искусства? Мне надо зайти кое-куда поблизости… По поручению посла… перед самым отъездом в аэропорт попросил… Хотя, если вы устали…
– Что вы, что вы… – в растерянности возразил Петр.
– Некоторые наши соотечественники с удовольствием посещают эту галерею, когда бывают в Швеции.
Более странное предложение трудно было себе вообразить. В какой-то степени унизительное – ведь его просто бросали, чтобы заняться своими делами; однако оно способно как-то вернуть ему равновесие: его причисляли к некоей категории незаурядных людей. Интересно, что о нем думают провожатые? Неужели не знают, что он всего лишь простой преподаватель, ограничивавшийся чисто профессиональными интересами и лишь недавно испытавший, хотя и это не совсем точно, чуть смешноватый восторг?
А машина уже ехала по улицам Стокгольма…
И вот проплешина стоянки у невысокого бесцветного здания. У входа две современные скульптуры, изогнувшиеся вопросительными знаками. (Явно их создатель яростно удивлялся способу нашего существования.) От волнения Петр безуспешно пытался выпростать из машины больную ногу. Куда занесло его, преподавателя анатомии? В картинной галерее в последний раз он был еще в гимназические годы, вместе с отцом; имя лишь одного крупного современного художника мог он сейчас припомнить – Пикассо. Современного… Ему-то как раз казалось, что Пикассо удален от нас во времени куда больше, чем Рембрандт или Рубенс. Да и существовал ли он вообще? Может, это выдумка? По личному ощущению Лондон не так уж далеко от Софии, но лондонские галереи авангардистского искусства находятся где-то за тридевять земель. Что же касается Нью-Йорка, то хотя тот и расположен на той же планете, между его галереями и скромной личностью Петра простирались расстояния, соизмеримые разве что с космическими.
Пикассо… Сейчас он увидит какое-нибудь из его полотен, это просто невероятно. Он приблизится к запретному (вот она, причина волнения), к тому, о чем в семьях их круга говорилось шепотом; только теперь он понял, что его родители, подобно всем простым людям, блюли тысячи традиционных табу, а потому внушали сыну, будто современная живопись есть нечто демоническое, скверна, противоречащая нравственной природе человека.
Спутник купил ему билет, и чудо действительно произошло. Да, там были картины Пикассо, но он встретил и другие имена – когда-то смутно им слышанные, а потом забытые: Шагал, Миро, Брак… В каком-то опьянении он бродил по галерее. Не запомнил ни одной картины, ни разу не испытал потрясения. И все же волнение его не угасло. Имена художников, даже незнакомые, действовали на него сильнее, чем их творения. Они были как символы, как сигналы тревоги. И лишь отправившись в обход экспозиции по второму кругу, он стал воспринимать и некоторые полотна, причем совершенно так же, как имена. Чья-то нервная, поспешная рука глубоко ранила его душу. Ей было известно о нем намного больше, чем он сам о себе знал. Что-то важное провозглашалось в этом зале, но по-особому и на незнакомом языке. Сказанное звучало отнюдь не лестно по отношению к нему и его родителям, по отношению ко всем. Вот почему полз из дома в дом этот шепоток, этот инстинктивный ропот. Люди возводили преграды, чтобы до них не могла добраться истина о них самих.
10.
«Брандал», дом Альмы, стоял в глубине окраинной улицы маленького городка Седертелле. В десятке метров от дома начинался хвойный лес, где я так и не побывал, но меня уверяли, что нет у него ни конца, ни края. Понятие «улица» в данном случае весьма условно – к «Брандалу» вела очень широкая неасфальтированная дорога. По одну сторону от нее тянулись большие виллы с садами и открытыми бассейнами, лужайки перед ними были идеально подстрижены. Позади вилл проходил судоходный канал шириной не меньше Дуная (в той части, что на территории Болгарии), у берега имелось множество небольших причалов с пришвартованными лодками здешних обитателей. По каналу часто проплывали небольшие пароходики и парусники. Трижды мне приходилось наблюдать очень красивое зрелище: парусников становились все больше, они сотнями покачивались на волнах – похоже, молодые шведы устраивали гонки.
Другая сторона дороги выглядела куда прозаичнее. Какая-то фирма настроила здесь домики поменьше, все одинаковые, из готовых узлов. Росли они с невероятной скоростью – за два-три дня дом был готов – но я не видел, чтобы кто-нибудь в них селился.
Описывая местоположение «Брандала», я придерживаюсь добрых старых правил. При строгом их соблюдении книга могла бы с этого начаться. Счастливчиками были писатели, создавшие добрые старые правила. Из-под их пера выходили истории, развивавшиеся последовательно, не имевшие прошлого и будущего; вот так живет и большинство людей – данным мгновеньем, поэтому людям и нравятся подобные книги. Что же мешает нам проявить постоянство в подражании старым писателям, доставляя удовольствие себе и читателю? Вот что: хоть раз посетив выставку авангардного искусства, немыслимо не поведать о том, как зарождалась и какие последствия повлекла тревога, более долговечная, чем те, кто ею мучился – они канут в Лету, а она продлится, чтобы вселиться в другие сердца; это будет рассказ, взорвавшийся осколками, подобно чашке тончайшего фарфора, а склеивать их придется самому читателю. Жаль, что и этим ориентиром мне придется пренебречь. Можно ли начинать прямо с утоления печалей? «Скитаясь по лесу, я становился деревом среди деревьев и неведомой птицей среди птиц…» Как увериться, что я правильно определил те несколько стежков на гобелене будущего повествования, сделать которые должен именно я – да еще сейчас, когда легковушка дипломата останавливается перед «Брандалом»?
Большой – в десяток окон на каждом из трех этажей дом. Дверь нараспашку. Чуть в стороне от нее мне бросается в глаза инвалидное кресло. Не отставая от своего провожатого, миную тесную прихожую и оказываюсь в просторном помещении, напоминающем в нынешние кризисные годы холл врача среднего достатка. Лет десять тому назад такое убранство свидетельствовало о сугубой скромности: телевизор, рояль, большой диван, два витринных гардеробчика, диван чуть поуже в нише (она в глубине комнаты), пара-тройка старинных стульев, приземистый столик, множество портретов на стенах. Повсюду расставлены десятки мелких безделушек; они так напоминают стайку пестро-цветных птичек, что, кажется, вот-вот зальются щебетом и свистом.
Высоченные раздвижные двери отделяют холл от маленькой столовой на двенадцать квадратных столиков. Некоторые, у дальней стены, в этот момент заняты. Совершенно не по-больничному одетые больные прерывают на секунду свои дела, оглядываются на нас. Поставив чемодан с сумкой на пол, дипломат направляется к ним, чтобы разузнать, где хозяйка дома. Из столовой до меня долетает шведская речь. Делаю несколько нерешительных шагов за порог раздвижной двери и я. На каждом из занятых в этот момент столиков стоит большая серая миска, над которой вьется пар. Пар этот обволакивает чашки больных, мелко нарезанные сырые овощи в их тарелках. Овощи пестры, как безделушки в холле; чувства мои обострены до предела, оба помещения связывает в моих глазах только эта примета. В столовой самое интересное – угловой шкаф со стеклянными дверцами. Его полки заставлены пузырьками, гильзами, флакончиками из-под лекарств, царит демонстративный хаос. Нет никакого сомнения, что здесь окажутся и мои лекарства, как только я перестану их принимать. На стене висит огромная схема, изображающая испещренное точками ухо – наглядное пособие по иглоукалыванию.
Почему рассказывая об этом, я пользуюсь настоящим временем? Потому что речь идет о первом, самом зорком взгляде, самом верном впечатлении. Оно не устаревает, не становится прошлым, остается вечно свежим. Вся наша жизнь – череда переходов из одной сиюминутности в другую, и на это тоже нужны силы. Все в ней строится на первых впечатлениях; это приятные и неприятные неожиданности, лица женщин, которых нам предстояло любить, будущих друзей или тех, на кого падет впоследствии наша антипатия. Способность жить зиждется и на ожидании первых впечатлений.
Разумеется, первое впечатление, для меня превратившееся в боль и песнь, для вас может остаться нейтральным интерьером. Тут нет ничего удивительного. Дом Альмы, такой, каким я его увидел; и дом Альмы, такой, каким я его описал, – вещи совершенно разные, ведь рассказанное постфактум начисто лишено будущего. А в тот день (23 мая, около шести) в доме Альмы сплелись воедино покой и беспокойство. Я ощущал прикосновения крохотных, отовсюду налетавших вихрей, которые тут же прятались в темных углах. Что здесь произойдет, я не знал, но смутно предчувствовал. Все будущее сконцентрировано в первом впечатлении, ибо максимум, что дано какой-то комнате или какому-то лицу – это стать объяснением того, чем они с самого начала всколыхнули тебе душу.
Всколыхнули душу… В данном случае слабо сказано. Я был расстроен, я был в отчаяньи. Возможно ли, чтобы именно здесь, в скромном буржуазном холле, в маленькой столовой, где питалось полтора десятка человек, таилось мое спасение? Соответствовала ли столь обыденная обстановка лечебницы грандиозности моих страданий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29