«Вот ведь угораздило занести в самое скучное место на свете!»
Юноша испарился сразу: бормотнул Альме что-то насчет забытых дома вещей и вышел…
Обедая, лежа в шезлонге на маленькой или большой веранде, с кем-то беседуя, разглядывая витринки, населенные ведьмами и гномами (все эти обитатели темных лесов Севера – поделки Альмы), я то и дело слышу протяжное «Йо-о-о…». Громкий тюлений возглас издает Уно, владелец магазина «Доброе здоровье». Так он выражает удивление, а удивляется он чуть ли не каждому нашему слову. (Уно – связующее, промежуточное звено между теми, кто быстро покидает «Брандал», и теми, кто остается в нем навечно.) Внимание, которым его здесь окружают, льстит ему, доставляет удовольствие; но он также не в состоянии прогнать подозрение, что все происходящее в доме – несерьезная игра, а те, кто ею занят, слегка спятили.
И тем не менее, он тоже изменился. В тот день, когда смылся юный толстяк, где-то к шести вечера из Лондона приехала пожилая женщина с внучкой. Белоголовую девочку звали Таня Харрис, ее мучали ревматические боли в коленях, локтях и плечах. Врачи пытались лечить ее с помощью многочисленных таблеток. «Катастрофа!» – воскликнула Альма. В семь тридцать ребенок поговорил с родителями по телефону. Они наказали Тане не беспокоиться и во всем слушаться Альму. В восемь пожилая женщина уехала, а внучка ее безутешно зарыдала. Тогда-то, к моему удивлению, Уно опередил всех – Рене, Пиа, Мариэн. Склонившись к ребенку, он обсыпал его словами утешения, на каждое ответное слово реагируя своим протяжным «Йо-о-о…», не забывая оглянуться и на нас: «Видите, я же знаю, что делать».
С того момента всю заботу о девочке взяла на себя Мариэн. Я иногда наблюдал за ней и испытывал непонятное чувство вины, слыша ее ласковый голос.
57.
Пиа не сводила с меня глаз, медленно массируя мне стопу; как и каждый вечер, моя больная нога покоилась у нее на коленях. Рядом на кровати лежал кассетофон Рене. Я поставил кассету с Бахом, нажал кнопку.
– Не надо, – попросила Пиа, – а то грустно…
– Может, поставить Шопена?
– Нет. Любая хорошая музыка навевает грусть.
Я мог бы подняться и обнять ее, но не хотел. Да, она мила, я желал ей счастья, но ничего более. («Милая» – сказал я по телефону: у слова «милая» два значения.)
Мы заговорили о Тане Харрис, вот уже два дня девчушка ничего не ест и постоянно плачет.
– Ну и бабушка у бедняжки… Неужели нельзя было остаться, пока девочка не попривыкнет?
– Нет, – ответила Пиа. – Мы приучаем детей к самостоятельности.
Мы…
Прикрыв глаза, я тоже мысленно сказал: «Мы». Открыл. Ничего. Между мной и Пиа не выросло никакой преграды. Кто такие «их» мы, а кто такие «наши» мы? Разве не мог бы я уже этой ночью, в ее постели, создать ребенка, которого мы вдвоем приучили бы одновременно к самостоятельности и зависимости? Ребенка, способного покинуть наш Дом в пятнадцать, но неспособного оставить нас и в двадцать пять; готового продавать газеты, чтобы содержать себя, но и не отказываться от содержания, предоставляемого нами, пока он учится в университете. Существо с двумя жизнями, уродца, вроде двухголового фламинго, вроде разобщенного человечества…
Тут Пиа нежно, обеими руками подхватила мою стопу и положила на соседний стул. Склонилась ко мне, провела пальцами по руке. И я понял, что «мы», которое она имела в виду, это тот мир, что окружает ее вне «Брандала». Такое «мы» – иллюзия. Зажмурьтесь и представьте себе следующую картину: весь мир превратился в дом для лечения силами природы. Каждый может не хуже, чем Пиа, массировать вашу больную ногу. Каждый в отдельности. Именно здесь фраза «Мы приучаем детей к самостоятельности» теряет смысл.
– Почему бы тебе не остаться со мной, Петер? Поедем вместе в Америку. Одной мне туда не хочется.
– Предлагаешь отправиться на поиски «Брандала»?
– Да. Мне нужна опора. Здесь мне приходилось работать с сорокаградусной температурой, со страшной болью в животе, с мигренью. Я люблю Альму и ее дом, самопожертвование мне не в тягость… Но мне больно, что она не испытывает ко мне жалости, ведь это пагубно для «Брандала». Нельзя одно говорить, а делать другое. Силы мои на исходе, я на грани истощения, а она этого не замечает Месяцами кряду не могу нормально спать, есть с аппетитом. Душа моя сохнет. Да посочувствуй она мне хоть раз, предложи отдохнуть пару дней, заменив меня кем-то на это время… ведь тогда мое переутомление превратилось бы…в счастье! Пойми меня правильно, мне ведь не за себя больно…
– Я не поеду с тобой. Пиа. Ты уедешь одна.
– Но почему? Почему? Не бросай меня… Ты и Питер, ваша поддержка… только благодаря ей я осмеливаюсь говорить тебе это. Я найду работу, ты ни в чем не будешь нуждаться, пока не поправишься.
– Я не поправлюсь, даже после операции.
– Я готова заплатить за твою операцию, у меня скоплено немного денег.
– Возможно, истинный «Брандал» уже не здесь, но я кое-что о нем знаю; ты тоже, даже значительно больше, чем я. Плохо, если мы будем вместе, ведь надо распространять знания. Человек всегда шел вперед, руководствуясь тем, что выше личных желаний.
– У меня психика человека, рожденного подчиняться Если тебя со мной не будет, мне недостанет сил для борьбы Я тогда никуда не поеду.
– Но меня ждут те, за кого я несу ответственность. Стоит пренебречь ею, как «Брандал» навсегда уйдет из моей жизни, останется одна лишь Калифорния, а это не так уж много…
– Может, ты просто боишься? Почему бы тебе не стать гражданином мира?
– Что ж, я не прочь; но там, где мне суждено жить. Общаться с миром можно на любом языке, флюиды этого сопереживания проникают в самые дальние его уголки.
– Ты меня упрекаешь. Или просто я тебе не нравлюсь.
– Это не так.
– Нет-нет, я тебя понимаю, и вовсе не собиралась говорить банальности… Но, быть может, тогда и мне нужно остаться на своем месте?
– Тебе надо уехать, я это чувствую… не случайно ты до сих пор ничем себя не связала. Судьба дома в твоих руках, а он заслуживает того, чтобы быть разрушенным – пусть только за ту боль, которую ты испытала. Стоит допустить единственную несправедливость, и фундамент даже справедливейшим образом организованной жизни даст трещину.
– Не знаю, у меня нет сил… Я хотела бы служить тебе так, как служила Альме.
– Силы твои неизмеримы, раз ты могла отказаться от наследства! Знаешь, что сказал Питер? «Теперь она достойна крыльев!»
– Петер… – Пиа расплакалась. – Петер…
58.
На тридцатый день своего голодания, спускаясь по лестнице в столовую, я впервые почувствовал сильное сердцебиение; грудь вздымалась как-то неровно, почти неистово. Я остановился на предпоследней ступени. У меня не было сомнений: происходящее – признак силы, а не слабости. Сердце мощно перемещалось внутри постигшего очищения тела: оно то опускалось до желудка, то подкатывало к самому горлу. Это было мгновением отдаленного будущего, когда человек сможет менять местами свои органы без риска для жизни.
Но добравшись до стола, я решил: сердцебиение служит знаком, что с этого момента голодание грозит бессмысленным и коварным истощением. И попросил Питера положить мне в тарелку не яблоки, а пару вегетарианских котлет Альмы. Быстро осознав торжественность момента, Пребен поднялся, чтобы полить их соусом. Никогда прежде не чувствовал я себя более достойным дара жизни, правда, несколько удивляло собственное удовлетворение выполненным долгом. (Ведь голодал-то я, чтобы вылечиться…) Но разве долг по отношению к самому себе не первичен? В данном случае старания вылечить тазобедренный сустав – всего лишь условность. Голодание – это, кроме всего прочего, образ жизни; тот, кто прошел через него, неизбежно меняется. Не успел я положить в рот первый кусочек, как к столу приблизилась Альма с широко раскрытыми от удивления глазами.
– Сегодня исполняется месяц, – быстро проговорил Питер, – целый месяц голодания… Петер решил, что этого достаточно…
Вчера, ко всеобщему изумлению пациентов, Альма отчитала Грете: «Ты что;не понимаешь, что отеку твоему давно пора спасть?!» Потом Грете долго плакала у себя в комнате Теперь же Альме несомненно казалось, что я готовлюсь проглотить не первый кусочек вегетарианской котлеты, а веру в успех ее лечения. Однако она сохранила самообладание:
– Я всегда знала, Петер, что ты храбрый человек!
Пройдя к своему обычному месту в другом конце столовой, она хлопнула в ладоши. (Неужто летописи моей надежды суждено было закончиться ее насилием над собой, вот такой искусственной экзальтацией: «Уважаемая доктор Ниссен…»?)
– Мне хотелось бы от всего сердца поздравить Петера! Сегодня заканчивается его тридцатидневное голодание. Он может служить примером каждому, кто колеблется, кому недостает воли, чтобы соблюдать строжайшую диету.
Пятнадцать стаканов картофельной воды были подняты в мою честь.
За спиной Альмы снова возникла гигантская фигура Крего. Громогласно поздоровавшись, он повел Альму к нашему столу, шепча ей что-то на ухо. «Крего привез важные новости, – сообщила Альма, усаживаясь на свободное место. – Выслушаем его, прежде чем приступить к лекции в честь Петера». Я осторожно поблагодарил ее.
Крего достал из бумажника маленькую фотографию, но взглянуть на нее мы не успели: снова распахнулась дверь в коридорчик, где стоял телефон, на пороге показалась Рене, а дальше, в проеме другой двери, стояла Пиа. Они приветливо махали мне и улыбались: слух о моем геройстве неведомыми путями дошел до кухни. Я тоже помахал им в ответ, хотя все больше недоумевал – нелепо же, в конце концов, принимать поздравления в тот момент, когда надежда на исцеление безвозвратно покидает тебя. (Как ни сильно забилось сердце, ты успел заметить отлетающую от тебя надежду, заметить, как она юркнула в щель ведущей на кухню двери за миг до того, как Рене ее захлопнула. Имя надежды – Эльза. Прикрыв глаза, ты рассмотрел ее куда яснее: дверь и стена больше не мешали. Рене наклонилась, и надежда опустилась к ней на ладонь. С глаз женщины скатилась и устремилась вниз прозрачная капля. Имя капли – Слеза. Эльза и Слеза слились. Оказалось, что их субстанции идентичны. Правда, некоторая разница между Эльзой и Слезой все же имелась, но незначительная. Рене улыбалась и плакала.)
Крего размахивал маленькой фотографией, не умолкая ни на секунду. Когда Питер перевел мне его слова, я с внезапным спокойствием подумал, что мое положение отнюдь не абсурдно и его не объяснишь ловкостью Альмы. Здесь не принято долго горевать о потере чего-то конкретного, гораздо выше ценилось то неясное, что маячило впереди. На фотографии, привезенной Крего, был запечатлен довольно внушительный дом, выглядевший нелепо. «Это в ста пятидесяти километрах к северу отсюда», – объяснил Крего, который собирался купить и расширить дом, чтобы основать там лечебницу, подобную «Брандалу». «Буду лечить людей картофельной водой, по примеру Альмы». Он приехал спросить ее мнения.
Все мы были взволнованы. Крего решился оставить Стокгольм, привычное жилье и верный доход, рискнуть всеми своими сбережениями и даже влезть в долги ради сумасбродного начинания, чей будущий успех был под сомнением. Альма поцеловала и благословила таксиста, провозгласив его планы величайшей наградой за все ее усилия. Крего вполголоса делился опасениями: он простой человек, лекции читать, как Альма, не сможет… Прекрасно понимая, что в основанном им доме должны царить милосердие и любовь, он не был уверен, что одного только личного примера будет достаточно. По ночам, когда не спалось, Крего вспоминал целые отрывки из слышанного в этой столовой.
Неожиданно подал голос Питер: тревога Крего, в общем-то, напрасна, подлинное благородство деятельно, как правильно заметил и он сам; в сущности, оно начинается там, где кончаются слова. Никогда прежде Питер не позволял себе опережать с ответом Альму, и та метнула на него взгляд: случайна ли такая поспешность? А затем добавила: знание, которым она делится, не книжное, а, следовательно, Доступно каждому, ибо таится у нее в душе. Надо только очень захотеть, и постепенно оно тебе откроется. Она, например, не сомневается: все, о чем она говорит, уже пережито Питером. Вот и Петер, хочется верить, мог бы читать ее лекции – даже те, которых не услышит по причине отъезда. (Я вздрогнул от беспокойства… мне было непонятно, что именно она во мне открыла.)

Понадобилось усилие, чтобы вникнуть в истинные побуждения Альмы; оно-то и увело тебя за пределы реальности: почудилось, будто у тебя два тела, и более легкое из них отделяется, а остается другое – то, что служило первому скорлупой… И это ты, именно ты, мучимый присущим любому пустому сосуду ощущением холода, охватывающим тебя с головы до пят. «Легкое тело стремится наружу, пробиваясь сквозь все поры». Отделенное сознание бодрствовало. Потом легкое тело сжалось до величины стеклянного шарика и ты, умещаясь в пространстве не больше глазного яблока, глянул на себя со стороны, попытался проникнуть в самого себя. Но тело-сосуд оставалось непроницаемо безмолвным. И ты понял, что оно – всего лишь форма; подумалось, есть какие-то неведомые отношения, в них вся суть зависимости между сознанием и легким телом; это был миг, тогда тебя осенила некая великая, но неосуществимая пока возможность. Мысль почти тут же испарилась, ибо тяжелое и легкое тела вновь слились с сознанием, образуя солидный монолит.

Рядом зазвенел смех Тани Харрис. Мы с облегчением обернулись к ней: значит, она нас приняла.
59.
Пытаясь сосредоточиться. Альма поняла – ей снова трудно оторвать взгляд от стола Питера, Петера и Пребена. К растущей симпатии к этим людям примешивалось единожды возникшее и более не желавшее покидать ее раздражение. И в следующее мгновенье оно затянуло все серо-стальной мглой, вызвало спазм в груди, поглотило сидящих в столовой пациентов. «Идиоты», – мелькнуло в голове, когда в ее поле зрения попала меланхолически жующая Эстер, ее сверстница, словно олицетворявшая неизбежность старческого маразма. Стена между столовой и кухней рухнула, и она увидела Пиа и Рене;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29