домой не заезжать, мигом на дачу - и под холодный душ.
И второй момент отпечатался в памяти - разговор между мной и Таней на кухне.
Она стояла возле стола, заваленного грязной посудой. Надела белый, с кружевами, фартук, хотела, наверное, мыть тарелки, но руки опустились, и на лице дрожала гримаса. Именно дрожала - гримаса отвращения. Очевидно, Таня хотела согнать ее, натянуть маску доброжелательной хозяйки, но сил уже не было. Увидев меня, она отвернулась к окну: не хотела, чтобы я понял ее состояние.
- Помочь вымыть посуду? - предложил я.
- Спасибо, Юра, не к спеху. Посиди со мной.
Я сел. Она закурила сигарету, отошла в противоположный угол. Ее волосы были безукоризненно уложены, длинное платье с разрезом сбоку подчеркивало изящество фигуры, сохранившей девичью грацию при сложившихся формах зрелой женщины. Ей было тридцать пять - возраст, когда женщина дает беспощадную оценку достигнутому и четко прогнозирует свою дальнейшую судьбу. Таня защитила кандидатскую диссертацию, жила в полном достатке, включая "Жигули", на которых лихо гоняла по московским улицам, но не имела детей... И я уверен: она была несчастна.
- Скажи, Юра, ты доволен своей жизнью?
Я не заметил, как она повернулась ко мне. Теперь в глазах ее горели огоньки - то ли отражался свет люстры, то ли она решилась на поступок, который давно вынашивала. И сейчас в этой роскошной кухне, облицованной багровой плиткой в тон импортному гарнитуру, в который был вмонтирован мягко урчащий "Розенлев", определялась ее судьба.
- Что значит доволен, - сказал я, понимая, что за этим вопросом стоит гораздо большее. - Работа есть работа, а личная жизнь... я уже потерял надежду ее устроить.
- Но все же... Ты занимаешь неплохой пост, с Гудимовым у тебя прекрасные отношения. Есть ли причины для недовольства?
- А ты считаешь, этого достаточно, чтобы быть счастливым?
Что-то в моем тоне придало ей решимости. Что-то, чего она ждала. Она сделала несколько шагов ко мне и теперь стояла совсем близко. Мы почти одного роста, я чуть повыше, и ее губы были где-то рядом с моими.
- А решился бы ты все бросить? - я скорее угадывал, чем слышал ее шепот. - Ради другого человека... Пошел бы простым инженером на завод, на рядовую зарплату?
Я хотел ответить и не мог. Комок застрял в горле. Но она поняла. Закрыв глаза, прикоснулась щекой к моей щеке, постояла так минуту. А когда отступила, была уже прежней Таней спокойной, холодноватой, выдержанной.
- Сейчас намелю кофе, настоящего, из Аргентины привезли, попьем с тобой. А эти, - она кивнула на комнаты, откуда доносились звуки магнитофона и голоса, - перебьются растворимым.
Дальше мы говорили о пустяках, пили кофе, улыбались друг другу, будто между нами все было уже решено. А потом она прогнала меня и занялась кофе для гостей. Я вышел на лестничную площадку покурить. Там было много народа, мужчин и женщин. У всех - безмятежные, довольные лица. Инцидент с Теребенько будто бы прочно забыт. Вот здесь меня и угостили "Кэмел". Какая-то девица протянула пачку и сказала, нагло улыбаясь:
- Угощайтесь по-родственному. Пора бы нам и познакомиться.
Не ручаюсь, что до меня сразу дошел смысл этой фразы: так был занят Таней. И не стал уточнять, что значит "по-родственному"? Да и на нее почти не обратил внимания. Помню, что была она слегка навеселе, в прекрасном настроении, высокая, худая и совсем без бюста, будто его тщательно спрятали. Очевидно, так и было - сейчас в моде плоская грудь. Прическа у нее тоже была какая-то взлохмаченная, но я особенно не приглядывался. И забыл о ней, как только вернулся в квартиру. Пустили пленку, и я танцевал с Таней - один танец, другой, третий... Наверное, это было неприлично: танцевать все время с хозяйкой дома, кое-кто из женщин понимающе перешептывался. Ну и черт с ними! Тем более что Борис в конце вечера пожал мне руку и шепнул:
- Спасибо, старик, ты и не представляешь, как много сделал для меня сегодня.
Только глаза у него были при этом непривычно тревожные.
Это я и рассказал майору. Разумеется, не все - про Таню ни слова. И рассказ получился куцый, в несколько фраз.
- Вот видите, ниточка есть, - сказал майор без особого, впрочем, энтузиазма. - Женщина потеряла платок, женщина угощала вас сигаретами, которые бывают далеко не у каждого, и эта женщина хорошо знала убитого, была в числе приглашенных.
- Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс! - вдруг выпалил я. Получилось здорово глупо, но майор только засмеялся.
- Найдем! - сказал он.
Таня позвонила дня через три после похорон. Я за своим рабочим столом делал вид, будто читаю документ, составленный Гришей Левиным, а сам исподтишка наблюдал за ним. Он тоже делал вид, что работает, уткнулся в бумаги, усердно водил ручкой. Но по тому, как колпачок ручки кивал в разные стороны, словно поплавок на волне, было ясно, что все это - липа. Временами он вскидывал взор к потолку, как бы обдумывая текст, и открывались его глаза - до краев наполненные скорбью. Иногда его взгляд скользил по мне, и я поспешно опускал ресницы: до сих пор не прошло это ощущение боли и бессильный ярости - ощущение червяка, попавшего под безжалостный сапог.
Гришин взгляд бередил душу, будто водил по ней тупой бритвой. Уже который день меня не оставляло ощущение, что теперь, когда Гудимова нет, нужно немедленно куда-то бежать и что-то делать, чтобы отвести то страшное, гнетущее, что нависло над человеком. Неожиданно я вспомнил, что видел уже такой взгляд. Да, точно такой же. И он так же меня разбередил.
Это было месяца три или четыре назад. Я возвращался на метро с работы. Пришлось задержаться на совещании, и в это время, сразу же после часа "пик", в вагоне было относительно свободно. Люди входили и выходили на остановках, молчаливые, озабоченные своими делами, а я, прикорнув на сиденье, блаженно расслабился. И вдруг меня резанул взгляд, как вопль о помощи. У дверей, раскачиваясь, стоял человек. Интеллигент, это было сразу понятно. Не по одежде: он был очень скромно одет. Но было в его лице что-то такое, что сразу выдавало человека, живущего одухотворенной жизнью. Даже то, что он пьян, не могло стереть эту печать одухотворенности. А пьян он был здорово, но водка не заглушила душевную муку этого человека. Когда эмоции доходят до взрыва, алкоголь действует прямо противоположно: обостряет их. Но какие-то тормоза у него отключились. Он плакал, как плачут дошедшие до предела мужчины, не замечая этого. Слезы катились по его лицу, искаженному страданием и, как мне показалось, ужасом перед чем-то страшным, необъяснимым... Он хватал окружающих за руки, за плечи и что-то говорил, говорил, вхлипывая и давясь от слез. Ничего нельзя было разобрать, водка все же сковала его язык, понятна была только одна фраза, которую он все время повторял: "Товарищи, где же правда, где же правда? Ее же обещали..." Очевидно, это больше всего мучило человека. Люди отворачивались, отходили. Не так, как отворачиваются от обычного пьянчуги, а как-то растерянно, с сочувствием. Черт побери, когда же мы научимся открыто сочувствовать человеку? А он снова и снова пытался что-то рассказать, еле ворочая языком, что-то страшно важное не только для него - для всех. Но отчетливо звучал лишь настойчивый рефрен: "Товарищи, где же правда?"
Мне пора было выходить. Я пошел к дверям, мимо него, повернувшись к нему лицом. Я просто не мог пройти отвернувшись, как другие. Он схватил меня за рукав и забормотал, и глаза у него были такие, что я неожиданно для себя погладил его по редким, с густой проседью волосам, как обиженного мальчика, и начал уговаривать успокоиться. Но он не слушал. "Они же обязаны, обязаны, ведь перестройка..." - всхлипывал он, и его расширенные ужасом глаза видели за моей спиной что-то страшное, наползающее, как зловещая тень. И я ощутил, что до боли в сердце понимаю этого человека, раздавленного чудовищным несоответствием между тем, как должно быть, и тем, как есть еще на самом деле.
Точно такой же взгляд - затравленный, потрясенный чудовищной несправедливостью - был у Гриши, и я спрятал его в сердце. В тот затаенный уголок, где копил всю боль и обиду в сладостной надежде когда-нибудь выплеснуть все это в глаза людям, которые в этом виноваты.
Эта мерзкая история произошла два месяца назад, Министерство построило дом, и на наше объединение выделили три квартиры - как водится, однокомнатную, двухкомнатную и трехкомнатную. Левины в нашей очереди стояли третьими. Детей у них не было, и однокомнатная представлялась им волшебной пещерой Али-бабы. У них были жуткие жилищные условия. Коренные москвичи, они практически не имели жилья. И у его, и у ее родителей ютились по две семьи в квартире, но санитарной нормы как раз хватало, чтобы райисполком не ставил на очередь. Женя и Гриша снимали в коммуналке комнату у богомольной старухи, промышлявшей свечами на Ваганьковском кладбище. Какие уж тут дети! А Женя страстно мечтает о ребенке, она создана для материнства. Только время проходит, ей уже под тридцать, еще несколько лет, и будет поздно. Так вот, четвертой в списке была старший инспектор Лидия Тимофеевна.
Меня охватило тревожное удивление, уже когда наши женщины стали оживленно обсуждать перекупку Лидией Тимофеевной у кого-то очереди на кухонный гарнитур. Забеспокоилась и Женя. Лицо ее заострилось, каждая черточка стала резче, взгляд черных глаз сделался колючим и злым. Лишь идеалист Гриша ничего не почувствовал. Да и я недооценил эти зловещие намеки, был занят своими сердечными делами. Иначе, конечно, предупредил бы Гришу, чтобы он был осторожнее. Но кто мог подумать, что он совершит такую вопиющую глупость, которая, теперь я в этом уверен, была хладнокровно инспирирована.
...Все было как положено. Райком прислал разнарядку на овощную базу. Партком министерства распределил ее между подразделениями. Секретарь нашей парторганизации по согласованию с Гудимовым раскидал количество людей по отделам. Мне досталось выделить трех человек.
- Кого пошлешь? - спросил меня Борис накануне.
Помню, я удивился: раньше он никогда не интересовался такими мелочами. Но в конце концов какое это имеет значение?
- У нас трудовая повинность по строгому графику, - рассмеялся я. - Завтра пойдут Головко, Женя Левина и Пискарева.
- Не годится, - мотнул головой Борис. - Что это вы все на бабах выезжаете? Работа тяжелая, тут мужики нужны. Да и Левина завтра будет занята: повезет письмо в Госстандарт. Замени ее мужем, чтобы никому обидно не было.
Вот и все. Что можно было заподозрить из этого разговора? Письмо в Госстандарт составляла Левина - ей и проталкивать его. А о том, что произошло на базе, передаю со слов Гриши.
- У меня и в мыслях ничего такого не было, - стонал он, хватаясь за голову. - Еще в метро встретились с Головко, проехали две остановки, почти не разговаривали - о чем с ним говорить? Выходим из вагона, а он вдруг: "Левин, ты как насчет того, чтобы нарушить Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом?" Я говорю, что вроде бы неудобно, только вчера, мол, собрание провели по этому поводу, в общество трезвости записывались, а он только ухмыляется: "Если у тебя нет при себе пятерки, я тебе, так и быть, займу". И правда, часа через два подходит ко мне с деньгами. "Левин, общественность делегирует тебя как самого молодого и шустрого. Шесть бутылок водки и закусь минимальную сообрази. Да в темпе, очередь надо заранее занимать. Только насчет закуси не проявляй широту натуры: у каждого есть с собой, да и я в соседнем складе бочку с солеными огурцами присмотрел. Кстати, здесь и твоя пятерка, завтра отдашь". Я еще удивился, что это он вдруг с юмором заговорил. От такого дуболома даже приятно было слышать.
- Идиот, как же ты не насторожился? Ведь Головко в жизни никому денег не одалживал, да и пил до Указа всегда на халяву.
- И в голову не пришло, - Гриша чуть не плакал. - Все выглядело так естественно: на складе холодно, сыро, картошка мокрая, склизкая, перебираешь ее, и тошнит... Я и пошел.
Короче говоря, он пошел и купил водки. И вся команда нашего объединения, пятнадцать человек, с удовольствием выпила - мужчины побольше, женщины поменьше. Гриша говорил, что и остальные команды - а там было не только наше министерство втихую пили, и я ему верю. Нельзя же быть ханжами в конце концов. Ну, записались мы накануне в общество трезвости, но бывают же обстоятельства... А после работы на овощной базе полстакана водки - как дар божий.
А на другой день было заседание профгруппы, где утверждалось распределение квартир. Так, формальность, которую давно следовало провести, но почему-то оттянули на последний момент. И перед самым голосованием вдруг слово взял Гудимов.
- Позвольте не согласиться с вами, товарищи, по поводу кандидатуры Левина, - говорил он, и слова его падали на притихших людей глыбами серого шлака. - Квартиры даются не только тем, кто плохо живет. У нас еще, к сожалению, определенный контингент трудящихся обитает в стесненных условиях. Квартиры даются тем, кто вместе с нами самозабвенно работает на перестройку, кто разделяет наш образ мыслей, не держит камня за пазухой. А сегодня я убедился, что Григорий Львович Левин не наш человек.
Наступила жуткая тишина. Такая, наверное, бывает в мрачных глубинах океана, где колоссальное давление расплющивает все живое. Сотрудники со страхом переглядывались. Именно со страхом, я не оговорился: на их глазах крушили гласность и демократию. Все понимали, что Гудимов уничтожает Левина, чтобы не дать ему квартиру. И все знали, кому он хочет ее дать.
- Каждый из нас знает, какое значение придает партия борьбе с пьянством и алкоголизмом, - продолжал Гудимов. Совсем недавно мы провели собрание ва эту тему, многие из нас вступили в общество трезвости. Левин тоже записался и что же? Вслед за этим осуществил прямую провокацию.
Мертвую тишину вдруг прорезали хриплые, задыхающиеся звуки. Это пыталась что-то сказать и не могла Женя.
- Не мешайте проводить собрание, Левина! - обрушился на нее начальник. - Вы, конечно, попытаетесь обмануть общественность, оправдать вашего распоясавшегося супруга, который во время перестройки тянет нас назад, к застойным временам, бросает тень недоверия на новый этап общественного развития, в который вступила наша страна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15