Я не шел - бежал, размахивая руками и бормоча что-то про эти судьбы. Встречные провожали меня странными взглядами. Я чувствовал эти взгляды спиной и невольно спотыкался.
Выручил троллейбус. Он внезапно возник у кромки тротуара, и я кинулся в его двери, будто там ждало избавление. И действительно, как только машина тронулась, я сразу успокоился. Народу было много. Меня тискали, давили, просили передать на билет, и ощущение, что я растворен в толпе, окутывало призрачным облаком безопасности.
Но чем дальше двигался троллейбус, тем больше пустел. Я стоял на задней площадке, и пассажиры проходили и проходили мимо, исчезая за вечерними стеклами. Когда осталось всего несколько человек, я не выдержал и, подчиняясь внезапному импульсу, выпрыгнул на тротуар.
Около огромного, сверкающего огнями здания в форме раскрытой книги стояла толпа, по большей части молодежь. Наиболее нетерпеливые парочки тискались у всех на глазах, остальные чего-то ждали. Я забился в самую середину и тоже ждал, не зная чего, лишь бы не быть на открытом месте. Потом двери медленно разошлись, все куда-то двинулись, и я со всеми. И, только споткнувшись о ступеньки, я поднял голову и прочитал полыхающую в ультрамариновом небе надпись: "Арбат". Сколько раз я гулял в этом ресторане: почему-то приезжающие из провинции директора заводов предпочитали приглашать министерское начальство именно сюда, где все подавляло безвкусной помпезностью. Вот, значит, куда я бессознательно стремился в толпу, в шум, в музыку, ввино...
Мне повезло: достался столик в самом углу, у окна. Правда, за стеклами сновали люди, но теперь это меня не беспокоило: все-таки между нами была хоть и призрачная, но преграда. Я тянул коньяк, почти не закусывая, пока перестал отличать полуголых танцовщиц варьете от их затянутых в трико партнеров. Потом напротив меня неизвестно как оказалась некая особа, на которой платья было еще меньше, чем на танцовщице, а прическа... Что-то знакомое. Ну да, Женя Левина пришла недавно на работу с такой прической и объявила, что сейчас это - самое, самое. А называется... Я напряг память. Точно: "Я упала с самосвала, тормозила головой". И лицо этой особы было мне смутно знакомо, где-то я определенно ее видел. Такое холеное лицо, капризное. Я пытался выяснить, где мы встречались, но язык у меня заплетался, и никак не удавалось связать слова в толковую фразу. А женщина была чем-то встревожена, что-то пыталась у меня узнать, очень важное для нее, и в гневном отчаянии стучала по столу кулаками. Почему-то меня это очень смешило. Потом она исчезла, а меня будто током ударил ее взгляд, который она бросила, уже отходя от столика, - поток презрения. Я выпил еще немного и сам не знаю, как очутился в вестибюле. Швейцар ласково придерживал меня за плечи и уговаривал быть паинькой, идти домой. И я потащился домой, держась для верности поближе к стенам и распевая на все лады прилипшую почему-то фразу "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам".
Защитная реакция мозга - вот что такое эти мои внезапные провалы памяти. Оберегая себя от перенапряжения в экстремальной ситуации, мозг резко ограничивает приток информации... Я случайно прочитал это в газете, в репортаже о работах Бехтеревой, и мне сразу стало легко: значит, я не свихнулся. Наоборот, мой мудрый мозг делает все, чтобы я остался нормальным человеком. Потому и память до сих пор пошаливает. Нет-нет да и приходится мучительно напрягаться: кто же этот человек, что поздоровался со мной? А через пару секунд вспоминаешь: мой же сотрудник. Интересно, что каждого человека мне приходится вспоминать только один раз - дальше память работает бесперебойно.
Мое алиби доказано. Правда, я в этом не сомневался, но все же на душе становилось легче, когда сотрудники, кто раньше, кто позже, подсаживались к моему столу и, озираясь, шепотом сообщали, что некие посторонние товарищи очень и очень интересовались, не отлучался ли я с работы в гот день. И как эти товарищи упорно сомневались, что я действительно не отлучался.
Министерский коллектив - сложный конгломерат индивидуальностей, где каждый мнит себя личностью, которую судьба в чем-то обделила. Как в театральных труппах, только у нас нет антрактов. Придя в это серое неуклюжее здание с огромных комбинатов и небольших заводов, с шахт и карьеров, мы очень скоро начали понимать, что променяли дело на видимость деятельности, а конкретное руководство производством, где многое зависит от твоих деловых качеств, на призрачную власть, в которой твоя личность не играет никакой роли. Производственники в нас не нуждаются, они свою работу делают. А от нас требуется только одно - дать. Или, если применять обтекаемую бюрократическую технологию, - обеспечить предприятия. Обеспечить всем - фондами на сырье, оборудованием, средствами... Считается, что мы проводим техническую политику в отрасли, финансовую политику, экономическую политику, только, с какой стороны ни глянь, все выливается в одно - дать, дать, дать... Конечно, чтобы правильно дать - кому нужно и сколько нужно, - необходим и опыт, и знания, и способности. Надо быть хорошим инженером или экономистом. Но такого значения, как на производстве, здесь это не имеет. Посидишь год-два в министерских стенах, и, если у тебя за плечами лет десять производственного стажа, ты уже можешь работать кем угодно - хоть старшим инженером, хоть главным специалистом. Может быть, я и ошибаюсь, но в таком случае ошибаются все в "департаменте", ибо это расхожее мнение. А оно определяет и взаимооценку людей, каждый из которых не сомневается, что справился бы и с более высокой должностью, поскольку на любом министерском уровне идет не дело, а видимость... В этом - ключ к нашим отношениям между собой.
Потому так и тронула меня доброжелательность сотрудников. Даже Головко, мой заместитель, а до этого заместитель двух моих предшественников, "вечный зам", как называли его за глаза, сказал мимоходом, криво усмехаясь (он всегда криво усмехался, когда говорил гадости):
- Спрашивали мое мнение о твоей личности, Юрий Дмитриевич. В частности, способен ли ты на поступок. Не обижайся, но я сказал честно: не способен. Друг начальника - вот главное твое достоинство.
И хотя похвала эта звучала весьма двусмысленно, я был благодарен и Головко.
Но особенно умилил меня Иван Афиногенович, наш старейший работник, живая история министерства еще с наркоматовских времен. Родных он давно потерял и, кажется, решил работать до последнего вздоха. Да и что бы он делал на пенсии один-одинешенек? К тому же он страшно боялся перемен. На столе у него царил раз и навсегда установленный порядок, и если вечером уборщица нечаянно сдвигала календарь, то утром он, огорченно вздыхая, первым делом водворял его на положенное йесто. От любого самого незначительного изменения существующего порядка он ожидал самых ужасных последствий. В тридцать восьмом его привлекли по делу соседа, который что-то такое ляпнул на коммунальной кухне. Поначалу следователи и сами не определились, в каком качестве его привлекать: не то свидетелем, не то соучастником. Допрашивали его две сменные бригады двенадцать часов подряд, и все двенадцать часов он упрямо твердил в полуобморочном состоянии, что в этот вечер был в кино и при скандале на кухне не присутствовал. О чем бы его ни спрашивали - какой образ жизни ведет сосед, кто к нему ходит, не цитирует ли троцкистскую литературу, - он твердил про кино... Вряд ли он даже понимал эти вопросы. В конце концов измотанные следователи решили, что такого упорного врага народа лучше оставить свидетелем. Он и в суде на все вопросы твердил, что ходил в кино и ничего не знает. Не лучшие показания дали и другие жильцы, кроме одной стервы. Та твердо заявила, что сосед постоянно включает чужие лампочки в кухне и уборной (в коммуналках это бывало: каждый жилец имел свою лампочку в общественных местах и, разумеется, свой счетчик) и вообще он не наш человек, так как постоянно ворчит про очереди. Этого оказалось достаточным.
Сосед был полностью изобличен как клеветник на советскую действительность и получил десять лет (тогдашняя норма), а Иван Афиногенович так перепугался, что даже выбросил модное в то время пенсне, придававшее ему благородный, несколько старомодный облик. Страх не покинул его и по сию пору.
Когда объявили перестройку, мы боялись, что старику - конец. Ведь перестройка - это сплошные перемены. Но, к нашему изумлению, Иван Афиногенович явно воспрянул духом. Он стал быстрее двигаться, шире улыбаться, вступать в разговоры, не касающиеся работы, я даже выслушивать анекдоты. Раньше он делал каменное лицо и бочком, словно краб, отползал в сторону, едва кто-нибудь начинал: "А вот свежий анекдот..."
Когда на партгруппе обсуждали, как будем перестраиваться, Гудимов неожиданно попросил старика высказать свое мнение. Он любил иной раз выставлять людей на посмешище, а что путного мог сказать Иван Афиногенович о перестройке, раз никто из нас еще не знал толком, что это такое? Но ведь сказал ветеран, не ударил в грязь лицом. Выйдя к столу президиума, он помолчал немного, а потом неторопливо выдал:
- Я так понимаю, товарищи, перестройка - это когда общая цель становится для каждого личной, заветной. И каждый работает с полной отдачей, чтобы эту цель осуществить. Вот как мы работали в первой пятилетке...
Получилось так здорово, что все зааплодировали. Только Борис побледнел: понял, что остался в дураках.
Но и он, помедлив, несколько раз хлопнул в ладоши - а куда денешься?
Вот такой человек работает старшим инженером в моем отделе. И его тоже расспрашивали некие вежливые товарищи. Старик долго крепился, жалобно помаргивая на меня из-за круглых очков в металлической оправе, перевязанной суровыми нитками. Такие носили передовые рабочие в довоенных фильмах. В этих очках он походил на обиженную сову. Я, разумеется, понимал, в чем дело, и пошлейшим образом жалел, что не с кем заключить пари: решится старикан или нет. Все же он решился. Подобрался ко мне в коридоре по-крабьи, бочком, и, запинаясь, подхватывая ускользающие слова, исповедался:
- Есть для вас сообщение, Юрий Дмитриевич. Вот так, строго конфиденциально. С меня, конечно, не брали обязательства не разглашать, но я, конечно, понимаю, что нельзя... Вот так!
- Кажется, я догадываюсь, - сказал я, пожалев старика.
- Вот именно! - обрадовался он. - Я считаю, что вы должны знать, потому как не верю... Не верю... Ну, в это самое.
- В мою виновность, что ли?
- Ну да, ну да! Такой человек, как вы, не мог совершить такое ужасное... Ну, вы понимаете. Легкомыслие с вашей стороны - это да. Как можно было доверять Борису Сергеевичу! Ведь для него люди что винтики, он не жалел... - Старика даже передернуло от ужаса. - Впрочем, о мертвых ничего, кроме хорошего, хотя этого нынче не придерживаются. В общем, да простятся ему прегрешения! Но вы - это совсем другое дело. И я дал вам самую положительную... ээ... ну, вы понимаете.
- Дорогой Иван Афиногенович! - горячо сказал я, по-настоящему расчувствовавшись. - Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен!
Я чуть не расцеловал старика в морщинистые щеки, и он, видимо, это понял, потому что отошел счастливый и гордый. Он даже стал выше ростом, честное слово.
Итак, мое алиби доказано, и мне на мгновение даже стало скучно. Жизнь снова втягивала в привычную тусклую колею, где один день отличался от другого только по количеству вызовов к руководству да по степени нервотрепки, с этим связанной.
Таню я увидел только на похоронах. До этого не мог заставить себя пойти к ней, хотя это было, конечно, свинством. Лучший друг мужа оставил вдову без моральной поддержки... Но ведь я был и ее другом. Я знал ее вдвое дольше, чем Борис. Да, точно, вдвое. Двадцать лет назад в тесный класс маленькой деревянной школы уральского городка вошла девочка с синими глазами и смело уселась на единственное свободное место. А оно было рядом со мной...
На кладбище она пришла в черном, как и положено вдове. Но не пролила ни слезинки. Ее глаза, уже не ярко-синие, как в детстве, а скорее серо-голубые, прятались за ресницами, лицо было спокойное, вернее, застывшее и какое-то отрешенное. На все сочувственные фразы она только наклоняла голову и стискивала переплетенные пальцы. Увидев меня, подошла, постояла минуту, касаясь плечом, и молча отошла к могиле.
Странное, почти сомнамбулическое состояние овладело мной. Я стоял в толпе сотрудников, не подходивших близко к гробу, отмечал выражение их лиц, ловил обрывки разговоров, запечатлевая все как на видеопленку, и в то же время созерцал со стороны это скопление разных людей, колышущихся в тесном проходе между оградами и постепенно, по каким-то сложным, никем не регламентируемым, но психологически обоснованным траекториям подтягивающихся к яме. Даже видел, как осторожно они переступают с места на место, чтобы тише был чавкающий звук, с которым жирная кладбищенская земля отпускает ногу. Разумеется, мне только казалось, что я вижу их со стороны. Скорее, я представлял, как это выглядит, но представлял настолько отчетливо, что не мог отличить реальность от воображения. Наоборот, старался укрыться в воображении от реальности. На меня поглядывали с удивлением, а кое-кто и с брезгливостью: почему это близкий друг покойного не приближается к гробу? Впрочем, не все удивлялись. Некоторые упорно держались мнения, что я и не на такое способен. Я сам вчера слышал через неплотно прикрытую дверь, как наш инспектор Лидия Тимофеевна, исполняющая за полставки еще и обязанности секретарямашинистки, а совершенно бесплатно - главной сплетницы объединения, которую ненавидели и боялись, кажется, все сотрудники, так вот эта Лидия Тимофеевна с наслаждением вещала набившимся в приемную и млевшим от пикантной ситуации женщинам: "Немудрено, что от него ушла жена. Кто же допустит бордель в доме даже для начальника? Вот так-то устраиваются сильные мира сего, а попробуй кто из нас, маленьких... Ох уж эти мне друзья юности! Знают, с кем дружить и как дружить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15