- Дело в том, что это я убил твоего мужа.
Секунда молчания, и спокойный грустный ответ:
- Я это знала, Юра.
Следствие закончено, через несколько дней суд, и мне разрешили свидания.. Узнав об этом, я невольно рассмеялся, правда, не очень весело. Свидания! Кто ко мне придет? Из всей родни осталась лишь престарелая тетка в маленьком городишке на Урале, откуда мы с Таней когда-то приехали в Москву учиться. Не с кем мне видеться.
Я расхаживал по камере, которую делил с двумя веселыми растратчиками, порядком расстроенный: был человек, и нет его. Вычеркнут! В тюрьме будто переносишься на другую планету. Та жизнь, что за стенами, - ненастоящая, нереальная, как на экране. Красивая, сказочная, какой не бывает. Все, что заботит и занимает обитателей той жизни, здесь кажется смешным и несерьезным. Зато среди нас жизнь полна до краев. Здесь чувствуют и ощущают в сотни раз острее, любая мелочь воспринимается как великое событие. Здесь я потерял страх. Тот страх, что жил во мне с детства и мешал вольно дышать, как астма, с которой смиряешься и все-таки дышишь... Я не заметил, как он ушел. Просто вспомнил, кто бежал от меня из лифта - министр Теребенько и тот цековец, что не дал ему закончить тост. Ряженые, пробирающиеся тайком на сговор к Гудимову... Вот для чего ему понадобилась моя квартира... Страшная правда открылась мне. И я вдруг сразу успокаиваюсь. Я так успокаиваюсь, что уже ни о чем не думаю. Согнутая, как для прыжка, фигура Бориса вырастает до потолка, раздувается, заполняет все помещение. Зло! Вот оно, зло, которое мешает дышать, душит, наполняет ночи кошмарами...
Я поворачиваюсь и шагаю на кухню, как лунатик, но делаю все четко. Коньяк, крысиный яд... Почему-то кажется, что этого мало для Бориса, и я добавляю тиофос. Эти яды я выпросил у Жени. Не для себя - для приятеля из Перловки, того самого Бориса, что звонил... Хорошенько взбалтываю, захватываю две рюмки, вазу с яблоками - как уместилось все в руках? - и возвращаюсь в комнату.
- Вот это другой разговор! - радостно восклицает Борис. Он не хочет сориться, я ему еще нужен. И на часы он больше не посматривает. Понял, что что-то помешало его соратникам прийти, и успокоился. - Между прочим, Татьяна сегодня спрашивала о тебе. Видно, старая любовь крепка. - Он грозит мне пальцем, но шутливого жеста не получается. Внезапно я понимаю, как он меня ненавидит. Его буквально корчит от унижения.
Мы закуриваем, оставляя пачки сигарет на столе, и я наполняю рюмки. Если у Бориса мелькнет хоть тень сомнения, я выпью первый. Но нет, он ничего не подозревает. Чокаемся. Он выпивает залпом и привычно причмокивает. Сует пачку сигарет в карман, другой рукой тянется за яблоком. Но движения эти уже наполовину рефлексные, неосознанные. Потом лицо его багровеет, челюсть отвисает и с хрустом уходит куда-то вбок, глаза выкатываются - страшные, мутнеющие глаза, В них ужас последнее человеческое чувство... И я выдержал это.
Хотелось бы мне просто однажды проснулся и почувствовал себя другим человеком. Но одно слово "свидание" выбило меня из колеи.
Растратчики знали мою историю - в тюрьме все обо всех знают - и жалели меня, как в деревнях жалеют дурачков. Так прямо и говорили: большой пост занимал человек, жену ему начальник отдавал, тут только и гужеваться. А он на мокруху пошел, идиот!
В дни свиданий к ним приходили женщины, с которыми они прокучивали казенные деньги, передавали увесистые посылки с продовольствием, и они по-братски делились со мной. И я порядком изумился, когда однажды надзиратель выкрикнул мою фамилию.
Это были Левины. Они стояли за стеклом, почему-то в темной одежде, как на похоронах, и с упрямо-независимым видом оглядывались вокруг, готовые, чуть что, дать отпор, хотя никто не обращал на них внимания. Увидев меня, Гриша не удержался и вытаращил добрые близорукие глаза, а Женя заплакала. Я и сам знал, что вид у меня непрезентабельный - костюм помят, волосы острижены, виски обсыпаны сединой.
- Ну, ну, Женечка, не надо, - сказал я, стараясь, чтобы голос не срывался. - Не так все это страшно. Очень рад, что пришли.
Но она долго не могла успокоиться, то и дело поднося платок к покрасневшим глазам.
- Юрий Дмитриевич, сотрудники просили передать тебе привет, - неловко сказал Гриша, явно не зная, о чем говорить. Очевидно, у них был отработан целый план по дороге, но он, разумеется, все перепутал и начал не с того. Я понял это по тому, как Женя на него взглянула.
- Спасибо, - сказал я. - Как там у нас, пятилетку утвердили на коллегии?
- Утвердили, утвердили, - радостно затараторил он. - Почти один к одному прошло. Так, мелкие добавления внесли. Правда, никто не знает, что от нее останется: теперь ведь новое планирование будет, от предприятий, но пока у нас все по-старому. И в отделе все по-старому, только Иван Афиногенович ушел на пенсию.
Этого не следовало говорить. Женя двинула его кулаком под ребра, но было поздно.
- Иван Афиногенович?! - изумился я. - Чего это он вдруг? А-а, понимаю, понимаю... Испугался старик. Как же так, ручался за мою порядочность следственным работникам - и на тебе!
- Ну что вы, что вы, Юрий Дмитриевич, совсем не так, заговорила Женя, через силу улыбаясь. - Знаете, что он сказал, прощаясь? Ну, выпили, конечно, за закрытыми дверьми, как полагается, старик раскраснелся и выдал речь. Если уж, говорит, такие люди, как товарищ Корнев, вынуждены прибегать к подобным мерам, значит, я так ничего и не понял в этом мире. И просил передать, что, несмотря ни на что, по-прежнему глубоко уважает вас. Честное слово!
- Спасибо! - Я проглотил горячий комок. - Женя не лгала, а значит... Значит, все было не напрасно.
- Юрий Дмитриевич! - Женя придвинулась вплотную к стеклу. - Мы никогда не забудем, что вы для нас сделали. Будем посылать вам посылки. Мы и сейчас принесли кое-что: теплые вещи, покушать... А когда вернетесь, обязательно к нам. В лепешку расшибемся, а поможем.
- Спасибо, Женечка! - Я весь обмяк, так был растроган. Только боюсь, вам тогда будет не до меня: детишки пойдут один за одним...
Ого, как она покраснела! Угадал, честное слово, угадал: наверняка начало положено.
Когда меня уводили, они махали руками, как на вокзале. А я шел в камеру и улыбался. Не так, как улыбаются в тюрьме: с угрозой или наоборот, рабски, льстиво - я улыбался, как человек, выбравшийся к заре из подземелья. Жизнь идет! Жизнь идет, расшвыривая все наносное, устаревшее, отжившее, ненужные условности, искусственно привитые взгляды, смешную допотопную мораль - и к убийце приходят с благодарностью, честные люди к честному человеку. Век обгоняет время, нервный век, интересный век, самый интересный для будущих историков. Век, который стал водоразделом для человечества, создал новую породу людей, и кто знает, не от него ли потомки начнут вести летосчисление...
Почему-то эта мысль о потомках и будущих историках гвоздем засела в голове, и я не сразу уяснил смысл слов, летевших из динамиков, установленных через равные промежутки в коридоре.
"Ряд министров, стремясь сохранить ключевые позиции в своих отраслях, вступили на неверный путь организованной оппозиции перестройке. В связи с этим принято решение о коренном изменении структуры управления народным хозяйством..."
Меня вели по коридору, и слова летели навстречу, нарастая, как каменная лавина. И затихали за моей спиной обессиленные, отдав страшную информацию. А навстречу уже летела другая лавина, еще более грозная.
"...Учитывая тяжесть содеянного, к уголовной ответственности привлекаются бывшие министры, другие руководители различных рангов..."
Среди прочих фамилий была названа и фамилия Теребенько.
И наконец последний лавинный залп.
"...В связи с тем, что организатор и руководитель оппозиции, бывший начальник всесоюзного производственного объединения Гудимов умер, уголовное дело в отношении него прекратить".
Черт побери, так зачем же я... Дурак, куда ты полез. Тоже мне, защитник перестройки! Помог Гудимову уйти от процесса... Но странное дело: ругая себя, я ничуть не жалел о содеянном.
А через несколько дней меня вызвали вновь. Пришла Таня. Вот когда я испугался, даже коленки затряслись.
- Здравствуй, - сказала она и замолчала. Я тоже молчал, не зная, что сказать женщине, мужа которой я убил.
- Как тебя здесь кормят? - спросила она наконец.
Я пожал плечами. Дамский вопрос! Как кормят в тюрьме...
- Пирожные ему здесь дают и какаву с молоком, - захихикал дежурный надзиратель Ерофеич, поганый старик, считавший заключенных врагами народа, из-за которых мы никак не можем прийти к светлому будущему. Зэки платили ему дикой злобой.
- Заткнись, легавый! - заорал я, легко переходя на блатной жаргон. - Твое дело следить, чтобы мне бомбу не передали, а в разговоры не суйся.
- Но, но, ты посмирнее, убивец, а то враз свиданки лишу, - ощерился он.
- Оставь его, - взмолилась Таня, - и так времени мало. Мне устроили прекрасного адвоката, из тех, к кому очередь. Он уверяет, что больше восьми лет не дадут. Это уж при очень сильном давлении на судью. А так, может, и на шесть удастся вытянуть: явка с повинной и смягчающие обстоятельства. Оказывается, Гудимов был...
- Знаю. Я слушал радио.
- Я тоже пойду свидетельницей, - помолчав, сказала она.
- Зачем? Ты еще зачем?
- Так надо. - Она упрямо сдвинула брови. - Обязательно пиши мне оттуда. Слышишь?
- Восемь лет! - Я впервые осознал эту пропасть, перерезавшую мою жизнь. - Мне будет сорок четыре.
- А мне сорок три, - с вызовом сказала она. - Старуха, да?
- Ты же знаешь... - в смятении пробормотал я.
- Знаю, все знаю! Но ведь, - в глазах ее клинком блеснула холодная ненависть, - надо уважать последнюю волю покойного. И кстати, в эти годы еще рожают...
Будто стены обрушились вокруг нас и над развалинами встало солнце, Борис, Борис, как ты просчитался, - робот, на тридцать лет отставший от жизни!
- Одна минута до конца свидания, - прошипел Ерофеич.
- Я передала тебе посылку, - торопливо заговорила Таня. Свитер, теплое белье, кое-что из еды. Все новое, купила в магазине, не думай... И буду еще посылать, только пиши. Обязательно!
Кажется, мне не будет холодно, если даже отправят на Северный полюс.
- Вот ведь люди пошли, от всего норовят хапнуть! - прогундосил Ерофеич, передавая меня другому надзирателю. - Он ее мужика пришил, а она к нему набивается, сука!
И ведь так будет всегда. Ох, Таня, Таня, трудную ты выбрала судьбу!
Прошло время, и они встретились.
- Как самочувствие? - спросил Координатор.
Историк слабо усмехнулся и махнул рукой.
- Теперь почти в норме, а в первые дни... Я даже отдаленно не мог представить, каково это - жить с раздвоенным сознанием. Когда в тебе существуют два совершенно разных человека, два противоположных характера, да к тому же из различных эпох. И страшно потерять себя настоящего, и невозможно расстаться с собой новым, пришедшим из глубины веков.
- Непохожих - это вы ошибаетесь, - задумчиво протянул Координатор. - Тот человек из древности - это все равно вы нынешний, только продукт той эпохи. Понимаете меня?
Историк кивнул.
- Вот почему никогда не удается достичь полной адекватности, - продолжал Координатор. - Личность исследователя искажает ситуацию, которую мы создаем. Вот и вы, став тенью Юрия Корнева из нашей реальности, несколько нарушили ход истории в параллельном пространстве. Да плюс еще два процента, о которых я вас предупреждал. Так что вряд ли ваше путешествие в прошлое кардинально обогатит исследования той эпохи. По крайней мере, читая ваш отчет и сравнивая его с известными историческими фактами, я нашел несколько серьезных расхождений.
- Например?
- Пожалуйста: заговор министров. В нашей действительности его не было.
- Вы уверены в этом? - Историк не сумел, а возможно, и не пытался скрыть иронии. - Чем же иным объяснить то упорное нежелание расстаться с командно-административными методами руководства, то яростное противодействие демократическим принципам самоуправления предприятий, которое вынудило общество в конце концов распустить министерства? Конечно, в нашей действительности министры между собой не сговаривались. Но ведь итоговый результат тот же: новая структура управления народным хозяйством.
- Что ж, возможно, вы и правы, - пожал плечами Координатор. - Два процента неадекватности влияют только на частности, но не на конечный результат. Только ведь ваша наука частностями не пренебрегает. Вот, скажем, этот майор Козлов... Я консультировался с некоторыми вашими коллегами специалистами по той эпохе. Они в один голос заявили: такого нарушения процессуального кодекса... Я правильно запомнил термин?
- Абсолютно правильно.
- Так вот, такого быть не могло.
- Здесь я с вами согласен, - сказал Историк. - В нашей реальности следствие проводилось совсем по-другому. Но опять же, конечный результат... Кстати, известно, сколько дали Корневу?
- Вы имеете в виду, на какое время его принудили жить в условиях, препятствующих гармоничному развитию личности?
- Можно и так сказать, - усмехнулся Историк.
- Шесть лет. Невозможно понять такое отношение к человеку: отнять у него шесть лет, хотя средняя продолжительность жизни в то время была крайне низкой, - втрое меньше нашей.
- Ну что вы, у них это считалось вовсе не таким большим сроком. Но пора вам выполнить свое обещание и рассказать, каким образом до нас дошли данные о Корневе.
- Ах да. Мы взяли их из архива, найденного при раскопках. Это были документы общественного института, который ограничивал свободу граждан, не вписывающихся в общепринятые рамки. И Большой Мозг заинтересовался Корневым - в архиве были его воспоминания, которые он написал в так называемой зоне, вы, наверное, знаете, что это такое, официальные документы, фиксирующие его деяние против общества, и фотографии. Кстати, вы поразитесь, прочитав его воспоминания, настолько они совпадают с вашим отчетом. Большой Мозг попросил разрешения воссоздать Корнева. Совет планеты незначительным большинством голосов постановил выделить энергию, хотя никто не предполагал, что эта личность может заинтересовать специалистов. Как видите, ошиблись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15