сантехника астра форм со скидкой
Ну, пусть не в последний, но в любом случае надолго.
Она раскрыла зонт. Василий Иванович попытался перехватить его, чтобы держать над ней и над собою, но рукоятка выскользнула у него из руки, и зонт ветром понесло по двору. Анька еле догнала его.
— Вот видишь, — сказала она, запыхавшись. — Куда тебя одного отпускать, такого-то? Я до Алабина твоего тебя довезу, а там и вернусь. Нельзя же, чтобы тебя ловили, как бродягу. Понимаешь? А когда ты со мной, ты не бродяга, ты как бы меня сопровождаешь к родне в Саратов. Нормально? У меня и адрес бабушки записан, я у нее гостила однажды.
— Вот хитрая, — повторял Василий Иванович, и его мокрое лицо умильно морщилось. — Все придумала, все рассчитала… Что ж ты храбрая такая, Аня? Ты же знать не знаешь, какое оно — Алабино.
— Я тебя зато знаю, — просто сказала Анька. — Пошли, Василий Иванович. Где Алабино твое?
— Под Белгородом, — прошептал Василий Иванович.
— Вот и хорошо. Электричками поедем, так безопаснее. Я и денег взяла.
— Ах ты! — умилился Василий Иванович, но тут же посуровел. — Твои же решат, что я взял.
— Не решат, — сказала Анька. — Я записку оставила. Ну, скорей, а то вдруг они проснутся.
4
В электричке Анька задремала. Народу почти не было, только хмурый парень напротив исподлобья смотрел на нее. Василий Иванович явно боялся этого парня и отчего-то все время поджимал ноги, пряча их под скамейку.
Анька не понимала, почему парень так зол и почему Василий Иванович его боится. Это был обычный пьяный парень. Ну, не выспался, возвращается из каких-то гостей… Сиплый голос машиниста сказал, что поезд проследует до Тулы со всеми остановками, кроме Силикатной и Покровского. Анька свернулась калачиком и впервые за ночь провалилась в сон.
Проснулась она от того, что кто-то на нее навалился и, сопя, пытался раздвинуть ей ноги. Со сна она не сообразила, чего хочет от нее парень, который теперь сопел ей в лицо чесночным духом и лез то под свитер, то в штаны.
— Ааааа! — заорала Анька. — Спасите!
Вся надежда была на Василия Ивановича, но на Василия Ивановича в таких делах, прямо скажем, надежда была плохая. Он топтался рядом, воздевая руки к небу, и причитал: «Ах! Горе-то какое! Ах, Господи, что делается! Анечка! Анечка, что делать-то!»
— Кнопку! — взвизгнула Анька. — Кнопку нажми!
Она знала, что в электричках бывает экстренная связь с машинистом, но знала и то, что от этой связи нет никакого толку, не бросится же машинист в вагон, оставив управление поездом; а бригад милиции в поездах давно не было — все были брошены на отлов ЖД в Москве, в которой никаких ЖД давно уже не было, да и кавказцы как-то вдруг исчезли, словно тоже решили поучаствовать в войне.
— Ааа! — орала Анька, и никогда в жизни ей не было так страшно. Холод наполнял ее, холод и ужас, от которого руки и ноги отказывались повиноваться. Парень был тяжелый, навалился на нее всем телом, грязным губастым ртом залеплял ее рот, и она содрогалась от страха и гадливости. Она плохо представляла себе, что будет, но понимала, что сейчас это будет, и будет неотвратимо, потому что помочь некому. Ночью в электричках всегда помочь некому.
— Ааа! — так же визгливо, по-заячьи, кричал со слезами в голосе Василий Иванович. — Анечка, детонька, что делается!
Он пытался хватать парня за руки, за скользкий плащ, — но тот ногой отшвырнул Василия Ивановича, и несчастный васька, пролетев полвагона, рухнул в проход.
Аньку спасло только то, что на остановке в вагон вошел рослый мужчина средних лет. Мгновенно поняв, что происходит, — часто, наверное, ездил в электричках, — он схватил парня за шиворот, поднял и без церемоний врезал в челюсть. Парень повалился, но тут же вскочил; новый пассажир встретил его ударом в нос. Парень понял, что дело нешуточное, и побежал. Пассажир погнался было за ним, но оглянулся — и понял, что помочь Аньке сейчас важней, чем настигать несостоявшегося насильника.
— Цела? — спросил он.
— Цела, — дрожащим голосом ответила Анька, кое-как прикрываясь растерзанным свитером.
— Что ж ты одна в поезде в такое время? — укоризненно сказал пассажир.
— Я не одна, — сказала Анька. — Я с дедушкой.
— Дедушка… Много толку от твоего дедушки! — сказал пассажир, вынимая термос. — На, глотни. Вставай, дедушка. Сам-то цел?
— Я-то цел, — пролепетал Василий Иванович.
— Василий Иванович, — сказала Анька, все еще дрожа. — Выйдем в тамбур…
Васька поплелся за ней. Светало. Рассвет был дождливый, мутный и серый. За окном тянулись сизые капустные поля.
— Что ж ты так, Василий Иванович? — сказала Анька. Она впервые разговаривала со своим васькой так резко.
— Анечка, — залепетал он, — я потому и хотел один… Одному мне не страшно, а с тобой что хочешь сделают… Что же я могу, Анечка? Я не умею этого, Анечка…
— Это что же, — догадалась она, — мне от тебя никакой защиты, так? Это, значит, мне тебя защищать?
— Зачем защищать, Анечка, — лопотал он, — мне-то что сделается…
— Эх, Василий Иванович, — сказала Анька со взрослой горечью в голосе. — Трудно нам с тобой будет, милый друг.
— Трудно, трудно, — закивал Василий Иванович. — Возвращайся, Анечка…
— Да куда уж теперь, — сказала Анька и пошла обратно в вагон — благодарить нового пассажира и пить кофе из его термоса. Она, впрочем, не забывала оглядываться на тамбур, чтобы Василий Иванович не сбежал.
Он и не думал бежать. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и беззвучно шевелил губами. Анька ничего не слышала. Она пила кофе из жестяной крышки и со, стыдом чувствовала, что не может унять дрожи. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно.
— Не одна в поле дороженька,
Не одна колокольная, —
тихонько мычал Василий Иванович, обливаясь слезами. —
Не одна в поле дороженька,
Не одна подневольная.
Не одна в поле дороженька,
Не одна баламутная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна бесприютная…
Ну вот, все и поехали. Чух-чух-чух.
Не одна в поле дороженька,
Не одна беспечальная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна безначальная.
Не одна в поле дороженька,
Не одна бессердечная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна бесконечная.
Книга вторая
ПРИБЫТИЕ
Интерлюдия
— Что же спеть тебе? — говорил как бы в задумчивости как бы слепой как бы старец с бандурой в руках. Он сидел на папке в избе подполковника Лавкина, офицера, блин, ух, какого офицера! Такой офицер. В первый год войны, когда еще стреляли по-настоящему, Лавкин лично расколол на допросах до пятидесяти ЖДов. Сам он был собою контрразведчик. В нем было даже немножко варяжского духу, то есть Стрельбе по своим он все еще предпочитал стрельбу по чужим. Были ведь когда-то времена, когда варяги не угнетали, а кочевали и убивали. Это годы угнетения несчастного племени испортили варяжество, как портит это занятие любого приличного человека. Одно дело — завоевать, другое — удерживать. Завоеватель может быть и правым, и неправым; в конце концов, шел, увидел, захватил, в схватке оказался сильней — обычное дело. Стоит тебе, однако, сделаться полноправным угнетателем — и ты уже не воин, а надсмотрщик со всеми вытекающими; именно поэтому всякий нормальный солдат ограничивается победой, а добивать побежденных и распоряжаться ее плодами предоставляет другим. У варягов, к сожалению, ничего с этим не получилось. Иногда, конечно, им приходилось сражаться с ЖДами, потому что вовсе без этого варяги обходиться не могли; но в их жизни появилось равновесие, а это для подлинного воина смерть. Есть своя земля, есть рабы, которых надо удерживать в повиновении (а они никуда и не рвутся), есть постоянный враг, с которым раз в сто лет выясняешь отношения, — и так оно идет уже полторы тысячи лет; знамо дело, исчезает главное, что есть в битве, — свежесть. Какая свежесть, когда все выродилось? Какими-то своими флюидами их растлил несчастный покорный народ — как рядом с трупом, говорят, охватывает иногда живого странный сон, вялость, нежелание шевелиться. Так русалка сманивает руса — иди, мол, ко мне: спокойно… прохла-а-адно… Что-то в них стало не то.
— Про войну спой, — небрежно заказал Лавкин. Он сидел напротив старца и по-варяжски глодал кость — надо ж беречь хоть какие-то воинские традиции. С утра приказал сварить козу и вот глодал. В боевых действиях настало затишье. Да оно, в сущности, уже два года длилось. Противники бегали друг от друга, иногда захватывая лазутчиков и всласть на них оттягиваясь — пытая, подвешивая на крюк; в остальном давно перешли каждый к излюбленным занятиям. Варяги расстреливали своих, хазары колонизовали местных, — ни те, ни другие в этом не преуспели. Расстреливать всех бессмысленно, а колонизовать, как знало варяжество по долгому опыту, бесполезно.
— Что же спеть тебе про войну? — как бы в задумчивости как бы спрашивал как бы слепец, а на деле зоркими глазами из-под мохнатых бровей постреливал по углам избы. — Или про Анику-воина, или про Добрыню-воина, или про Иулиуса Кесаря, тоже воина, или же про вавилонянина Мардохея-воина, по древним вавилонским писаниям?
— Про Мардохея давай, — ковыряя желтым ногтем в зубах, откликнулся атаман Батута, угощавшийся козою в лавкинской избе. Он дружил с контрразведчиком, в контрразведчике был хоть какой-то дух.
— Ой, трудно, трудно, — говорил бандурист, перебирая струны. — Древняя то песня, и не всю я ее припомню.
— Ништо, валяй, — рыгнув, разрешил Батута. Он знал, что истинный воин любит послушать музыку, в особенности народную.
— Как во городе то было Вавилоне, — начал старец раздумчивым речитативом. — Во граде Вавилоне, да. Вот, песня Мардохея-воина. Пошел я войной на супротивников, на злых слуг Аштарота, да. На них я пошел войной, и грохотали мои колесницы, да. Всех же моих колесниц было двадцать десятков и одна.
— Много, — ухмыльнулся Батута.
— Двадцать десятков было их и одна, уже не слушая, продолжал слепец. Он нащупал наконец мотив, поначалу подозрительно похожий на «Подмосковные вечера», но с каждой спетою строчкой от них отдалявшийся. Это было нечто странное, ни на что не похожее, лишенное гармонии, но звонкое, боевитое.
В первой сам я восседал, имея шлем на мне,
Шлем имея золотой, с изображением причудливых вещей,
Называть которые и перечислять было бы долго.
В руке имел я копье весом три меры веса,
Длина его была пять мер длины и еще другую меру длины,
В другой щит шириною шесть мер ширины,
Такой щит, что за ним могло бы защититься много народу, да,
Потому что царь подобен множеству, да!
И я ехал, ехал, и колесница моя была как бы сноп,
Сноп как бы лучей, упавших от солнца на воду
И от воды упавших назад на солнце, да!
Как просо были мои воины, как пятнадцать и одна сотня горстей,
И всеми ими руководил я, и в каждом был я,
Сердце я имел коровы, воинственной коровы, да!
Хитрость ящерицы я имел и много голубиных желудков,
Внушающих проглотившему стойкость, да, твердость, да!
Мясо мое было мясо льва, мускул мой был мускул коня,
Зубов я имел до нескольких тысяч и каждым кусался я!
Автор имеет в виду ножи своих воинов, да!
И я ехал, ехал, и мы громыхали, в натянутые шкуры мы били, ага!
Били, били, земля дрожала, копыта стучали, ну! ты представляешь!
Вообще.
— Чего-то долго едет, — сказал Лавкин. — Пусть бы уже дрался.
И тут нас увидели враги, слуги Аштарота, дети червей,
Склизкие клубки змей, пивная слизь, мешки потрохов,
И от вида моего их ноги стали как ноги дев,
И от дрожи земли их руки стали как огурцы,
И как плети пивного хмеля стали их мускулы, да,
И как жгуты волос стали их жилы, да,
И как дрожь листвы стали их души, да,
А я все ехал и грохотал, ехал и грохотал.
Ты, поклонник Аштарота, жалкий жрец
Манамуна, убогий слуга Бататута, да!
Думал, ты будешь рулить, а я буду сосать, да?
Нет, не я, не я буду сосать, воинственный я муж,
А ты, ты будешь сосать по моему хотению, да!
Еще чего думал, я буду сосать, а ты рулить!
Никогда так не будет, чтобы ты рулил, а я сосал.
Так будет, чтобы я рулил, а сосал ты, ты,
Я буду рулить, а ты будешь сосать,
А то выдумал еще — каждый такой будет рулить, а мы сосать,
Мы сосать не имеем охоты, воины мы,
Имеем мы охоту рулить, а сосать не мы,
Не мы будем сосать, но ты, ты будешь сосать!
— Ишь, — обрадованно сказал Батута. — Все как у нас.
И он понял, что будет, будет сосать,
И повернул свои колесницы, и пошел обратно,
В смрадные норы свои пошли они, а я настигал,
Двадцать колесниц и одна ехали как одна,
И в одной сидел я, и колебал копьем,
И доехал до жреца Манамуна, и заколебал,
Совершенно его заколебал, веришь, нет?
И отрубил ему руки, как отрубают початок, да,
И отрубил ему ноги, как отрубают карусту, да,
И отрубил ему уши, как отрубают уши, когда хотят отрубить уши, да!
И бросил псам его уши, как бросают уши псам,
И отрубил ему зубы, как отрубают еще что-нибудь,
И то отрубил, чем он думал рулить, а я чтобы сосал,
И вложил ему вместо зубов, чтобы сам сосал,
И сказал ему: «Вот, да! Видишь, что такое война! Война — дело молодых, лекарство против морщин,
Хорошее времяпрепровождение для того, кому делать нечего, ну!
Глаза старца, как бы незрячие, перестали хаотически перебегать с предмета на предмет и осмысленно уставились на Батуту, а потом на Лавкина.
И мы взяли всех их дев и сделали их женами, да,
И взяли всех их жен и сделали рабынями, да,
И сделали всех их рабынь и сделали котлетами, нет,
Потом передумали и тоже сделали рабынями, да!
Глава первая
BELLA CIAO
1
— А деревня та большая-большая. В середине ее столб, на столбе лик прибит, кто на тот лик посмотрит —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Она раскрыла зонт. Василий Иванович попытался перехватить его, чтобы держать над ней и над собою, но рукоятка выскользнула у него из руки, и зонт ветром понесло по двору. Анька еле догнала его.
— Вот видишь, — сказала она, запыхавшись. — Куда тебя одного отпускать, такого-то? Я до Алабина твоего тебя довезу, а там и вернусь. Нельзя же, чтобы тебя ловили, как бродягу. Понимаешь? А когда ты со мной, ты не бродяга, ты как бы меня сопровождаешь к родне в Саратов. Нормально? У меня и адрес бабушки записан, я у нее гостила однажды.
— Вот хитрая, — повторял Василий Иванович, и его мокрое лицо умильно морщилось. — Все придумала, все рассчитала… Что ж ты храбрая такая, Аня? Ты же знать не знаешь, какое оно — Алабино.
— Я тебя зато знаю, — просто сказала Анька. — Пошли, Василий Иванович. Где Алабино твое?
— Под Белгородом, — прошептал Василий Иванович.
— Вот и хорошо. Электричками поедем, так безопаснее. Я и денег взяла.
— Ах ты! — умилился Василий Иванович, но тут же посуровел. — Твои же решат, что я взял.
— Не решат, — сказала Анька. — Я записку оставила. Ну, скорей, а то вдруг они проснутся.
4
В электричке Анька задремала. Народу почти не было, только хмурый парень напротив исподлобья смотрел на нее. Василий Иванович явно боялся этого парня и отчего-то все время поджимал ноги, пряча их под скамейку.
Анька не понимала, почему парень так зол и почему Василий Иванович его боится. Это был обычный пьяный парень. Ну, не выспался, возвращается из каких-то гостей… Сиплый голос машиниста сказал, что поезд проследует до Тулы со всеми остановками, кроме Силикатной и Покровского. Анька свернулась калачиком и впервые за ночь провалилась в сон.
Проснулась она от того, что кто-то на нее навалился и, сопя, пытался раздвинуть ей ноги. Со сна она не сообразила, чего хочет от нее парень, который теперь сопел ей в лицо чесночным духом и лез то под свитер, то в штаны.
— Ааааа! — заорала Анька. — Спасите!
Вся надежда была на Василия Ивановича, но на Василия Ивановича в таких делах, прямо скажем, надежда была плохая. Он топтался рядом, воздевая руки к небу, и причитал: «Ах! Горе-то какое! Ах, Господи, что делается! Анечка! Анечка, что делать-то!»
— Кнопку! — взвизгнула Анька. — Кнопку нажми!
Она знала, что в электричках бывает экстренная связь с машинистом, но знала и то, что от этой связи нет никакого толку, не бросится же машинист в вагон, оставив управление поездом; а бригад милиции в поездах давно не было — все были брошены на отлов ЖД в Москве, в которой никаких ЖД давно уже не было, да и кавказцы как-то вдруг исчезли, словно тоже решили поучаствовать в войне.
— Ааа! — орала Анька, и никогда в жизни ей не было так страшно. Холод наполнял ее, холод и ужас, от которого руки и ноги отказывались повиноваться. Парень был тяжелый, навалился на нее всем телом, грязным губастым ртом залеплял ее рот, и она содрогалась от страха и гадливости. Она плохо представляла себе, что будет, но понимала, что сейчас это будет, и будет неотвратимо, потому что помочь некому. Ночью в электричках всегда помочь некому.
— Ааа! — так же визгливо, по-заячьи, кричал со слезами в голосе Василий Иванович. — Анечка, детонька, что делается!
Он пытался хватать парня за руки, за скользкий плащ, — но тот ногой отшвырнул Василия Ивановича, и несчастный васька, пролетев полвагона, рухнул в проход.
Аньку спасло только то, что на остановке в вагон вошел рослый мужчина средних лет. Мгновенно поняв, что происходит, — часто, наверное, ездил в электричках, — он схватил парня за шиворот, поднял и без церемоний врезал в челюсть. Парень повалился, но тут же вскочил; новый пассажир встретил его ударом в нос. Парень понял, что дело нешуточное, и побежал. Пассажир погнался было за ним, но оглянулся — и понял, что помочь Аньке сейчас важней, чем настигать несостоявшегося насильника.
— Цела? — спросил он.
— Цела, — дрожащим голосом ответила Анька, кое-как прикрываясь растерзанным свитером.
— Что ж ты одна в поезде в такое время? — укоризненно сказал пассажир.
— Я не одна, — сказала Анька. — Я с дедушкой.
— Дедушка… Много толку от твоего дедушки! — сказал пассажир, вынимая термос. — На, глотни. Вставай, дедушка. Сам-то цел?
— Я-то цел, — пролепетал Василий Иванович.
— Василий Иванович, — сказала Анька, все еще дрожа. — Выйдем в тамбур…
Васька поплелся за ней. Светало. Рассвет был дождливый, мутный и серый. За окном тянулись сизые капустные поля.
— Что ж ты так, Василий Иванович? — сказала Анька. Она впервые разговаривала со своим васькой так резко.
— Анечка, — залепетал он, — я потому и хотел один… Одному мне не страшно, а с тобой что хочешь сделают… Что же я могу, Анечка? Я не умею этого, Анечка…
— Это что же, — догадалась она, — мне от тебя никакой защиты, так? Это, значит, мне тебя защищать?
— Зачем защищать, Анечка, — лопотал он, — мне-то что сделается…
— Эх, Василий Иванович, — сказала Анька со взрослой горечью в голосе. — Трудно нам с тобой будет, милый друг.
— Трудно, трудно, — закивал Василий Иванович. — Возвращайся, Анечка…
— Да куда уж теперь, — сказала Анька и пошла обратно в вагон — благодарить нового пассажира и пить кофе из его термоса. Она, впрочем, не забывала оглядываться на тамбур, чтобы Василий Иванович не сбежал.
Он и не думал бежать. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и беззвучно шевелил губами. Анька ничего не слышала. Она пила кофе из жестяной крышки и со, стыдом чувствовала, что не может унять дрожи. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно.
— Не одна в поле дороженька,
Не одна колокольная, —
тихонько мычал Василий Иванович, обливаясь слезами. —
Не одна в поле дороженька,
Не одна подневольная.
Не одна в поле дороженька,
Не одна баламутная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна бесприютная…
Ну вот, все и поехали. Чух-чух-чух.
Не одна в поле дороженька,
Не одна беспечальная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна безначальная.
Не одна в поле дороженька,
Не одна бессердечная,
Не одна в поле дороженька,
Не одна бесконечная.
Книга вторая
ПРИБЫТИЕ
Интерлюдия
— Что же спеть тебе? — говорил как бы в задумчивости как бы слепой как бы старец с бандурой в руках. Он сидел на папке в избе подполковника Лавкина, офицера, блин, ух, какого офицера! Такой офицер. В первый год войны, когда еще стреляли по-настоящему, Лавкин лично расколол на допросах до пятидесяти ЖДов. Сам он был собою контрразведчик. В нем было даже немножко варяжского духу, то есть Стрельбе по своим он все еще предпочитал стрельбу по чужим. Были ведь когда-то времена, когда варяги не угнетали, а кочевали и убивали. Это годы угнетения несчастного племени испортили варяжество, как портит это занятие любого приличного человека. Одно дело — завоевать, другое — удерживать. Завоеватель может быть и правым, и неправым; в конце концов, шел, увидел, захватил, в схватке оказался сильней — обычное дело. Стоит тебе, однако, сделаться полноправным угнетателем — и ты уже не воин, а надсмотрщик со всеми вытекающими; именно поэтому всякий нормальный солдат ограничивается победой, а добивать побежденных и распоряжаться ее плодами предоставляет другим. У варягов, к сожалению, ничего с этим не получилось. Иногда, конечно, им приходилось сражаться с ЖДами, потому что вовсе без этого варяги обходиться не могли; но в их жизни появилось равновесие, а это для подлинного воина смерть. Есть своя земля, есть рабы, которых надо удерживать в повиновении (а они никуда и не рвутся), есть постоянный враг, с которым раз в сто лет выясняешь отношения, — и так оно идет уже полторы тысячи лет; знамо дело, исчезает главное, что есть в битве, — свежесть. Какая свежесть, когда все выродилось? Какими-то своими флюидами их растлил несчастный покорный народ — как рядом с трупом, говорят, охватывает иногда живого странный сон, вялость, нежелание шевелиться. Так русалка сманивает руса — иди, мол, ко мне: спокойно… прохла-а-адно… Что-то в них стало не то.
— Про войну спой, — небрежно заказал Лавкин. Он сидел напротив старца и по-варяжски глодал кость — надо ж беречь хоть какие-то воинские традиции. С утра приказал сварить козу и вот глодал. В боевых действиях настало затишье. Да оно, в сущности, уже два года длилось. Противники бегали друг от друга, иногда захватывая лазутчиков и всласть на них оттягиваясь — пытая, подвешивая на крюк; в остальном давно перешли каждый к излюбленным занятиям. Варяги расстреливали своих, хазары колонизовали местных, — ни те, ни другие в этом не преуспели. Расстреливать всех бессмысленно, а колонизовать, как знало варяжество по долгому опыту, бесполезно.
— Что же спеть тебе про войну? — как бы в задумчивости как бы спрашивал как бы слепец, а на деле зоркими глазами из-под мохнатых бровей постреливал по углам избы. — Или про Анику-воина, или про Добрыню-воина, или про Иулиуса Кесаря, тоже воина, или же про вавилонянина Мардохея-воина, по древним вавилонским писаниям?
— Про Мардохея давай, — ковыряя желтым ногтем в зубах, откликнулся атаман Батута, угощавшийся козою в лавкинской избе. Он дружил с контрразведчиком, в контрразведчике был хоть какой-то дух.
— Ой, трудно, трудно, — говорил бандурист, перебирая струны. — Древняя то песня, и не всю я ее припомню.
— Ништо, валяй, — рыгнув, разрешил Батута. Он знал, что истинный воин любит послушать музыку, в особенности народную.
— Как во городе то было Вавилоне, — начал старец раздумчивым речитативом. — Во граде Вавилоне, да. Вот, песня Мардохея-воина. Пошел я войной на супротивников, на злых слуг Аштарота, да. На них я пошел войной, и грохотали мои колесницы, да. Всех же моих колесниц было двадцать десятков и одна.
— Много, — ухмыльнулся Батута.
— Двадцать десятков было их и одна, уже не слушая, продолжал слепец. Он нащупал наконец мотив, поначалу подозрительно похожий на «Подмосковные вечера», но с каждой спетою строчкой от них отдалявшийся. Это было нечто странное, ни на что не похожее, лишенное гармонии, но звонкое, боевитое.
В первой сам я восседал, имея шлем на мне,
Шлем имея золотой, с изображением причудливых вещей,
Называть которые и перечислять было бы долго.
В руке имел я копье весом три меры веса,
Длина его была пять мер длины и еще другую меру длины,
В другой щит шириною шесть мер ширины,
Такой щит, что за ним могло бы защититься много народу, да,
Потому что царь подобен множеству, да!
И я ехал, ехал, и колесница моя была как бы сноп,
Сноп как бы лучей, упавших от солнца на воду
И от воды упавших назад на солнце, да!
Как просо были мои воины, как пятнадцать и одна сотня горстей,
И всеми ими руководил я, и в каждом был я,
Сердце я имел коровы, воинственной коровы, да!
Хитрость ящерицы я имел и много голубиных желудков,
Внушающих проглотившему стойкость, да, твердость, да!
Мясо мое было мясо льва, мускул мой был мускул коня,
Зубов я имел до нескольких тысяч и каждым кусался я!
Автор имеет в виду ножи своих воинов, да!
И я ехал, ехал, и мы громыхали, в натянутые шкуры мы били, ага!
Били, били, земля дрожала, копыта стучали, ну! ты представляешь!
Вообще.
— Чего-то долго едет, — сказал Лавкин. — Пусть бы уже дрался.
И тут нас увидели враги, слуги Аштарота, дети червей,
Склизкие клубки змей, пивная слизь, мешки потрохов,
И от вида моего их ноги стали как ноги дев,
И от дрожи земли их руки стали как огурцы,
И как плети пивного хмеля стали их мускулы, да,
И как жгуты волос стали их жилы, да,
И как дрожь листвы стали их души, да,
А я все ехал и грохотал, ехал и грохотал.
Ты, поклонник Аштарота, жалкий жрец
Манамуна, убогий слуга Бататута, да!
Думал, ты будешь рулить, а я буду сосать, да?
Нет, не я, не я буду сосать, воинственный я муж,
А ты, ты будешь сосать по моему хотению, да!
Еще чего думал, я буду сосать, а ты рулить!
Никогда так не будет, чтобы ты рулил, а я сосал.
Так будет, чтобы я рулил, а сосал ты, ты,
Я буду рулить, а ты будешь сосать,
А то выдумал еще — каждый такой будет рулить, а мы сосать,
Мы сосать не имеем охоты, воины мы,
Имеем мы охоту рулить, а сосать не мы,
Не мы будем сосать, но ты, ты будешь сосать!
— Ишь, — обрадованно сказал Батута. — Все как у нас.
И он понял, что будет, будет сосать,
И повернул свои колесницы, и пошел обратно,
В смрадные норы свои пошли они, а я настигал,
Двадцать колесниц и одна ехали как одна,
И в одной сидел я, и колебал копьем,
И доехал до жреца Манамуна, и заколебал,
Совершенно его заколебал, веришь, нет?
И отрубил ему руки, как отрубают початок, да,
И отрубил ему ноги, как отрубают карусту, да,
И отрубил ему уши, как отрубают уши, когда хотят отрубить уши, да!
И бросил псам его уши, как бросают уши псам,
И отрубил ему зубы, как отрубают еще что-нибудь,
И то отрубил, чем он думал рулить, а я чтобы сосал,
И вложил ему вместо зубов, чтобы сам сосал,
И сказал ему: «Вот, да! Видишь, что такое война! Война — дело молодых, лекарство против морщин,
Хорошее времяпрепровождение для того, кому делать нечего, ну!
Глаза старца, как бы незрячие, перестали хаотически перебегать с предмета на предмет и осмысленно уставились на Батуту, а потом на Лавкина.
И мы взяли всех их дев и сделали их женами, да,
И взяли всех их жен и сделали рабынями, да,
И сделали всех их рабынь и сделали котлетами, нет,
Потом передумали и тоже сделали рабынями, да!
Глава первая
BELLA CIAO
1
— А деревня та большая-большая. В середине ее столб, на столбе лик прибит, кто на тот лик посмотрит —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97