Кендис ничего не замечала. Глядя на размытое отражение в вагонном стекле, она вспоминала отца, погибшего в автокатастрофе много лет назад.
Гуляка Гордон был высоким красивым мужчиной, носившим массивный золотой перстень на среднем пальце и ярко-синий блейзер с блестящими пуговицами. Он никогда не колебался, если надо было заказать кому-то выпивку, и дружил со всеми. Его открытое лицо и живые голубые глаза вызывали неизменное доверие. Каждый, кто с ним сталкивался, говорил о нем только в восторженных тонах. Подруги завидовали Кендис, что у нее такой веселый отец, который к тому же разрешал ей ходить в паб, привозил самые модные шмотки и имел замечательную привычку, небрежно бросив на стол воскресную рекламную брошюрку, говорить: «Выбирай – я покупаю». И действительно покупал. Жизнь с таким отцом казалась Кендис бесконечным праздником. Вечеринки, поездки в гости, барбекю на природе или у кого-нибудь на заднем дворе сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, а организатором и душой очередного мероприятия всегда оказывался ее отец.
А потом он погиб – и начался кошмар. С тех пор прошло много лет, но при воспоминании о тех временах Кендис и сейчас начинала чувствовать дурноту, унижение, стыд. Отец обманул всех, обвел своих бывших друзей вокруг пальца, и теперь, вспоминая о нем, Кендис непроизвольно начинала искать в каждом слышанном ею слове, в каждой запомнившейся реплике двойной смысл. Действительно ли папа любил ее? Любил ли он маму? Ведь вся его жизнь была сплошным обманом – так почему чувства к жене и дочери должны были стать исключением?
Почувствовав, что к глазам подступают жгучие слезы, Кендис несколько раз глубоко вздохнула и постаралась взять себя в руки. Обычно она старалась не думать об отце. Он умер, и Кендис твердо решила, что должна вычеркнуть его из жизни, забыть, словно он никогда не существовал. Такая позиция выработалась у нее давно. Она хорошо помнила, как в самый разгар того давнишнего кошмара отправилась в парикмахерскую и попросила остричь ее как можно короче. У нее были чудесные длинные волосы, которые очень нравились отцу, и, глядя, как они падают на пол, Кендис чувствовала, как одна за другой рвутся связывавшие ее с отцом невидимые нити.
Так, во всяком случае, ей тогда казалось. В действительности же Кендис оставалась дочерью своего отца: она продолжала жить в том же доме, носить ту же фамилию и – самое страшное – пользоваться деньгами, которые он приобрел нечестным путем. Вся ее одежда, небольшой автомобиль, подаренный отцом на семнадцатилетие, и даже дорогостоящий курс истории искусств, который она прослушала во Флоренции, – все было оплачено чужими деньгами. То, что другие зарабатывали трудом, отец с легкостью тратил на ее удовольствия, и если раньше Кендис просто не приходило в голову, откуда у него такие средства, то теперь она не могла вспоминать о своей беспечной юности без чувства вины.
Но откуда ей было знать?! Ведь она была совсем ребенком, не знавшим ни в чем отказа, и потому – легкомысленным и эгоистичным. Гуляка Гордон обманул всех, и, если бы не его внезапная гибель в автокатастрофе, продолжал бы обманывать и дальше…
Почувствовав, что кровь снова прихлынула к щекам, Кендис крепче сжала пластмассовый поручень сиденья. Впервые ей пришло в голову, что она никогда не горевала об отце как о дорогом и любимом человеке, которого потеряла. Вместе с ним она оплакивала свое детство, свою веру в добро, свою наивность и подспудно тосковала по тем невозвратимым временам, когда мир еще не утратил смысла, и она могла любить отца и высоко держать голову, гордясь тем, что носит его фамилию.
После смерти Гордона Брюина довольно скоро выяснилось: им не хватит денег, чтобы возвратить все его долги. К счастью, большинство заимодавцев махнули рукой, отступились, поняв, что дело безнадежное; нашлось всего несколько человек, которые подали в суд на ее мать. Прошло много лет, прежде чем все более или менее забылось, успокоилось. Остались только боль и стыд, которые – как твердо знала Кендис – не затихнут никогда, да разрушенные судьбы тех, кого Гуляка Гордон пустил по миру…
Мать Кендис Диана в конце концов переехала в Девон, где никто никогда не слышал про Гордона Брюина. В настоящее время она старательно делала вид, будто ничего не произошло и ее муж был честным, во всех отношениях достойным человеком, которого после смерти оболгали злые языки. Похоже, она и сама в это поверила, так как никогда не вспоминала о прошлом и не испытывала ни вины, ни стыда. Когда Кендис пыталась поговорить с ней по душам, Диана ее не слушала. Она упорно отказывалась признать, что Гордон мог совершить хотя бы один бесчестный поступок.
А лет через семь после переезда в Девон у Дианы завязался роман с мягким, тихим человеком по имени Кеннет Дорт, который с успехом исполнял роль буфера между ней и Кендис. Каждый раз, когда она приезжала навестить мать, он неизменно оказывался дома, что само по себе служило достаточной гарантией того, что разговор не примет нежелательный для Дианы оборот.
В конце концов Кендис махнула рукой, решив, что нет смысла ворошить прошлое. По крайней мере, ее матери удалось сохранить о муже счастливые воспоминания. Впрочем, в последнее время Кендис бывала в Девоне достаточно редко – уж больно двусмысленным и шатким представлялось ей нынешнее спокойствие Дианы. Кроме того, ей было обидно, что мать не хочет признать правду даже в разговоре с ней – своей единственной дочерью. Кендис считала, что из-за этого весь груз вины приходилось нести ей одной. Сама же она чувствовала себя не вправе что-то забыть или простить. Она научилась жить с постоянным ощущением вины и стыда, которые с годами лишь немного ослабели.
«Но сегодня, – решила Кендис, – мне удалось преодолеть свой перевал».
Разумеется, ей было не под силу исправить все зло, которое причинил отец другим людям, но по крайней мере Хизер Трелони помочь она могла – помочь если не деньгами, то рекомендацией или связями в мире журналистики. И эта помощь должна была стать ее личным искуплением отцовского греха.
На станции Хайбери Кендис вышла из поезда с необычайно легким сердцем. Будущее рисовалось ей в самых радужных красках. Поднявшись со станции наверх, она быстро зашагала к дому, где жила вот уже больше двух лет. Открыв подъезд своим ключом, Кендис стремительно взлетела по лестнице на второй этаж и уже собиралась отпереть дверь квартиры, когда кто-то окликнул ее.
– Привет, Кендис!
Обернувшись, она увидела Эда Эрмитеджа – соседа, который жил в квартире напротив. Подпирая плечом косяк собственной двери, он жевал истекающий кетчупом бит-мак.
– Я хотел вернуть тебе упаковочную ленту, если она тебе нужна, – сказал Эд. – Помнишь, я брал у тебя моток?
– О да, спасибо, – рассеянно отозвалась Кендис.
– Это тебе спасибо. Подождешь минуточку? Я быстро. Он исчез в квартире, а Кендис прислонилась спиной к своей двери. Ей не хотелось открывать ее сейчас, так как Эд мог расценить это как приглашение зайти и выпить по стаканчику. Кендис было не жалко виски, просто сегодня вечером ей было не до Эда.
Эд Эрмитедж работал консультантом по корпоративному праву в крупной юридической фирме в Сити. Денег он зарабатывал столько, сколько Кендис и не снилось, зато и пропадал на службе днями и ночами. Кендис часто слышала, как рано утром или поздно вечером под ее окнами фырчало мотором такси, увозившее Эда на работу и привозившее обратно. Время от времени Эд не возвращался домой вовсе, но это отнюдь не значило, что он загулял. Как-то он признался Кендис, что у него в кабинете за вешалкой стоит складная походная кровать, на которой можно прекрасно выспаться, не тратя драгоценное время на то, чтобы ехать домой. Кендис, однако, не разделяла его трудового энтузиазма, полагая, что соседом движет не что иное, как самая обыкновенная патологическая жадность.
– Вот и я! – Эд вручил ей моток клейкой ленты и откусил еще кусок от своего биг-мака. – Хочешь такой же? У меня есть.
– Нет, благодарю, я только что поела, – вежливо отказалась Кендис.
– Ага, понятно… – протянул Эд насмешливо. – Предпочитаем здоровую, естественную пишу, так, что ли? Интересно, чем ты питаешься? Спаржей и артишоками? – Он снова откусил от своего бутерброда.
Кендис не была уверена, знает ли Эд, что такое артишоки, но спорить ей не хотелось.
– В основном да, – сказала она коротко, думая про себя, почему Эд не может разговаривать как все воспитанные люди, почему ему обязательно надо ее поддевать или смеяться над ее привычками. Беседуя с ним, расслабляться не рекомендовалось – любое, самое невинное замечание Эд мог обратить против нее же.
– Одному богу известно, на чем их выращивают – на каких опилках, – заметил Эд с глубокомысленным видом, и Кендис догадалась, что он действительно путает артишоки с шампиньонами. – Уж лучше старый добрый биг-мак – мясо есть мясо, к тому же и салат тут тоже присутствует.
Он взмахнул бутербродом, и из него выпал измазанный соусом листик салата. К ужасу Кендис, Эд преспокойно поднял его с пола и отправил в рот.
– Видала? – спросил он. – Я тебя не обманываю. Кендис закатила глаза. Ей было жаль Эда, который не видел в жизни ничего важнее работы. У него не было ни друзей, ни любовницы, ни даже мебели. Когда-то давно она зашла к нему, чтобы наладить добрососедские отношения и выпить по стакану пива, и была неприятно поражена тем, что из обстановки в квартире Эда имелось только древнее раскладное кресло, телевизор последней модели и гора коробок из-под пиццы в углу.
– Слушай, ты почему дома? Тебя что, уволили? – спросила Кендис. – Ведь сейчас только десять вечера. Обычно в это время ты еще на работе – куешь презренный металл, обсасывая с клиентами очередную сделку.
– Раз уж ты заинтересовалась, так и быть – отвечу. – Эд самодовольно ухмыльнулся. – Со следующей недели я официально нахожусь в отпуске.
– В каком таком отпуске?
– По уходу за комнатными растениями! – Он улыбнулся еще шире. – Я перехожу на другую работу, поэтому хочешь не хочешь, три месяца мне придется плевать в потолок. Так записано в моем контракте.
– Целых три месяца? – Кендис нахмурилась. – Почему так много?
– А ты как думаешь? Конечно, потому, что у себя на службе я – не последний человек. – Эд вскрыл жестянку с кока-колой и шумно отхлебнул. – Видишь ли, я знаю слишком много служебных тайн и секретов, так что три месяца – это минимальный карантинный срок. Нужно же дать этим тайнам время устареть!
– Ты что, серьезно? – Кендис уставилась на него во все глаза. – Как же так? Кто станет платить тебе за три месяца вынужденного безделья?
Настал черед Эда удивляться.
– Как это – кто?! Конечно, фирма! Знаешь, оказывается, меня там ужасно ценят. Во всяком случае, во время отпуска мне будут платить даже больше, чем когда я пахал на них не разгибая спины.
– Но ведь это… нечестно! Во всей стране тысячи и тысячи людей не могут найти работу, а тебе будут платить за то, чтобы ты ничего не делал!
– Так устроен мир. – Эд пожал плечами. – И его нужно либо принять, либо покончить с собой – третьего не дано.
– А как насчет того, чтобы попытаться его изменить?
– Это не для меня, ведь я – обычный человек, а не революционер и не святой. В конце концов, не всем же быть такими, как ты, Кендис!
Кендис некоторое время молча смотрела на него: от бешенства она не могла произнести ни слова. И как это Эду удалось так легко ее завести?
– Ладно, я пошла, – сказала она резко. – Счастливо.
– Пока. – Эд небрежно помахал ей рукой. Он явно заметил, что Кендис разозлилась, и это доставило ему удовольствие. – Кстати, к тебе тут приперся твой парень… твой бывший парень.
– Джастин?.. – Кендис с досадой почувствовала, что краснеет. – Ты хочешь сказать – Джастин сейчас у меня?
– Я сам видел, как он входил. Это было около часа назад. – Эд слегка приподнял брови. – Вы что, помирились?
– Нет, – отрезала она.
– Жаль. – Эд снова пожал плечами. – Джастин – неплохой парень. С чувством юмора…
Услышав это заявление, Кендис удивилась еще больше. Джастин и Эд действительно два или три раза сталкивались в коридоре, но, насколько она успела заметить, почти не общались.
– Ладно, тогда я тем более пойду, – выдавила она. – Спасибо за предупреждение. До свидания, Эд.
– До встречи, Кен. – Эд пожал плечами и скрылся в квартире.
Переведя дух, Кендис открыла свою дверь и вошла. Голова у нее слегка кружилась. «Интересно, – гадала она, – что понадобилось от меня Джастину?» С тех пор как они расстались, прошел уже почти месяц, но Кендис вовсе не стремилась восстановить прежние отношения. И как она только забыла отобрать у него ключ?!
– Эй, Джастин! – окликнула она, включая свет.
– Кен?
В противоположном конце коридора показался Джастин. Он был одет в свой лучший костюм и держал в руке бокал с виски. Его чуть вьющиеся, черные волосы были напомажены и аккуратно зачесаны назад, темные цыганские глаза влажно блестели в свете лампы под потолком.
Кендис всегда казалось, что в Джастине есть что-то актерское. Сейчас он играл свою любимую роль – экспансивного интеллектуала, «молодого Даниеля Баренбойма», с которым его однажды сравнили (после этого Кендис пару раз заставала Джастина за пианино – сидя в небрежной позе перед инструментом, он задумчиво прикасался к клавишам, хотя играть не умел).
– Извини, что без предупреждения, – сказал он. – Я рассчитывал застать тебя дома.
– Понятно, – кивнула Кендис. – Впрочем, я вижу – ты даром времени не терял. Это виски я берегла для особо торжественных случаев.
– Еще раз извини, но тебя слишком долго не было… – В голосе Джастина послышалось что-то похожее на раскаяние. – Я тебя не задержу. Просто мне показалось, что нам надо поговорить.
– О чем?
Ничего не ответив, он помог ей снять куртку и, взяв под локоть, провел Кендис в гостиную и усадил в ее любимое кресло. Все это Джастин проделал с таким видом, словно это не он, а она ворвалась непрошеной в ее квартиру и выпила припасенное для гостей виски (шестьдесят шесть фунтов за бутылку, не считая акциза).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46