Эрнст Бутин
Се человек
Роман-апокриф
Из того, что Я вам говорю, вы не узнаете, кто Я.
(Евангелие от Фомы)Те, кто со Мной, не понимают Меня.
(Деяния Петра)
КНИГА ПЕРВАЯ
Зажав в уголке губ зубочистку - терновый шип, который обломил,
проходя мимо претория, Иуда, сын софера Симона бен-Рувима из
Кариаф-Иарима, известный бунтарям-кананитам как Иуда Сикариот,
сделав невозмутимое лицо, дерзко посмотрел на левитов - младших
священнослужителей, - наблюдавших за тем, чтобы паломники не
забывали вносить дар в сокровищницу Храма. Подчеркнуто медленно,
чтобы левиты видели, опустил ассарий в средний из украшенных
керубами дароприемников. Всего ассарий - две лепты! - вклад,
меньше которого Закон не разрешает жертвовать никому, даже
беднейшему из беднейших!
Левиты откровенно осуждающе поджали губы, глаза их стали недобро
изучающими: видно, этот крепкий, жилистый простолюдин с
кудлатыми патлами медного отлива и такой же рыжей кудрявой
бородой, этот, судя по виду, неграмотный и невежественный
селянин, просто-напросто лентяй, если не смог заработать для
Предвечного хотя бы сребреник. Сколько же, интересно, даст он
беа - для взноса в корван Храма, обязательного для каждого
обрезанного, где бы ни жил тот, здесь ли, в Земле Обетованной, в
странах ли вавилонских, ливийских, иберийских, галльских и
прочих, не говоря уж о давно освоенных сирийских, египетских,
эллинских и ромейских городах?
Взгляд Иуды равнодушно скользнул по левитам. Пусть презирают -
Адонай все видит, Адонай все знает, Адонай оценит, что он, Иуда,
поло-жил в сокровищницу больше всех, ибо все клали от избытка
своего, а он, как та вдова, которая умилила Равви, при скудости
своей отдал все, что имел, все пропитание свое, последнее, лично
ему принадлежащее. Правда, в кошеле под хламидой есть и два
динария, и три драхмы, и одна дидрахма, но это - деньги общие,
их надо беречь. А лучше приумножать, чтобы... хорошо бы купить
еще один, пусть только всего лишь один, меч. У Симона бен-Ионы,
по прозвищу Кифа, Симона Кананита, да и у него, Иуды, уже есть
оружие. Неплохо бы достать и для других назареев,
хаберов-сотоварищей, или хотя бы для самых воинственных из них:
братьев Зеведеевых, Иакова и Иоанна, прозванных за решительность
Воанергес - Сыны грома; для Андрея, брата Симона Кифы; ибо не
мир пришел я принести, но меч, как не раз говаривал Равви.
А взор Иуды блуждал в это время по Двору народа. Потом поднялся
выше - ко Двору священников, где у массивного алтаря, сложенного
из огромных камней, плавно скользили, окропляя кровью животных
святилище, старшие священнослужители - когэны в гиацинтового
цвета тиарах, в голубых подирах, в злато-пурпурных нагрудниках,
украшенных крупными самоцветами с начертанными на них именами
колен Израилевых.
Утреннее жертвоприношение всесожжения давно закончилось, и на
решетках над жадным огнем лежали уже пласты тука жертв греха или
вины.
Принюхиваясь к слабому аппетитному запаху жареного сала, Иуда
раздул ноздри. Выдубленное ветрами Иудеи, Идумеи, Перея,
Галилеи, загоревшее до цвета коричневой земли Кумрана суровое
лицо его с глубокими морщинами, с перебитым в драке носом -
такие лица пугают и одновременно привлекают женщин, будь они
пресыщенными женами удачливых царедворцев, целомудренными
дочерьми во всем видящих грех фарисеев или уставшими от мужчин
порочными танцовщицами и музыкантшами, - расслабилось. Ставшие
счастливыми, почти влюбленными, глаза устремились туда, где за
жертвенным дымом искристо переливалась на золотых цепях
скрывающая святая святых бесценная Вавилонская завеса,
изображающая Вселенную.
Обильное яркое солнце играло веселыми бликами на густо-багровом,
как кровь, мраморе стен, лучилось, отражаясь от огромной, в рост
человека, символизирующей страну Израиля, золотой виноградной
кисти, укрепленной над так же щедро изукрашенными золотом
воротами во Двор священников, усиливая и без того опьяняющее,
как только оказываешься тут, чувство окрыленности, слиянности с
Всеблагим, возлюбившим избранный народ свой и столь же пылко
любимым народом этим.
Чувствуя, как умиротворенность переполняет душу, пятясь и часто
кланяясь, мысленно вознося Отцу Небесному пылкие молитвы, Иуда
скользящими шажками отступил за Красные ворота, названные так
из-за редкой их красоты. Лишь наткнувшись затуманенным взглядом
на крупные, написанные по-арамейски, по-эллински, на латыни,
предостережения, запрещавшие под страхом смерти входить внутрь
иноверцам, сообразил, что находится уже вне Двора народа, и
перестал кланяться.
В уши вновь ударил не воспринимаемый в молитвенной отрешенности
мощный, напоминающий рокот огромной волны, слитный гул, в
котором, сосредоточившись, можно различить громкий,
бесцеремонный говор множества людей, пронзительные выкрики
торговцев и менял, испуганное блеяние овец, меланхоличное
мычанье быков.
Оглядывая Двор язычников, Иуда в предвкушении скоро предстоящего
не сумел сдержать улыбку: все обширное пространство,
ограниченное крытой галереей с двумя рядами высоких колонн, было
забито покупателями и торговцами, ларями и столами, корзинами,
клетками с голубями, гуртами скота, загадившего пометом,
залившего мочой мозаичный пол, отчего жаркий, душный воздух
пропитался едким зловонием.
Отступив к рельефно-узорчатой стене, отделявшей Двор народа,
Иуда не спеша опустился около нее на корточки и принялся лениво
ковырять в зубах шипом терновника, не отрывая глаз от ведущих в
город Золотых ворот, около которых особенно густо расположились
горластые менялы. Скоро, теперь уже совсем скоро должен
появиться Равви. И тогда...
Сладко зажмурился: представил Равви, который, как и три года
назад, вознегодует, оскорбленный таким бесстыдным торжеством
алчности, оскверняющим священные преде-лы Храма, обрушится на
продающих и покупающих, расшвыряет столы с монетами, изгонит
отсюда и нечестивцев, и их животных. Теперь у Равви все сойдет
благополучно, теперь на него не набросятся с остервенением,
чтобы выкинуть на улицу и там забить насмерть камнями, потому
что сейчас ему помогут отчаянные, готовые даже на смерть гаэлы -
мстители за кровь - люди Варравы, тоже опытного, бывалого
сикария-кинжальщика, рассредоточенные во Дворе язычников. Стоит
только Равви начать, и тогда... Иуда перевел взгляд на
громоздящуюся за небольшой мощеной площадью мрачную, сложенную
из огромных камней аспидного цвета Антониеву крепость. Между
мощными зубцами по верху ее башни взблескивали на солнце шлемы,
латы, щиты, наконечники копий ромейских легионеров.
Если в Храме начнется потасовка, вызванная гневом Равви, тогда
префект и прокуратор Понтий Пилат бросит, не раздумывая, своих
свиноедов на подавление беспорядка, чтобы он не перекинулся в
Иерушалаим и не превратился в вооруженный мятеж, как бывало уже
не раз. Ромейцы, учинив расправу в Храме, осквернят его! И -
случится неизбежное, давно и жадно ожидаемое: возмущенный
святотатством наконец-то весь народ Израилев, народ Иегошуа
Навина и Маккавеев, лучший из лучших народ взвихрится, подобно
песчаной буре, уничтожит захватчиков-иноплеменцев, как саранчу
прожорливую, час гибели которой настал, и, как прах, как мертвую
пыль, развеет врагов, сметет их во тьму внешнюю. Да будет так!
Так будет. В том, что Равви рассвирепеет, возмущенный торгашами,
Иуда не сомневался.
Вчера, когда, пробираясь сквозь толпу, вел за поводок ослицу, на
которой восседал Равви, видел, посматривая через плечо, лицо
его. Сначала оно было просветленным, благостным; потом, словно
густеющая тень набегала на него, становилось все более хмурым. А
близ горы Мориа, над которой всплывал Храм, сияя белыми стенами,
сверкая золотом бесчисленных шпилей и кровли на поднимающихся
ступенями крышах, и совсем омрачилось - здесь, вырвавшись из
зловонных, узких, переполненных народом улиц, торжище
выплеснулось на волю и, обтекая, подобно мутным, полным грязи и
нечистот, сточным водам, светлое здание Храма, плотно облепив
его лавчонками-хануйотами, пестрыми навесами, дающими
маломальскую тень, предстояло во всей своей мерзости, которая
терзала зрение видом красных от жары, потных, возбужденных лиц,
слух - ревом животных, разноголосым гвалтом, обоняние - смрадом
отбросов, навоза, гниющей зелени.
Каким был лик Равви, когда он, сопровождаемый своими оробевшими,
испуганно озирающимися галилеянами, скрылся в воротах Храма,
Иуда не видел: Равви попросил его отвести ослицу хозяину. Но не
успел Иуда, в голос проклиная заупрямившуюся ослицу и
раздраженно дергая ее поводок, на ходу поинтересоваться ценами
на самую дешевую снедь - сушеные фрукты, ячменные лепешки,
вяленую рыбу, надо же чем-то сегодня кормить и Равви, и все
сотоварищество, - как Равви появился вновь. Удивленный и
разочарованный Иуда застыл на месте: значит, в этот раз Равви не
только не совершил никакого чуда, но обошелся даже без поучений
и проповеди? А он-то надеялся - потому, возможно, и медлил
уходить, - что вскоре, совсем через малое время, выскочит из
Храма множество потрясенного и счастливого люда, возвещая, что в
Храме объявился Царь Мессия. Взволновавшаяся толпа заклокочет,
кинется в Храм, толкаясь, давясь, сминая зазевавшихся; потом
забурлит и весь Иерушалаим, ликуя, радуясь, что свершилось
обещанное пророками. И горе тогда вам, надменные ромеи, горе,
горе и смерть!
И вот - ничего этого не будет.
Сначала рухнула надежда, что народ восторженно встретит Равви,
ккогда тот будет въезжать в город. Но появления Равви почти
никто и не заметил: мало ли накануне великого праздника Песах
тащится к Храму людей. В том числе и тех, кого кто-то готов
считать посланцем Отца Небесного. Эка невидаль: каждый год
появляется какой-нибудь - а то и не один - боготворимый
сподвижниками ярый проповедник-наби. И сейчас, говорят, видели
среди паломников не то троих, не то четверых крикливых проныр,
выдающих себя за пророков. Так что - обидно, тяжело это
признавать, но... - вшествие Равви в Иерушалаим не вызвало
ожидаемого Иудой воодушевления жителей и паломников.
А ведь сделали, кажется, все, чтобы привлечь внимание: и ослицу
украсили, покрыли одеждами своими, и путь перед нею ветвями
устилали, и сопровождали Равви с пальмовыми, нарезанными на горе
Елеонской, листьями, и соответствующий псалом: "Благословен
грядый во имя Господне! Осанна в вышних! Осанна Сыну Давидову!"
распевали, и мальчишки, которым Иуда раздал последние медные
деньги, горланили во всю мочь: "Малка Машиах! Малка Машиах!", но
в толпе, среди тех, кто оказался рядом с шествием, - только
удивление и веселое любопытство: а это еще кто такой, кому это
возносят такую неумеренную хвалу? Слушая Иуду, восхищенно, с
гордостью повествующего о Равви, удивлялись еще больше. Хмыкали:
что хорошего может быть в Галилее, разве возможен оттуда пророк?
Известно ведь, что все галилеяне смутьяны и разбойники. К тому
же невежи и невежды. Не помните, что ли, поговорку: глуп как
галилеянин?
Оскорбленные назареи помалкивали, боялись, что их галилейское
произношение, грубое и неблагозвучное по сравнению с иудейским,
только вызовет новые издевательства и насмешки. А возмущенный
Иуда - неужто молва о Равви, о его добрых делах и чудесах не
донеслась сюда, хотя бы лишь из Иерихона? - рывками поворачивая
голову из стороны в сторону, огрызался: сами вы невежды, сами
неучи! Разве не помните предреченное? И повторял слышанное от
Равви на горе Елеонской: скажите дщери Сионовой - се Царь твой
грядет к тебе кроткий, сидя на ослице...
Иуда досадливо поморщился и, подавляя вновь всплывшее
раздражение, так сжал зубами терновый шип, что расплющил его: с
ослицей получилось не совсем удачно. Плохо получилось...
Из Иерихона вышли вчера не до рассвета, как решили накануне, а с
задержкой: и хлебосольный, благодарный коротышка Закхей долго не
отпускал; и многочисленные горожане, предводительствуемые
Вартимеем, которому Равви вернул зрение, не давали ступить и
шагу.
Поэтому, когда истомленные крутой, изнурительной дорогой
поднялись наконец на гору Елеонскую и внизу открылся Иерушалаим,
солнце уже переползло за полдень.
Часть следовавших за Равви иерихонцев приотстала и вернулась к
своим домам; другие разбрелись, кто в Вифанию, кто в Виффагию,
чтобы навестить родственников в этих пригородных селениях;
третьи потянулись к вершине, к двум мощным кедрам, под которыми
у лавок, принадлежащих Ханану, тестю первосвященника Киафы,
копошился, как всегда, небольшой базарчик для шествующих в
святой город.
И на покатом хребте остались только назареи с Равви.
Он задумался, глядя на широко раскинувшийся перед ним Иерушалаим
с несокрушимыми стенами; с плоскими, напоминающими чешую,
кровлями домов, плотно облепивших холмы Сион, Акра, Бецета; с
угловатыми, словно изломанными, улицами; с вычурными дворцами
Ирода и Асмонеев, чашами гипподрома и театра средь зелени садов;
с весело поблескивающими зеркальцами Силоамского пруда, водоема
Езекии; с горделивыми башнями Псефина, Гиппик, Мариамна,
воздвигнутыми проклятым Иродом Великим; с величественным,
покоящимся на арочных опорах, построенным Понтием Пилатом
водоводом, который выползал из-за горы Еном; с нестрашной
отсюда, казавшейся игрушечной, крепостью Антония, присосавшейся
к красавцу Храму - чуду из чудес, как называли его все, кто хоть
раз побывал здесь, в центре Вселенной, "жилище мира" -
Иерушалаиме.
- Иерушалаим, Иерушалаим! - Равви негромко вздохнул. - Гордый
Иерушалаим, убивающий пророков своих и побивающий камнями
посланных к тебе. Вот и пришла пора Сыну человеческому, - так он
всегда называл себя, - собрать детей твоих, как птица собирает
птенцов своих под крыло.
1 2 3 4 5 6