— Но все же отпустил ее.
Женевьева перевернулась и села. Хотя гнев его нисколько не остыл, теперь она чувствовала себя уже не такой уязвимой.
— Я не шпионила, — горячо запротестовала она. — Извини, что спросила. Я не думала, что тебя это расстроит.
— Так о чем ты спросила? — повторил он неумолимо.
Черт бы побрал этого типа! Почему у него такой неприятный и непредсказуемый характер? Никогда не знаешь, какая случайно брошенная фраза выведет его из себя и что он сделает.
— Я спросила, кто такая Розмари, — выговорила она наконец, глядя ему прямо в глаза. — И я не понимаю, почему этот вопрос так бесит тебя.
— А где ты слышала это имя? — продолжал он свое дознание, забыв о наготе: напрягшееся лицо выражало нешуточную угрозу.
Женевьева облизнула вдруг пересохшие губы:
— Там, на «Танцовщице», у тебя в каюте, я просматривала книги, — замявшись, объяснила она. — Я не думала, что тебе это не понравится. Ты же не говорил, чтобы я их не трогала. — И беспомощно опустила плечи, но, поскольку Доминик не сделал ничего, чтобы приободрить ее, стоически продолжила:
— Среди них был том стихов Катулла. Это один из моих любимых поэтов. — Неужели ей показалось, что в ледяных глазах мелькнул теплый огонек? — Я не удержалась и прочла. На первой странице надпись. Извини, если не должна была этого делать, но я не шпионила, честное слово не шпионила!
— Почему ты не спросила меня об этом раньше? К великому облегчению, Женевьева услышала в вопросе скорее любопытство, чем угрозу, и расслабилась.
— Я забыла, — честно призналась она. — До этой минуты я просто ни разу не вспомнила об этом. Подобие улыбки тронуло его губы.
— Может быть, ты в конце концов не так уж безнадежно настырна. — И тронул указательным пальцем кончик ее носа. — Я был немного резок. Прости — сделал поспешный вывод, основываясь на предыдущем опыте, ты ведь обожаешь совать нос в то, что тебя не касается?
Женевьева не знала, как ответить на его извинение, которое, в сущности, и извинением-то назвать было трудно. Отойдя от кровати, Доминик наливал вино в бокалы. Один вручил Женевьеве. Затем, так и не потрудившись одеться, достал сигару из кармана сюртука, зажег ее и некоторое время задумчиво курил.
— Розмари была моей женой, — сказал наконец Делакруа, словно сообщал информацию, не имеющую к нему ровным счетом никакого отношения.
У Женевьевы рот открылся от изумления, но она ничего не сказала, моля Бога, чтобы Доминик продолжал, ибо, если замолчит, она никогда не посмеет ничего больше спросить.
— Наш брак ни моя, ни ее семьи не одобряли. — Взгляд его был странно отсутствующим, словно Доминик пребывал в каком-то ином мире. — Мне было двадцать лет, и я был Делакруа. Ей — семнадцать, и она была американкой, дочерью купца. — Этого Женевьеве объяснять не требовалось: креольский аристократ и дочь американского судовладельца считались совершенно неподходящей парой. — Мы тайно бежали. — Губы Доминика искривила сардоническая насмешка, насмешка над собой. — Ни мне, ни ей не приходило в голову, что нельзя жить одной любовью. Моя семья лишила меня наследства, а отец Розмари заявил, что примет ее обратно только в том случае, если наш брак будет аннулирован.
Затаив дыхание, сгорая от сострадания и желания услышать, что было дальше, Женевьева неподвижно сидела на краю кровати. Доминик продолжил. Речь его была отрывистой, голос — лишенным всяких эмоций:
— Итак, имея на руках беременную жену и понимая, что надо чем-то зарабатывать на жизнь, я пустился в море. Учеником пирата Клода Турселя. Оказалось, что занятие это столь же увлекательное, сколь и прибыльное. Я уже возвращался домой, исполненный собственной важности, с полными карманами дукатов и кучей тончайших шелков для Розмари. Я предвкушал, как буду рассказывать ей о своих невероятных приключениях. — Слабый огонек вспыхнул в глазах Доминика — огонек презрения к себе. — Розмари скончалась за две недели до моего приезда, родив мертвого ребенка. Не желая обидеть меня, она не обратилась за помощью к своей семье, а к моей и подавно. Поэтому она умерла, не получив вовремя врачебной помощи, — роды принимала темная акушерка-самоучка.
Женевьеве хотелось взять Доминика за руку, прижать к груди его голову, потому что боль пробужденных воспоминаний душила этого сильного мужчину, испепеляла душу. Но она не была уверена, что Делакруа примет ее утешения. Возможно, сочтет еще одним вмешательством в его личную жизнь. Доминика так трудно понять, но одно Женевьева знала наверняка, — в этот момент она не имеет права сделать неверное движение, сказать неточное слово.
— Делакруа были бы более чем счастливы принять после неудачной любовной эскапады блудного сына назад, в свое стадо. — Боль, звучавшая в его голосе, жгла и ее. Женевьева дрожала, но по-прежнему не решалась произнести ни слова. — Однако я предпочел жизнь пирата сладкому лицемерию их уклада. И пока вы, Женевьева Латур, не ворвались в мою жизнь, в ней не было места так называемым женщинам из общества. Мои отношения с женщинами сводились лишь к удовлетворению взаимного физического влечения.
Женевьева наконец встала, подошла к нему и обняла с любовью, ничего не требующей взамен. Ей хотелось быть выше ростом и сильнее, чтобы Доминик мог спрятаться в ее нежных объятиях. Он, казалось, понял ее чувства и нашел в них утешение. Делакруа гладил приникшую к его груди золотистую головку, и напряжение медленно покидало его.
— Ты очень маленькая, фея, — тихо сказал он. — Но у тебя великодушное сердце. Я был с тобой далеко не добр, правда?
— Я иногда робею в твоем присутствии, — призналась она, тихо рассмеявшись. — Но, боюсь, я заслужила свою репутацию тем, что суюсь в самое пекло.
— На аукцион рабов, на вудуистские ритуальные действа, на нижнюю палубу пиратского судна… — перечислял он, и в его ласковом голосе слышалась добродушная насмешка. — Я никогда не встречал такой женщины, как ты, mon coeur, и это очень опасно для нас обоих.
"Он снова нечаянно назвал меня «мое сердце», — подумала Женевьева и постаралась унять бешено забившееся сердце, чтобы голос звучал естественно — Почему опасно?
— Женщины и пиратство — это несовместимо, моя фея.
— Но во время нашего путешествия, — она подняла глаза, затуманенные воспоминанием, — был ведь всего один, ну, два момента, когда мое присутствие оказалось неуместным.
Доминик вздохнул:
— Девчонка-сорванец с подмоченной репутацией — одно дело, моя дорогая, но ты не можешь всегда оставаться таким сорванцом, а я не смогу быть всегда привязанным к суше.
Женевьева опечалилась:
— Думаю, ты делаешь сразу слишком много разных выводов. Я и не ожидаю, что ты осядешь на одном месте. Мне самой этого меньше всего хочется. Почему мы не можем оставить все как есть, пока нам обоим так хорошо вместе?
— А когда это перестанет нам обоим доставлять удовольствие? — продолжая гладить ее по голове, тихо спросил он, — Тогда мы расстанемся — по-дружески, без сожалений. И каждый будет отвечать только за себя.
— Ты еще ребенок, фея, — сказал он нежно, словно боясь обидеть. — Такие идеальные мечты редко сбываются. Существуют боль, гнев, смущение и горький осадок, вкус которого ощущается очень долго. Я не хочу, чтобы ты все это испытала.
— Я и не испытаю, — с горячностью возразила Женевьева, уткнувшись лицом ему в грудь и вдыхая чудный любимый запах. — Я не такой ребенок, как ты думаешь, Доминик. И сама отвечаю за свое будущее.
— Какая уверенность! — тихо проговорил он и, бросив в камин сигару, поднял Женевьеву на руки. — Завидую твоей наивной вере в себя, моя Женевьева. Но пока ты ее сохраняешь или пока не вмешаются обстоятельства сильнее нас, будем наслаждаться тем, что у меня есть ты, а у тебя, сердце мое, есть я.
Глава 17
Бомба Виктора Латура наконец взорвалась. Он вошел в гостиную, где его жена, младшая дочь и кузен грелись у камина после обязательного посещения собора Святого Людовика, в котором было холодно, как в пещере.
— Я должен кое-что сказать вам двоим. — Он пальцем указал на Женевьеву и Николаса. — Поднимайтесь в кабинет. — И без дальнейших объяснений вышел.
Николас заволновался, Женевьева увидела, что и Элен нервничает. На молчаливый вопрос — чем мы провинились? — мачеха покачала головой:
— Он мне ничего не говорил. Но голос у Виктора не злой, не думаю, что он сердится.
— Однако рассердится, если мы не поторопимся. — Николас был абсолютно прав, и с игривым поклоном он сделал приглашающий жест в сторону двери:
— После вас, кузина.
— Я считаю, что в подобной ситуации такая галантность негалантна, — ухмыльнулась Женевьева. — Тебе следовало бы первым принять огонь на себя. Ты ведь старше и сильнее!
— Женевьева, прошу тебя, постарайся не раздражать отца, — умоляющим голосом попросила Элен. — Если он не расположен веселиться…
— Он никогда не расположен веселиться, — фыркнула неугомонная падчерица. — Я бы удивилась, узнав, что папа вообще понимает смысл этого слова.
Они подошли к комнате, служившей Латуру кабинетом, когда тот занимался домашними делами. Ни Николас, ни Женевьева не любили этой комнаты, поскольку с ней было связано много неприятных воспоминаний. Дверь была открыта, Виктор сидел за массивным резным письменным столом, листая бумаги.
— Закройте дверь, — велел он. — Я не хочу, чтобы весь дом слышал то, что я собираюсь сказать.
Женевьева приняла позу, которую всегда принимала в этой комнате: руки сцеплены за спиной, глаза потуплены. Николас, как она отметила, усмехнувшись про себя, стоял почти так же.
— Садитесь!
Женевьева и Николас обменялись тревожными взглядами. Они не могли припомнить, чтобы кому-нибудь из них когда-либо предлагали сесть в кабинете патриарха. Молодые люди неуверенно присели на кожаные стулья с прямыми спинками.
— Я решил, что пришло время назначить наследника, — объявил Виктор в напряженной тишине.
Николас быстро вскинул голову. Всегда считалось, что за неимением собственного сына Виктор назначит наследником сына дальнего родственника, ребенка, который с самого раннего детства воспитывался в его доме и получил необходимые знания в кораблестроении и управлении плантациями сахарного тростника. Правда, вслух это никогда произнесено не было — Я не желаю, — продолжал Виктор с привычным отсутствием деликатности, — чтобы моим наследником стал человек, не являющийся моим ребенком. — Он остановил взгляд на дочери, но она отлично держала себя в руках, и ничего, кроме вежливого интереса, на ее лице прочитать было невозможно. — Однако женщина не сможет управиться с таким наследством, даже если провела чертову уйму времени в монастыре, уткнувшись в книги.
Женевьева оставалась неподвижной, но почувствовала, как Николас при этих словах немного расслабился.
— Итак, — сказал Виктор, — я нашел компромиссный вариант, который устроит всех заинтересованных. Ты, Николас, женишься на Женевьеве и таким образом получишь все преимущества моего наследника, а дети Женевьевы, в свою очередь, наследуют тебе. Ты умеешь управлять плантацией и верфью, вот и продолжай, а в качестве платы получай мою дочь и ее наследство.
— А что получит от этого ваша дочь? — От чудовищной затеи отца голос у Женевьевы дрожал. Отбросив все предосторожности, она встала, белая, как молоко, с расширившимися и гневно сверкающими глазами.
— Во-первых, и это главное — мужа, — без лишних слов ответил Виктор. — Это в конце концов мечта каждой девушки, а тебе давно пора прекратить слоняться без дела и угомониться. Кроме того, ты будешь единственной наследницей всех владений Латура, а после тебя — твои дети.
— Не могу поверить! Я вообще не собиралась пока выходить замуж, а уж за Николаса — никогда! — Женевьева обернулась к кузену: он был бледен, словно только что увидел призрак. — И Николас не хочет жениться на мне. Правда ведь, кузен? — Поскольку тот не ответил сразу, она схватила его за плечи:
— Да скажи же что-нибудь, ради Бога! Вспомни о Мадлен Бенуа!
— Хватит! — рявкнул Виктор и встал с побагровевшим лицом. — В моем доме я запрещаю даже говорить о подобной партии. Если ты хочешь жениться на этой ничтожной маленькой недотепе, у которой ни копейки за душой, — твое дело, но тогда больше не попадайся мне на глаза.
Николас все еще не произнес ни слова. Женевьева встряхнула его, и он стал медленно приходить в себя, взгляд его сфокусировался. Женевьева поняла, что происходит, но не поверила своим глазам: Николас не собирался бороться. Она с презрением отвернулась от кузена и посмотрела на отца в упор:
— Я не выйду замуж за Николаса, папа. Мне все равно, кого вы назначите своим наследником. Для меня это не имеет никакого значения!
Женевьева направилась к двери, но Виктор гаркнул, чтобы дочь осталась, и она остановилась, уже взявшись за дверную ручку и ладонью ощутив прохладу фарфора. «Все равно от этого не уйдешь, оно настигнет везде», — подумала Женевьева с безысходной тоской.
— Вы сделаете то, что я прикажу, мадемуазель, — прошипел Латур, обходя вокруг стола. — Вы — моя дочь и обязаны признавать авторитет отца, в противном случае я заставлю вас это сделать.
— Вы не можете заставить меня вступить в такой омерзительный брак, — ответила Женевьева, с трудом принуждая себя стоять на месте, хотя все ее существо рвалось прочь отсюда. — Мы живем не в средние века.
— Почему этот брак — омерзительный? — впервые заговорил Николас. Услышав его голос, Женевьева даже обернулась от неожиданности. Он был все еще бледен, но уже вполне владел собой, словно принял наконец трудное решение. — Мы никогда не испытывали друг к другу неприязни. Я могу себе представить союз и похуже.
— Можешь? — вопрос Женевьевы прозвучал язвительно, а во взгляде читалось неприкрытое презрение. — Может быть, мне следует считать себя польщенной, но я более отвратительного брака и представить себе не могу.
И тут Виктор Латур взорвался.
Женевьева, на которую обрушилась гроза, застыла неподвижно и безмолвно, чтобы не навлечь на свою голову еще более страшных ударов молнии и чтобы неистовство отцовской речи не перешло в неистовство действия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55