— Слишком много людей здесь привыкло восхищаться греческим образованием и усвоило дух сомнения и упрямства, так свойственный грекам. Только города в глубине страны по-прежнему живут по священным обычаям, порты же стали совсем светскими и весьма сочувствуют победителям. Не оставайся в Тарквиниях, Турмс. Скоро в тебя начнут кидать камни за то, что ты, чужеземец, вмешивался в дела этрусков. Я распахнул плащ и показал ему едва затянувшуюся рану от меча на боку, а также пузыри на ладонях. Я был очень задет его словами и сказал:
— Да знают ли тут, сколько раз я был на волосок от гибели, сражаясь за тирренов? Поверь, это не моя вина, что я остался в живых!
Ларс Арнт выглядел озабоченным и не смотрел мне в глаза. Он проговорил:
— И все же ты чужой здесь, Турмс. Конечно, я не могу, подобно моему отцу, похвалиться тем, что сразу, с первого же взгляда, узнал тебя, но все-таки ты дорог мне, и я не хотел бы, чтобы толпа закидала тебя камнями.
Непрерывно заверяя меня в своей преданности, Ларс Арнт очень быстро выгнал меня из города. Лишь спустя довольно длительное время тарквинцы поняли, что греки завистливы и хитры и способны на подлость ради достижения своих целей. Местные купцы начали терять свои корабли и товарные склады в греческих портах, но и тогда только самые дальновидные из этрусков смогли разобраться в происходящем и отыскать истинных виновников. Прочие же жаловались, говоря:
— Все выглядит так, будто какая-то невидимая рука хватает нас за горло. Наша торговля хиреет. Заморские товары становятся все дороже и дороже, а наши — дешевле и дешевле. Прежде тот, кто посылал свои корабли во многие страны мира, чтобы торговать с ними, богател и радовался жизни, теперь же все совсем иначе. Чем больше сил и денег мы тратим, тем беднее становимся.
Ларс Арнт был настолько богат, что не задумывался о том, на что я стану жить. Я же превратился в нищего, ибо золотую цепь Ксенодота мы разделили на отдельные звенья еще в Киме, а мой выщербленный меч и погнутый щит я вынужден был продать в Тарквиниях. Когда в горах задули зимние ветры, я пешком отправился в Цере, а оттуда — в Рим, так как был настолько слаб и болен, что не сумел бы отработать возвращение домой гребцом на каком-нибудь корабле.
С наступлением зимы военные действия между Римом и этрусками прекратились, так что грабителей я мог не опасаться. Я шагал не торопясь и видел вокруг вытоптанные поля и поломанные фруктовые деревья, сожженные дома и белые кости убитых домашних животных. Живописный и людный когда-то край опустел и изменился до неузнаваемости — даже пастухи увели отсюда своих овец высоко в горы. Печален и долог был мой путь…
Когда я, наконец, снова поднялся на Яникульский холм и далеко внизу рассмотрел желтоватую реку, мост и стены Рима, а также храм на другом берегу, то понял, что война не пощадила римские земли и опалила их своим дыханием. Однако же моя усадебка уцелела, и длинноногая Мисме — загорелая, с лучистыми глазами — торопилась мне навстречу.
— Мы пережили тяжелые времена, — рассказывала она. — Мы даже не успели убежать в Рим, как ты велел. Этруски сразу же, как только пришли сюда, вбили в нашу землю священные колья, и после этого нас уже никто не трогал и ничего у нас не отбирал, скот и то уцелел, слава богам! Поэтому мы собрали хороший урожай и сумели спрятать его, и я надеюсь, что теперь мы разбогатеем, потому что цены на зерно в Риме растут. А если у нас будет много денег, ты сможешь купить мне новые наряды и еще пару сандалий — ведь я так старательно заботилась о хозяйстве, пока тебя тут не было!..
Я догадался, что это Ларс Арнт позаботился о целости и сохранности моего хозяйства. К сожалению, его услужливость не пошла впрок, хотя он и желал мне только добра. Очень скоро меня схватила городская стража, я был передан в руки ликторам и брошен в тюрьму. Камера моя находилась в подвале, там постоянно было так холодно, что вода, стекающая со стен и собирающаяся лужами на полу, замерзала, а согреться я мог только с помощью небольшой охапки гнилой соломы. Едой я принужден был делиться с жадными крысами, воду слизывал с камней… Немудрено, что лихорадка моя усилилась, так что я лишь изредка приходил в себя и утешался в своих мучениях мыслью о неизбежной скорой смерти.
Поскольку я был болен, меня не могли ни допросить, ни осудить. Впрочем, власти относились ко мне как к ничего не значащей фигуре, и мой арест являлся чисто политическим шагом — надо же было отыскать какого-нибудь козла отпущения после неудачной войны. Мое дело никого не интересовало, и консулы мало заботились о том, жив я или умер…
Как ни странно, я выжил. Горячка отступила, и однажды утром я проснулся с ясной головой и ясными мыслями, но был настолько слаб, что едва мог поднять руку. Когда раб, тюремный стражник, заметил, что я поправился, он привел ко мне Мисме. Пока я болел, она каждый день проделывала долгий путь от усадьбы до темницы единственно для того, чтобы понапрасну трястись на пронизывающем ветру у тюремных ворот, вымаливая позволение повидаться со мной. Я и выздоровел-то только благодаря той еде, которую она мне приносила; стражник рассказывал, что когда я находился в сознании, то очень много ел. Однако сам я этого не помнил, и такой аппетит казался мне неправдоподобным, потому что я страшно исхудал и кожа свисала с меня складками.
Войдя ко мне, Мисме расплакалась, присела на корточки и принялась меня кормить. Я же для начала попросил ее больше тут не появляться, потому что опасался за ее свободу и даже жизнь. Вдруг бы римские власти велели арестовать и ее тоже, хотя она и была еще ребенком? Мисме выслушала мои слова, метнула в меня испуганный взгляд и заявила, что она давно уже не ребенок.
— Я понимаю многое из того, чего не понимала до сих пор, — добавила она.
И все же я очень беспокоился за Мисме, ибо знал, что скот и усадьбу у нас могут вот-вот отобрать, а меня самого — изгнать из Рима. В лучшем случае. Правда, оставалась еще закопанная в укромном месте золотая воловья голова, да что с нее сейчас толку? Если бы я попробовал подкупить какого-нибудь чиновника, он бы немедленно забрал золото в городскую казну и обвинил бы меня в укрывательстве ценностей и в попытке дачи взятки.
Поколебавшись, я нехотя сказал: — Мисме, дорогая, и все же лучше тебе будет не приходить сюда и не возвращаться домой, а укрыться у твоей матери. Ведь ты ее дочь, и она обязана заботиться о тебе. Только не стоит рассказывать ей о моем заключении, обмани ее, пожалуйся на меня — мол, я куда-то исчез и ты теперь бедствуешь.
Но Мисме наотрез отказалась от моего предложения.
— К Арсиное я никогда не пойду, и мне даже не хочется называть ее своей матерью. Лучше я буду пасти коров или продамся в рабство.
Я прежде и не догадывался, что она так глубоко обижена на Арсиною, и очень удивился, однако продолжал настаивать:
— Но она твоя мать, и она дала тебе когда-то жизнь!
Со слезами на глазах Мисме крикнула:
— Она плохая, она злая, она всегда ненавидела меня, потому что я казалась ей уродиной. Но это ладно, это я бы простила — только бы она не отнимала у меня Анну! О боги, ведь Анна была моим единственным другом, она любила меня так, как должна была бы мать любить свое дитя!
Мне стало не по себе, когда я вспомнил прошлое и то, как мучила Арсиноя бедную Анну. Я вдруг понял, что в ее судьбе была какая-то тайна, о которой я догадывался еще много лет назад. Но мне тогда не хотелось ни во что вникать, и я попросту пустил все на самотек. С трудом подбирая слова, я спросил Мисме, прилично ли вела себя Анна и всегда ли ночевала дома.
Мисме ответила мне так:
— Я, конечно, была еще совсем маленькая, когда все это случилось, но я же не дура и обязательно бы узнала, если бы Анна начала торговать собой и спать с мужчинами. Обычно мы ночевали с ней на одном ложе, и я не помню ночи, когда бы ее не было рядом. Знаешь, это ведь Анна впервые посоветовала мне остерегаться матери и рассказала, что на самом деле ты мне не отец. Так что ты уже можешь не скрывать этого от меня. А еще она говорила, что мать так издевалась над моим настоящим отцом, что он пошел и утопился в болоте. Он был греческим врачом и твоим другом, правда? А ты догадывался, что она любила тебя, Турмс? О, как сильно она тебя любила! В память о ней я тоже люблю тебя, хотя ты этого и не заслуживаешь… Нет, я не должна так говорить! — внезапно воскликнула она. — Ты всегда был очень добр ко мне, ты учил и воспитывал меня. Но как же ты мог, как ты мог позволить продать Анну?! Она же ждала от тебя ребенка!
— Клянусь всеми богами! — вскричал я. — Что такое ты говоришь, девочка?
Пот выступил у меня на лбу, ибо я понял, что Мисме не лжет. Ну почему, почему я поверил оскорбительным словам Арсинои о своем бесплодии?! Ведь никаких доказательств у меня не было.
Взволнованная Мисме лукаво спросила:
— А что, может, это боги сделали ее беременной? Поверь, я знаю, что никакой другой мужчина, кроме тебя, никогда не прикасался к ней. Она клялась мне в этом, она шептала мне это на ухо, когда догадалась, что в тягости, но я была еще мала и ничего не понимала. Теперь же я выросла и уверилась в том, что Арсиноя знала обо всем и именно поэтому так жестоко обошлась с Анной.
Она посмотрела на меня и с сомнением в голосе спросила:
— Такты и впрямь слышишь все это впервые? А я то думала, что ты презирал Анну и хотел как можно скорее избавиться от нее, чтобы не видеть своего ребенка. Ведь все мужчины — настоящие изверги. Так всегда говорила моя мать. Она никогда не рассказывала мне, кому продала Анну, но я выведала это у нашего конюха — прежде чем мать отослала его из дома, чтобы замести все следы. В Рим тогда приехал финикийский работорговец. Он скупал на скотном рынке девушек из племени вольсков и отправлял их на кораблях в дома терпимости в Тире. Вот ему-то Арсиноя и продала Анну вместе с ее еще не родившимся младенцем. О боги, я была уверена, что ты знаешь об этом, и много лет не могла простить тебя.
Слезы потекли по ее щекам, она взяла меня за руку и прошептала:
— Ах, мой приемный отец, мой дорогой Турмс, извини, что я так плохо думала о тебе. И зачем только я все это рассказала? Но у меня было так тяжело на душе с тех самых пор, как я разобралась в этой давней истории, теперь же я счастлива оттого, что не разлюбила Анну, хотя мать все время ругала мне ее. О, как бы я хотела, чтобы не Арсиноя, а Анна родила меня! Тогда сейчас у меня был бы братик или сестричка.
Последние слова Мисме переполнили чашу моего терпения. Во мне бушевали такие ярость и ненависть, что я призвал всех подземных богов и проклял Арсиною при жизни и после смерти за ее жестокое преступление. Она разлучила меня с моим ребенком, она издевалась над ни в чем не повинной Анной! Нет, не было ей прощения! Проклятие мое оказалось таким ужасным, что Мисме в испуге закрыла уши руками. Замолчал я лишь тогда, когда в груди у меня возникла тупая боль: я понял, что Анна давным-давно умерла и мой ребенок бесследно исчез. Искать его было бы напрасной тратой времени, потому что владельцы финикийских домов терпимости умели хранить свои тайны. Если Анна и впрямь попала в один из них, то освободиться она бы уже не смогла. Арсиноя знала, что делала.
В конце концов я немного успокоился и осознал, что очень пугаю Мисме, когда изрыгаю такие страшные ругательства и корю сам себя. И я сказал:
— Ты права, тебе действительно лучше не ходить к этой женщине. Мы придумаем что-нибудь другое, и зависеть от нее ты не будешь.
Несмотря на эти мои уверения, я пребывал в отчаянии, потому что не в силах был защитить Мисме. Мне приходилось надеяться лишь на ее сообразительность и изворотливость. Я шепотом объяснил, где закопана золотая воловья голова, и строго-настрого запретил пытаться продать ее прямо в Риме. Я посоветовал Мисме отколупывать от нее золотые пластинки и сбывать их в каком-нибудь этрусском городе — тогда, когда другого выхода не будет. Затем я поцеловал ее, обнял и проговорил:
— Мой дух всегда охраняет меня, так что не волнуйся за мою жизнь и заботься отныне только о себе. Надеюсь, ты тоже находишься под опекой какого-нибудь божества, которое не даст тебя в обиду. Прощай, Мисме!
Она дала мне обещание вести себя осторожно и осмотрительно и не ходить больше ко мне в тюрьму, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, и мы расстались.
А ночью мне приснился странный сон — будто в моем подземелье появилась сгорбленная старушка, которая прикрывала голову полой коричневого одеяния и смотрела на меня, приставив к глазам растопыренные пальцы. Во сне я узнал ее и доверился ей, но очнувшись, я никак не мог вспомнить, кто же это был. Однако сон отчего-то придал мне новых сил и вселил в мою душу надежду.
В один прекрасный день мне приказали помыться и надеть чистую одежду. Затем меня отвели в дом правосудия на допрос и суд. Меня спрашивали, почему этруски, которые грабили все подряд, вбили защитные колья в моей усадьбе и пощадили ее. Я заявил, что и сам ничего не понимаю и вряд ли смогу ответить на этот вопрос, потому что был в то время на Сицилии, в рядах армии тирренов. В конце же я предположил, что все дело в моих многочисленных друзьях-этрусках.
Было холодное утро, и у консула и квестора под табуретами стояли жаровни с углем. Они раскинули полы своих плащей и постукивали ногами по каменным плитам, с трудом сдерживая зевоту. В зале почти не было публики, так что никто даже не озаботился тем, чтобы показать меня народу. На основании моего собственного признания судьи пришли к выводу, что я виновен в измене в военное время; единственное, что их интересовало по-настоящему, — так это возможность вынесения мне смертного приговора, ибо я не являлся римским гражданином. В конце концов они пришли к выводу, что перед законом все равны — тем более что я владею обширным земельным участком в границах Рима: это дало бы мне возможность получить римское гражданство, если бы я подал соответствующее прошение. Однако они не смогли приказать сбросить меня со скалы и протащить железным крюком по реке, так как гражданином Рима я все же не был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71