В противоположной стороне аэродрома я замечаю светящуюся точку и, не теряя её из вида, иду на взлёт.
Постепенно набираю скорость. Плавно тяну ручку на себя. Машина повисла в воздухе. Сделав круг над аэродромом, беру направление на станцию «Красная Пресня». Слева – Москва. Она вся в огнях. Серые облака клочьями повисли над столицей.
Вот и станция. Не успел я поставить машину на курс, как под капотом появились искры. Они как фейерверк забрызгали во все стороны.
Что же случилось? Искать причину пожара некогда. Я быстро развернул самолёт и взял обратное направление на аэродром. Высота двести метров. Мотор остановился. Ясно: до аэродрома не дотянуть. Хотя люди там, как видно, заметили, что мы возвращаемся, зажгли прожектора.
Вот уже лучи света совсем близко. Подтянуть бы ещё немного, и всё в порядке, но не выходит. Направляю машину туда, где темно, там строений меньше. Нажимаю кнопку, под крыльями загораются две ракеты, освещают землю. Вижу огород, за ним мелькнул забор. Дальше препятствий не замечаю – ровное место.
Колёса самолёта плавно коснулись земли. «Р-5» покатился, уменьшая скорость.
Куда я попал? Ещё немного пробежать – и машина, и я с механиком спасены! Но радоваться было рано.
Удар! Что-то затрещало, и всё стихло. А под капотом продолжало гореть. Механик схватил огнетушитель, но он не сработал. Я вылез из кабины, быстро поднялся на верхний капот. В воздушной трубе увидел огонь и животом навалился на трубу. Механик в это время пустил в ход шлем и рукавицы. Пожар удалось потушить.
Когда немного пришли в себя, увидели целую гору старых брёвен и досок.
– Ну, Володя, вероятно, мы небольшую дачу спихнули! Через несколько минут показались огни автомобильных фар. Лучи света шарили по сторонам, искали самолёт.
Долго искали нас и наконец обнаружили груду леса и покосившиеся крылья самолёта. Ясно: мы разбились. Жутко стало. Водитель остановил машину.
Дежурный издали крикнул:
– Водопьянов!!! Михаил Васильевич!…
– Машину гробанули, а сами целы, – ответил я.
Когда автомобиль подъехал к месту аварии, товарищи бросились обнимать нас.
– А мы-то думали, вы разбились. Какое счастье, что вы живы!
На другой день на место вынужденной посадки приехала аварийная комиссия, пришли и мы с механиком. Члены комиссии осмотрели место нашей посадки, покачали головами, а председатель сказал:
– Да-а… Это большое счастье, что вы не разбились. Скажите, какая звезда вас охраняет?
Попали мы, оказывается, на бывший артиллерийский полигон. Кругом – ямы, воронки от разорвавшихся снарядов. В двадцатых годах построили здесь площадки для выступления артистов в торжественный день Первого мая. И вот между этих препятствий самолёт довольно удачно прошёл, и только последняя эстрада помешала, но это было не так страшно, скорость движения уже погасла.
Аварийная комиссия нашла и причину пожара. Нам на аэродром привезли не сжатый воздух для запуска моторов, а по халатности – баллоны, заряженные кислородом. Поэтому с полуоборота и запустился двигатель. Под действием кислорода воздушные клапаны мотора загорелись, вот отчего появились искры, похожие на бенгальский огонь.
Наш добрый друг «Р-5» повреждён меньше, чем можно было ожидать. На редкость он оказался прочным. Но все-таки его «раны» надо лечить основательно.
Под строгим контролем бортмеханика Александрова рабочие отряда разобрали машину, перевезли её в ремонтные мастерские и аккуратно сложили под навесом.
Самолёт «М-10-94» стал ждать своей очереди на ремонт.
Прерванный полёт
…Ничего не вижу. Щупаю голову – вся забинтована. Шарю кругом руками – матрац и железо койки.
– Как же так? – думаю вслух. – Только сейчас управлял самолётом и вдруг очутился на кровати?
– Почему сейчас? – слышу ласковый женский голос. – Вы уже трое суток лежите у нас, в Верхнеудинской железнодорожной больнице. Доктор говорит, что у вас сотрясение мозга… Очень хорошо, что вы наконец пришли в сознание!
– Как я сюда попал?
– Вас, товарищ лётчик, нашли у разбитого самолёта на льду озера Байкал.
– Какое сегодня число?
– Шестнадцатое февраля.
«А вылетел я из Иркутска тринадцатого. Значит, авария прервала мой дальний перелёт. Надо во что бы то ни стало его завершить», – думаю я и тотчас прошу медицинскую сестру:
– Пожалуйста, запишите телеграмму и срочно пошлите её в Москву: «Потерпел аварию на Байкале. Получил незначительное ранение. Прошу дать распоряжение Иркутскому управлению о выделении мне самолёта для продолжения полёта на Камчатку».
Продиктовал телеграмму и снова впал в забытьё. Сестра, конечно, не отправила телеграмму. Она знала, что иногда раненые, в результате сильного нервного возбуждения, называемого шоком, не чувствуют острой боли, не осознают тяжести своего положения. Так было и со мной.
«Лёгкое», как мне почудилось, ранение оказалось несколькими рваными ранами на голове, из которых четыре были весьма серьёзными, переломом нижней челюсти, семью выбитыми зубами, большой раной на подбородке и ещё более глубокой на переносице, порезанными надбровными дугами. Врачи наложили на все раны тридцать шесть швов… Много бессонных ночей пролежал я без движения на больничной койке и всё вспоминал, что со мной случилось.
…Когда разбитый «М-10-94» был отправлен в ремонт, я пересел на другой – новенький, только с завода – «Р-5» и продолжал на нём доставлять матрицы «Правды» в разные города. Работа эта была интересная, без приключений не обходился ни один полёт. И всё-таки я был недоволен. Меня не покидала мечта махнуть куда-нибудь далеко на Север, совершить рекордный дальний рейс. После долгих хлопот мне поручили скоростной перелёт из Москвы в Петропавловск-на-Камчатке и обратно в столицу, включённый в план дальних перелётов 1933 года. Мы должны были в кратчайший срок доставить на Камчатку корреспонденцию и захватить оттуда письма в центр Советского Союза. Кроме этого, надо было испытать, насколько самолёт «Р-5» пригоден к почтово-пассажирской службе в тяжёлых зимних условиях.
Я со своим новым бортмехаником Серёгиным тщательно готовился к этому воздушному путешествию.
Рассчитывая маршрут перелёта длиной в двадцать три тысячи километров, мы решили пройти его за сто двадцать часов, летая каждый день по девять часов. Такая нагрузка была бы вполне допустимой. Обсуждая свои планы перед стартом, мы не спали всю ночь, а днём набегались в поисках разных мелочей. Недаром говорят, что перед поездкой всегда не хватает одного дня. Мы так и не успели отдохнуть.
На всех аэродромах но дальнему нашему пути нас должны были обслуживать в первую очередь, незамедлительно: заправлять горючим и делать всё нужное для машины. Одно было плохо – в те годы не было установлено на самолётах радио. Летишь, как котёнок слепой и глухой. Никогда не знаешь, какая погода впереди. Приходилось пользоваться для этого специально выкладываемыми наземными сигналами.
Мы вылетели вскоре после полуночи. Через восемь часов полёта позавтракали в аэропорту Свердловска и тронулись дальше. Пролетая над Омском, я увидел на аэродроме две длинных световых полосы. Это означало, как было условлено, что путь до Новосибирска открыт, погода хорошая. Я обрадовался: «За один день пройдём три тысячи километров!» Только я это подумал, как меня обдало паром. Паровое облако, окружившее самолёт, закрыло землю. Ясно: в моторе закипела вода. Чтобы он не сгорел, я его выключил. Пар рассеялся, и улучшилась видимость. Я стал тогда планировать. Хорошо, что аэродром был, можно сказать, под боком. Самолёт плавно опустился на снег в Омске.
В Омске стоял лютый мороз. Взглянул я на термометр у входа в небольшой деревянный домик, служивший аэровокзалом, и ахнул – ртутный столбик спустился ниже отметки «сорок».
Первое, что я попросил сделать в Омске, – это сменить лопнувший хомутик шланга водяного охлаждения, который явился причиной нашей вынужденной посадки, и налить в мотор воду.
– Пожалуйста, – сказал я начальнику аэропорта, – сделайте это поскорей и сразу же запускайте мотор. А я немного отдохну, всё же за день пролетел две с половиной тысячи километров. Чувствуется усталость…
Через два часа я проснулся и мысленно обругал себя, что спал так долго, мотор уже, наверное, давно запущен, надо было бы уже лететь. Но не тут-то было.
На аэродроме человек тридцать рабочих с уханьем тащили наш самолёт к ангару, где легче запустить мотор, совсем застывший на морозе. Для этого нужна горячая вода. Тянули самолёт до ангара часа полтора. Потом вижу, что таскают вёдра с водой не к нашему самолёту, а к стоящему рядом.
– Вы должны дать мне воду в первую очередь. Моя машина – в скоростном перелёте, – потребовал я.
– Подождёте! – невозмутимо ответил мне старший рабочий. – Нальём воду в этот самолёт, а потом в ваш. Раз этот начали раньше, так уж и кончим!
Много пришлось нервничать, уговаривать, пока я не добился своего. Из-за неразберихи в Омском порту мы потеряли много часов, столь драгоценных в скоростном перелёте. Думали, хватит на остановку часа, а канителились здесь двадцать два часа. А самое неприятное – погода изменилась, начался снегопад.
Потом в Новосибирске, Красноярске, Иркутске нам говорили одно и то же:
– Лучше бы вам лететь вчера, погода начинает портиться! Конечно, эти слова подгоняли нас. Узнав от метеоролога в Иркутске, что над озером Байкал стоит безоблачная погода, я, решив не отдыхать, поспешил к самолёту. Байкал ведь считался самым трудным участком перелёта.
В пятом часу утра мы покинули Иркутск и взяли направление к великому сибирскому озеру, которое называют в песне «священным морем». Прошли над горами и лесом, справа по курсу виднелась незамерзающая в этом месте стремительная Ангара. От её холодной воды поднимался пар. Вот и Байкал. На могучее, глубокое озеро, закрытое ледяным панцирем, глядит молодая луна. Но погода вдруг резко испортилась, начало болтать. Попали в сильный снегопад. Видимости никакой. Решаю вернуться в Иркутск. На развороте машину подбросило. А дальше я уже ничего не помню. От сильного удара разорвало ремни, которыми я был пристёгнут к сиденью, и меня выбросило из кабины.
Крепкий мороз остановил кровотечение и привёл меня в неполное сознание. Я встал, вытащил из-под обломков бортмеханика, оттащил его от машины и усадил на лёд. Конечно, я не понимал тогда, что бедняга Серёгин убит. Часа через три после катастрофы работники близлежащей железнодорожной станции Мысовая обнаружили меня бродившим вокруг самолёта. Моё лицо было окровавлено, а руки обморожены. Когда они подошли, я попросил папиросу и потерял сознание.
Из Верхнеудинска меня отправили в Москву, в Протезный институт на «полный капитальный ремонт». Длился он пять месяцев. Меня лечили лучшие врачи и вылечили. Чувствовал я себя совсем здоровым, но всё-таки боялся, что врачи забракуют, не разрешат больше летать.
Я порядочно струхнул, когда получил вызов на медицинскую комиссию. «Заставят, – думаю, – чего доброго, приседать, а я не смогу, правая нога ещё плохо гнётся». Но дело было не в ноге.
Врачи-невропатологи очень вежливо задавали мне необычные вопросы:
– Расскажите что-нибудь про дедушку или бабушку. Вы их помните?
– Помнить-то я их помню, да что о них рассказывать? Были здоровы, умерли от старости…
– А были ли у вас в роду психические больные?.. Чем болели родители?
Ничего не понимаю. Зачем врачам понадобилось знать о моих предках? Ведь не они, а я собираюсь летать! Всё стало ясно, когда главный врач сказал:
– Сердце у вас хорошее, лёгкие, как кузнечные мехи, работают, но… когда вы потерпели катастрофу на Байкале, у вас было сильное сотрясение мозга.
– Ну и что?
– Придётся вас направить в психиатрическую больницу на исследование.
– Так и знал, – говорю, – что у меня не хватает одного или двух винтиков!
– Успокойтесь! Там сумасшедших нет! Просто нервнобольные. А вас определят в санаторное отделение. Я уверен, через неделю вы придёте ко мне с хорошим заключением.
– Что делать, – вздохнул я, – придется подчиниться, а то действительно сочтут за сумасшедшего.
Поместили меня в отдельную палату. Круглые сутки свет горит, дверь не закрывают; кто хочет, заходит, задаёт вопросы, а ты отвечай, за тобой двое в белых халатах следят и точно записывают, как ты отвечаешь.
Однажды вечером больные попросили провести беседу о моих полётах. Я с радостью согласился. «Ну, – думаю, – пусть попробуют всё записать. Уж я наговорю!» Четыре вечера рассказывал по два часа.
Через семь суток я вёз в трамвае через всю Москву свою судьбу в запечатанном пакете. Что там? Какой мне вынесли приговор? Буду летать или забракуют?
Начальник санитарной части Аэрофлота, закрывая рукой от меня бумажку, прочёл её, потом ласково посмотрел на меня и спросил:
– Хотите, прочту заключение вслух?
– Конечно, хочу!
– «Лётчик Водопьянов Михаил Васильевич допускается к полётам без ограничений». Идите и летайте смело, здоровье у вас отличное!
Ставка на комсомольцев
Я воспрянул духом и решил повторить полёт на Камчатку. Пошёл просить об этом начальника трансавиации, но он категорически отказался выделить мне новый самолёт.
– Хотите, прочту заключение вслух?
Я понял, что он намекает не только на Байкал. Совсем недавно потерпели аварию несколько товарищей нашего отряда.
Что же делать? Хоть бы старенькую какую машину дали! И вдруг я вспомнил. Зачем старенькую? Ведь почти совсем новый «М-10-94» ждёт ещё очереди на ремонт.
– Если не даёте новую машину, то позвольте отремонтировать самолёт, на котором я с механиком чуть не сгорел, – попросил я начальника.
– Это когда с матрицами летал?
– Так точно. Этот «эр пятый» ещё не отремонтирован, а повреждён не очень. Разрешите привести его в порядок.
– Пожалуйста, ремонтируйте и летите хоть за Камчатку!
– Спасибо, товарищ начальник, машина будет!
– Посмотрим!
– Можно идти?
– Идите и постарайтесь обойтись без моей помощи!
Прямо из кабинета начальника я помчался в мастерские. И перво-наперво зашёл в комитет комсомола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47