— Они одобряют твой план, Хашимджан. Аббасовым мы должны воспользоваться как приманкой. Ты никому не говорил, что напал на след?
— Нет, конечно.
— Правильно. Начальство предлагает хранить все в строгой тайне. Об-бо, Хашимджан, сын мой, целую гору с плеч снял. Помощь нужна?
— Нет, не беспокойтесь. Пока сам справляюсь.
Опустив в карман пистолет, я направился на новую «квартиру» Аббасова, в склеп святого Шейха Адыла. По пути решил проведать Могильщика Суфи. Время было как раз после вечерней молитвы. Могильщик возился во дворе мечети: готовил ужин на керосинке. Вскоре, поглядев на часы, он заспешил в магазин за водкой.
Не доходя до склепа, Могильщик припал ухом к земле, долго прислушивался, вглядываясь во тьму. Утовлетворенный, подошел к двери, выдернул предусмотрительно прихваченными клещами гвозди.
— Благодетель мой, вы не спите?
Склеп безмолвствовал. Могильщик достал спичку, зажег свечу. Из гроба, стоявшего посреди усыпальницы, приподнялась фигура, завернутая в белый саван.
— Сколько времени?
— Почти два, — ответил Могильщик. Труп сбросил с себя саван и превратился в Адыла Аббасова.
— Дай умыться, — приказал он.
Суфи начал лить воду ему на руки, которые сильно дрожали. Я глядел на Аббасова и не узнавал его: он страшно похудел, посерел и стал похож на рисунок табличек, какие приколачивают к столбам высокого напряжения и трансформаторным будкам: «Осторожно! Смертельно!» Ко всему, он зарос шерстью, точно полоумные дервиши, еще иногда слоняющиеся по базарам с протяжным криком: «Дийдиё!» Глаза провалились, рот и нос увеличились; словом, Адыл-хитрец стал еще больше похож на дива.
— Выпить принес? — хрипло спросил баттал.
— Принес, избавитель мой, принес!
Они вдвоем съели большой кусок отварного мяса, затем принялись за нарын. Справившись с едой, взялись за чай (Могильщик, видно, успел отремонтировать термос). За трапезой Суфи доложил об обстановке в городе, передал слухи… И закончил свой доклад следующими словами:
— Сегодня ходил на разведку. Вы не ошиблись, мой благодетель, подвал в доме полковника есть, сам Атаджанов отсутствует целыми днями, на службу уходит рано, возвращается поздно…
Адыл-негодяй выхватил кинжал длиной в полметра, с силой вонзил его в землю.
— О боже, не дай остыть в груди пламени мести!
Могильщик подлил в пиалы чаю. Разговор пошел о мертвеце, которого хоронили сегодня.
— Это была женщина? — поинтересовался Аббасов.
— Женщина, — подтвердил могильщик.
— Ты знал ее раньше?
— Нет, мой благодетель. Не знал.
— Откуда тогда тебе известно, что у нее есть золотые зубы? Гляди, коли проваландаемся попусту, как вчера…
— Уверен, что на этот раз повезет. Провожать покойную приехали на пятидесяти легковых машинах! Покойник из уважаемого дома не может быть без золотых зубов.
Суфи предложил идти на дело, завернувшись в саван: если кто заметит ненароком, примет за привидения и даст стрекача. Адылу-батталу предложение понравилось. Он молча обмотался саваном, схватил прислоненную в углу лопату. Могильщик взял кетмень и они выскользнули во тьму.
Чудак я, чудак, перетрусил в тот раз, приняв тени от дерева за черт-те что! Пугаться следовало бы сейчас: призраки в саванах подходят к свежезасыпанной могиле, принимаются разрывать ее. Увидев, как похудел Аббасов, я, грешным делом, пожалел его, решив, что он здорово обессилел. Орудовал же он сейчас лопатой — дай бог! Даже привычный к такому делу Могильщик Суфи еле поспевал за ним. Видно, добыча очень уж привлекала.
Вот и разрыли могилу. Суфи спрыгнул в яму… Дальше я не мог смотреть — отвернулся; слышал, как Могильщик заклацал клещами, как ударялся металл о металл… В голове у меня помутилось, к горлу подступила тошнота — еле сдержал себя. И я ничем не мог помешать негодяям, ведь я на службе и должен беспрекословно выполнять приказ, ни во что не вмешиваться.
— Вот, мой благодетель; рука у вас, как всегда, легкая, — сказал Могильщик, выбираясь из ямы, — Плюньте мне в лицо, если здесь меньше пятидесяти граммов золота!
Потрошители мертвецов вернулись в склеп святого шейха. Пересчитали золотые коронки, взвесили на ладонях, бросили в грязный, замусоленный, но довольно; туго набитый мешочек. Выходит, не первую могилу разворошили эти негодяи, не первого покойники осквернили… Они, видно, грабили могилы с тех самых пор, как баттал бежал из-под следствия.
Оборотень Аббасов взвесил в руке мешочек, встряхнул его — коронки жалобно звякнули.
— Здесь всего граммов триста, не более, — вздохнул Адыл-лиса. — Этим не откупишься от Шакира, запросто заложит.
Он прищурился, закусил губу и надолго замолчал, уставившись в одну точку. Потом встрепенулся, выхватил свой кинжалище, вонзил в землю.
— Могильщик!
— Слушаю вас, избавитель мой!
— На колени!
— Благодетель… я…
— На колени, говорю! — свирепо прошипел сквозь гнилые зубы «благодетель». Суфи, не отрывая испуганного взгляда от кинжала, опустился на колени.
— Клянись, что никому ни слова не скажешь о том, что увидишь сейчас. Иначе вот этот кинжал отсечет тебе голову!
Могильщик поклялся. Он дрожал, как осиновый лист.
Ах, вот оно в чем дело, оказывается! Самый большой клад оборотня — наследство, оставленное ему отцом-скототорговцем, — хранился в одной из могил на этом самом кладбище. Шакиру-законнику он соврал, когда говорил, что все сокровища хранятся в далеком кишлаке. Клад он перевез и припрятал под старым тутовником, когда умерла средняя жена.
Два негодяя сдвинули в сторону покрытый мхом мраморный памятник, разрыли могилу и выволокли тяжелый стальной сундук. Затем все вокруг привели в прежний вид, поставили памятник на место. Проделали они все это очень быстро и споро, но зато взмокли от пота, часто пугливо озирались, припадая на семлю при каждом шорохе. Глаза их горели безумным огнем. Боже мой, подумал я, до чего же может дойти человек! Или эти — уже давно не люди?..
Оттащили сундук в склеп. Оборотень опустился перед ним на колени, положил голову на крышку и надолго замер, словно заснул безмятежным сном. Вдруг плечи его затряслись, раздались какие-то всхлипы, и Адыл-разбойник в голос заревел, точно младенец:
— Папа, папочка мой родной!
— Благодетель… Успокойтесь… — слегка дотронулся Могильщик до его плеча.
— Для того ли вы копили богатства, чтоб ваш сын спал в склепе, в соседстве с мертвецами?! Для того ли вы старались, чтобы я, как волк, хоронился от людских глаз?! Жить бы мне да жить, не тужить, а тут… й-а-а!
— Не плачьте…
— Папочка мой!.. — И вдруг баттал умолк, точно выключили радиоприемник на полуслове. Оборотень отер рукавом слезы, вставил кинжал в замочную скважину… Раздался мелодичный звон и крышка сундука откинулась назад. Сундук доверху был полон золотыми монетами, старинными украшениями, каких не встретишь даже в музеях, кольцами, перстнями, браслетами, — все это засверкало, заиграло при слабом свете свечи. Два живых трупа алчно ухмылялись, облизывая пересохшие губы.
— Вот этот пистолет тоже папочка оставил мне, земля ему пухом. Из Кашгара привез. — Аббасов спрятал пистолет и запасные обоймы в карман, гордо распрямился. — И вот я опять король! Ты слышишь, Могильщик?! Это золото вернуло мне силы и могущество! Теперь со мной не справится ни милиция, ни суд, ни сам господь бог! Опять я шах сего города, его шахиншах!
Через полчаса Могильщик Суфи запеленал «будущего шаха» в саван, уложил в гроб, точно младенца в кроватку, заколотил дверь склепа и отправился восвояси.
Ненужная профессия
Могу поклясться, что парк наш за все время своего существования не видел столько народу, сколько теперь за один день. А веселье, бьющее через край? А праздничный, нарядный вид людей? Это уж само собой разумеется. Трубят карнаи-сурнаи, гремит барабан. Текут, текут по улицам рекою маленькие девочки с пышными бантами, шустрые мальчишки, зажавшие в ладонях мелочь, сэкономленную на завтраках; парнишки-старшеклассники — активисты борьбы за хорошую успеваемость; энергичные дружинники с ярко-красными повязками на рукавах, молодые красавицы; рабочие, восставшие против пьянства, — да что там перечислять, весь, весь городской люд течет по улицам, вплоть до старичков с больной поясницей и старух, не сумевших отыскать очки и посему злобствующих по адресу снохи.
У водопроводной колонки стоят две такие старушки.
— Что там сегодня в парке, подруженька, вы не знаете?
— А вы, милая, разве не слыхали?
— Нет, ничегошеньки не слыхала.
— Так ведь там сегодня слет проходит.
— Понятно. То-то я думаю, почему сегодня мой убежал спозаранок, приоделся, прихорошился? Праздник вроде, а он говорит: «Сегодня похороны. Будем хоронить преступность».
— Товба! Где это видано: похороны с музыкой?
— Кто их знает, новая мода, наверное!
— Ой, да ведь у меня масло сгорает!..
Да, старуха не ошиблась — в парке проходил слет. Районный слет помощников милиции. Я сам до сих пор не понимал, оказывается, значения этого слова. Теперь-то уж знаю, меня не проведешь. Слет — это мероприятие, в начале которого играют карнаи-сурнаи, в середине говорят длинные речи, и все завершается аплодисментами… Как мне стало известно, директор парка целых пятнадцать дней рассылал пригласительные билеты, отпечатанные типографским способом. В них говорилось: «Милости просим на народное гулянье, посвященное славным работникам милиции и членам добровольных народных дружин. В чайханах вы сможете участвовать в аския — состязаниях острословов, на открытых сценах парка увидите самодеятельные спектакли, бичующие взяточничество, воровство и стяжательство. А также всевозможные игры, зрелища».
Слет открылся ровно в девять. В летний большой зал кинотеатра вместилось шестьсот сорок человек, остальной народ толпился у входа и вокруг помещения. Торжественное собрание открыл товарищ Умаров. Вдоволь нахвалив дружинников, он объявил:
— Слово предоставляется начальнику районного отделения милиции товарищу Атаджанову!
Салимджан-ака… бедный Салимджан-ака, такой умный, представительный, такой могучий человек, а как нужно выступать — теряется, как мальчишка. Через каждые два слова почесывает плечо, кашляет в кулак, словно от этого речь потечет ручейком! Побормотав малость, он приложил руку к груди:
— Товарищи, простите, я вообще не умею говорить с трибуны, а сейчас — тем паче: от радости першит в горле. Если еще немного поаплодируете, то я, честное слово, готов вместо доклада минут тридцать поплакать вам тут. Сорок лет я мечтал о том дне, когда борьбу против правонарушителей всех мастей возьмет в свои руки народ. Дождался я этого часа! Мечта моя сбылась! За последние шесть месяцев по сравнению с шестью месяцами прошлого года число преступлений уменьшилось на восемьдесят пять процентов, а число нарушений общественного порядка — на девяносто шесть!
Зал бешено зааплодировал. Нечаянно оглянувшись через плечо, я заметил нашего товарища Халикова. Он тоже вовсю хлопал в ладоши.
— Ия! — воскликнул я. — Как же так, товарищ майор, ведь вы обещали, что начинания полковника останутся на бумаге?!
— Ну и что?! — отрезал Халиков. — Мало ли что говорят некоторые люди в порыве злости!
Салимджан-ака попробовал продолжить:
— Министр внутренних дел, поздравляя нас… — Гром аплодисментов опять прервал его. У всех присутствующих, видно, давно чесались ладони. Послышались возгласы:
— Будем еще больше стараться!
— Преступность уничтожим в самом зародыше!
— Превратим свой район в район коммунистического быта!
Вначале я подумал, что большую часть запаса аплодисментов заработал Салимджан-ака, но вы бы видели, что творилось, когда на сцену поднялась Каромат-опа Хашимова и стала вручать грамоты и премии общественникам: тридцати шести юношам и девушкам, одиннадцати старухам и семерым старикам. Заодно уж достались и призы пламенным энтузиастам нашего пожарника Самада-ака.
После церемонии награждения председатель собрания дунул в микрофон несколько раз подряд, привстал, чтобы объявить имя очередного докладчика. Но его остановил Муслим-бобо, неожиданно поднявший руку. И не дожидаясь, когда предоставят слово, он быстро пошел к сцене, так и держа руку над собой. Ордена и медали, прицепленные к белому яхтаку, весело позванивали в такт шагам.
Встав перед трибуной, Муслим-бобо схватился за бороду, на миг призадумался, потом нерешительно обратился в зал:
— Друг Мерган, может, сам попробуешь?
— Говори уж, раз вышел, — откликнулся старческий голос.
— Что ж, попробую. Дорогие друзья, я работаю сторожем в тридцать шестом магазине… — Муслим-бобо запнулся, полез в карман, вытащил очки, водрузил их на нос, затем извлек какую-то потрепанную, замусоленную книжицу, полистал ее, что-то прочитал, шевеля губами, и удовлетворенно произнес: — Точно так, в тридцать шестом… А Мерган сторожит атласный магазин… Я верно говорю?
— Верно, — ответил ему тот же старческий голос.
— Так вот, как пошло это дело с дружинниками, так и нечего стало нам делать с Мерганом. Полеживаем в закутке, вспоминаем конокрадов николаевских времен, а в углу свистит электрический чайник… Мы так считаем: получать зарплату, ничего не делая, это по-старому — грешно, а по-новому… как это?… беспринципно… А мало ли таких, как мы с Мерганом, стало нынче? Во времена жестокого царя сторожей было мало, а воров и грабителей — уйма. На весь старый город ходил горбатый старец со своей трещоткой… Сейчас же воров — раз-два и обчелся, а сторожей — видимо-невидимо! Сторожа магазинов, охрана заводов и фабрик, вахтеры всяких контор… Эй, люди, знаете, в одном нашем маленьком районе, оказывается, работает двести шестьдесят сторожей!
Зал зааплодировал. Слушатели задних рядов почему-то даже повскакали с мест. Муслим-бобо выждал, пока аплодисменты и шум стихнут, потом продолжал:
— Мерган, я правильно сказал?
Ответа не последовало, но бобо и не дожидался его.
— Быть может, и не все двести шестьдесят, а двести пятьдесят, это уж неважно. Мы старые, могли и ошибиться на десяток-другой. Но вы послушайте, что получается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34