– Ты уже проиграл три в карты и мог бы проиграть еще пять, – отвечает Вила-Франка.
– А сейчас ставлю десять!
– Меряться со мной силой рук – не бог весть какое дело, Тойно! Ты почти вдвое выше меня. Осилишь меня в любом случае! Но если тебе охота радоваться победе, я кусать себе локти не буду. Левая рука против левой руки. Три раза, как ты сказал. Пять бутылок пива за каждый раз!
Испанец требует, чтобы он повторил; он повторяет.
Люди, разделявшие их живым барьером, расходятся. Зе Мигел засучивает рукава, шевелит пальцами, выбрасывает вперед кулак, как перед рукопашной, затем подходит к двери, вглядывается в ночное небо с деланным интересом и возвращается к столу, где его ждет Испанец, уже упершись локтем в замызганную столешницу.
– Пятнадцать бутылок пива! Я готов проиграть пятнадцать бутылок пива, лишь бы ты понял, что я тебе друг.
– За игрой не разговаривают.
– Мы еще не начали.
Зе Мигел сразу сообразил, что в этом состязании его малый рост – преимущество, он слегка пригибается, шаркает подошвами по цементному полу, проверяя, не соскользнут ли ноги с точки упора, сгибает их в коленях, сгибает дважды, замечает, что рука противника подрагивает; резко подавшись вперед, пригибается, упирается локтем в стол и хватает Антонио Испанца за руку. Тот глубоко вдыхает воздух и улыбается, стискивает пальцы соперника в своих, словно в клещах, стараясь лишить их подвижности, и напрягает мышцы в ожидании, пока Ромуалдо сосчитает до трех.
– Один!… Один с половиной!… Два!… Два с половиной!… Два с половиной!…
Выпирают напрягшиеся бицепсы, противники ждут последнее го слова. Сейчас Зе Ромуалдо на стороне Испанца. Некоторое время он вглядывается в обоих, пытаясь угадать, насколько силен каждый из них, и вдруг выкрикивает «три!» – сигнал начала. Оба выпрямляются, багровеют, стонут, пригибают голову, Испанцу понемногу удается сдвинуть с места руку противника. Зе Мигел поддается, потом пытается исправить положение внезапным рывком, но понимает, что сила на стороне Испанца, и прекращает сопротивление. Антонио Испанец трижды пригибает кулак Зе Мигела, так что тот ударяется о столешницу костяшками пальцев.
Присутствующие дают выход возбуждению в одновременном выкрике.
– Пять бутылок пива для Испанца! – объявляет судья.
Зе Мигел улыбается противнику, вытирает руку платком, закрывает глаза, набирает в грудь воздуху. Снова хватает лапищу, которую Испанец уже поднял вверх. Сжимает ее, стискивает, напрягается всем телом, едва Ромуалдо произносит: «три», пружинит плечо, кости его скрипят – он слышит этот скрип, такое чувство, будто мышцы вот-вот лопнут, и неожиданным толчком укладывает на столешницу руку противника. Испанец не сознает, что произошло, ему кажется, что его обманули, но он сдерживается.
– Пять бутылок пива для Зе Мигела! – снова возглашает судья, но на этот раз без восторга. Внук Антонио Шестипалого замечает разницу в тоне.
– Ничья, – объясняет он в свою очередь. – Последняя ставка – пять бутылок.
– Пять бутылок и десять эскудо! – поправляет соперник.
– Согласен!
Кружок раздвигается, люди словно боятся ввязываться в спор. Большинство стало на сторону Зе Мигела: он меньше ростом, соперник чуть не вдвое выше его, и всех поразила легкость, с которой Зе Мигел принял вызов Длинного. И к тому же Зе Мигел часто ставит вино для всей компании, умеет завоевывать дружбу, открытая душа, это уж точно, от него людям никакого зла – так считают рыбаки, посещающие таверну Горемыки. Вила-Франка – свой парень; никого не касается, что там происходит на дорогах, на дорогах все позволено, а он умеет поделиться заработанными деньгами с теми, кто ему помогает. Поэтому и автофургон его быстрее загрузят, и рыбу подкинут получше, и льдом переложат тщательнее, чтобы он довез ее свежей до места назначения.
Антонио Испанец еще не уразумел, что произошло. Знает, что проиграл; знает, что проиграл пять бутылок пива, и, самое скверное, осознает, что победил его сопляк, пацан, которого торговки рыбой зовут Вдовушкин Малец. Антонио Испанец полон решимости, но его мучит опасение. Сам не знает, чего опасается и почему; его беспокоит исход последнего раунда, а Зе Мигел улыбается болельщикам, лицо у него равнодушное, почти довольное.
– Ну, давайте! – объявляет Ромуалдо, тоже раздраженный.
Оба садятся в исходную позицию, упираются ногами, как удобнее каждому, Испанец раздвинул свои пошире – для него стол низковат; собравшиеся следят за каждым их жестом, подбадривают взглядом, и все ждут последнего слова судьи, а тот тянет: два, два с половиной, два и три четверти, три!
В приземистом теле Зе Мигела рождается спокойная ярость – он намерен победить, и болельщики угадывают это по выгибу спины, внезапно напружинившейся жестко и эластично, самозабвенно и необоримо, и точно так же напряглись мускулы руки, выпирающие и подрагивающие, противостоящие напору противника, который потерял самообладание от желания победить, почти ошалел от гнева, того и гляди, закричит. Зе Мигел сдерживает порыв соперника, проверяет его силы, чуть раскачивая руку, прикидывает в уме, выжидает миг, когда решимость изменит Испанцу, но чувствует, что пока не время, сдерживается, пробует сделать быстрый рывок, Испанец скрипит зубами и подхлестывает себя приглушенным ревом, Зе Мигел наращивает силу медленно, очень медленно, впивается ему тремя пальцами в тыльную сторону руки, чувствует, что тот поддается на миг, пора! – думает он молниеносно, собирается с силами, вкладывает их без остатка в одно-единственное движение, лицо Испанца искажается, и рука его падает на стол.
Зе Мигел заставляет его трижды стукнуться о столешницу костяшками пальцев. Испанец вырывается и, растолкав зрителей, без единого слова выскакивает за дверь.
Зе Мигел просит принести пять бутылок пива, пусть их запишут за Испанцем, придвигает три, выигранные в карты, и начинает открывать одну за другой, сдирая крышки о край скамьи; затем берет с полки кружку и льет в нее пиво.
– Пейте, кто хочет. Мужчин на пяди не мерят.
А теперь эта рука у него болит, крепкая рука, снискавшая ему такую славу среди водителей автофургонов в те часы, когда он ждал возвращения рыбацких лодок и баркасов, а потом несся как угорелый по этим дорогам, хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! Немало ящиков пива выпито мной и всеми, кого я угощал, за счет побед, что одержала моя левая рука, та самая, которая сейчас ноет и чуточку тяжелее, чем правая, и пальцы которой, почти как боль, ощущают подспудную угрозу крадущейся исподволь капельки крови, медлительной и неуклонной, она может принести ему смерть в один миг. Он и боится, и хочет, чтобы так было, хотя предпочел бы врезаться в белую стену на скорости свыше ста.
Ему снова вспоминается песня Марии Сарги:

Коли смерть была бы корыстной,
Бедняки бы все потеряли!…
Богачи бы жизнь покупали,
Чтобы лишь бедняки умирали.

Может, кто-нибудь захочет купить его жизнь?!

XV

Сказать по правде, он и сам не купил бы.
Теперь он даже не сможет поторговаться со смертью, предложить ей полновесную монету, разве что смутное обещание новой войны, еще похлеще той, я человек не для всякого времени, уже доказано, я гожусь только в те периоды, когда каждый устраивает свою жизнь, не беспокоясь о других, но ему не понять, даже если б ему разжевали и в рот положили, что сама смерть стала корыстной в мире, задубевшем от отчуждения.
Неторопливой и послушной стала она для тех, кто даже во время войны умеет купить себе местечко в тылу.
Зе Мигелу не дано знать многие тайны своей драмы. Он даже не подозревает, что песнь Марии Сарги стара, ей почти век, это наивная песнь былого времени, более простого, а теперь все служит предметом купли-продажи – все, кроме совести тех людей, которые яростно отказываются от всяких сделок. Зе Мигел не подозревает, что выбрал путь сделок. А может, теперь уже догадывается, но поздно. Его ущербное будущее – из времен минувших, существующих за пределами реального времени, которое принадлежит людям, по-настоящему человечным.
Жизнь покупается на пограничной черте, за которой – абсурд. Зе Мигелу это неизвестно – может, потому, что его монета не поднялась в цене за счет ажио Экономический термин: превышение рыночной цены золота и прочего.

великих заговоров.
Ему показалось, что он у цели. Более того, он почувствовал, что оказался в кругу неприкосновенных, так и не поняв, что они допускали его в свой круг, пока им было на пользу неистовое честолюбие этого первобытного человека, служившего им верой и правдой.
Этот сложный и прихотливый разряд людей разборчив, чертовски разборчив, и рано или поздно, но непременно выталкивает из своей среды тех, кто не принадлежит к ней, не подходит или не приносит пользы. Зе Мигел больше не приносит пользы. Он мешает. Износился и мешает. Он – чужеродное тело, он – лишний. Общение с ним неприятно. Он стал грубым, у него оскорбительный тон.
Но его будущее принадлежит ему. Они оставили за ним право распорядиться собственным будущим, что не всем позволено; они дают ему во всей полноте и во всей мере ответственности право решить, какой смертью он умрет, если не предпочтет сесть на скамью подсудимых по обвинению в злостном банкротстве – в надежде на поблажку ввиду наличия смягчающих обстоятельств.
Но он уже сделал выбор. Всегда был человеком решительным.
Если к нему смерть прибывает на колесах, то у него есть «феррари», как раз для такого рода путешествия – прекрасного путешествия владетельного сеньора, снедаемого тревогами. По крайней мере по отношению к нему смерть не проявляет корыстолюбия. Дается ему сполна, почти не противясь, без рекомендательных писем и чеков на предъявителя, а ему самому в свое время немало всякого такого понадобилось, чтобы покупать разрешение на проезд и благосклонность влиятельных лиц, когда он занимался контрабандой и черным рынком.
Он всегда умел точно определить цену оказанных ему услуг. Многие из тех, кому он платил, теперь обвиняют его в расточительстве. И припоминают случаи, иллюстрирующие их рассказы, забывая о том, что поощряли его сумасбродства, может быть, потому, что его сметливость и богатство воображения восхищали их – когда были направлены на удовлетворение их прихотей.
Сам доктор Каскильо до Вале, которого Зе Мигел прозвал своим транзистором, иронически вздергивает бровь, когда вспоминает историю про полдюжины раков-отшельников: Вдовушкин Малец – кличка Зе Мигела в этих краях – послал за ними грузовик в Сан-Мартиньо-до-Порто, когда супруга лейтенанта Жулио Рибейро была беременна своей первой, Мито, и муж, а также друзья его опасались, что, если не удовлетворить какое-то желание доны Эмилиньи, это скажется пагубно на состоянии высокородного плода.
Зе Мигел знал, сколь ценны знаки благоволения лейтенанта, и платил за них не скупясь.
– Потратил конто на пустяки, – заключает словоохотливый юрист, благосклонно делясь с друзьями своими сведениями.
– Поговаривают, что полтора: за ними пришлось послать краболовов в бухту, и хозяин запросил по сто пятьдесят эскудо за штуку. Вот и считайте.
– Воистину князь эпохи Возрождения под личиной шофера. Дона Эмилинья таких денег не стоила.
– А тем более Мито, которая уродилась нудной привередой, – подводит итог Тараканчик из Управления финансов; голос у него писклявый – возможно, потому, что Тараканчик похож во всем на одну свою тетку с отцовской стороны, неприятнейшую особу с гадючьим языком: можно подумать, что дух ее поселился в долговязом теле племянника-чиновника.
Если бы Зе Мигел увидел, как они сидят в клубной библиотеке и упиваются мурлыканьем, тлетворным от избытка яда, он сказал бы, что ведьмы расчесывают волосы, потому что, хотя с языка у них ливмя льет злословие, они не скупятся на фальшивые улыбки в адрес тех, кто к ним подходит, сияют как солнышко при виде лейтенанта, когда тот, в высоких сапогах и со стеком в руке, направляется к ним, дабы рассказать кучу небылиц из времен своей службы в кавалерийской части в Торрес-Новас, где он оставил по себе славу враля и забияки.
Перемывают банкроту косточки, рисуя во всех подробностях картину суда: сущая круговерть, заимодавцы оттесняют друг друга, каждый норовит урвать кус, причем у многих не будет ни векселей, ни даже расписок; а Руй Диого Релвас, Штопор, у всех на виду будет дирижировать этим ростовщичьим духовым оркестром. Адвоката считают сообщником Зе Мигела, хотя те, кто так думает, тоже были его сообщниками; адвокат пытается обелить 438
себя, ссылается на уголовный кодекс, он-де при всех обстоятельствах чтил его, как Священное писание. Есть слушок, что на него собираются подать жалобу в адвокатскую коллегию, кое-кто уже потирает руки от радости, кумушки счеты сводят – правда наружу выходит, правда – она как оливковое масло: всегда всплывет на поверхность; но простаки забывают, что оливковое масло бывает разного сорта, в данном случае оно грязное, зловонное, с горьким привкусом.
– Я помогал ему вести деловые переговоры, только и всего.
– Говорят, на суде он расскажет, сколько кому давал, какие делишки обделывал во время войны и кто его при этом покрывал, – уверяет Тараканчик; при столь изнеженном голосе цвет лица у него как у цыгана.
– А как он докажет, что это не инсинуация? – беспокоится Рибейро, чувствуя, что его репутация честною служаки под угрозой.
– Он надавал столько чеков, а чеки умеют говорить, как люди…
– И он замарает всех, кто с ним якшался, даже если ничего не докажет, это ясно.
– Сколько пошло пересудов по городу… Треплют почем зря имена порядочных людей, никого не щадят в угоду злословию и политическим страстям.
– Ну, со сплетниками-то я разделаюсь, укорочу им язычки, долго ждать не придется, ручаюсь!
– Клевета всегда какой-нибудь след да оставит, любезный друг.
Чувствительные нервы лейтенанта Рибейро вибрируют от циничного воркования Тараканчика, которому помог сделать карьеру его крестный, демократ из демократов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39