Будучи первой работой такого рода, она произвела впечатление на нееврейскую публику. Но еще важнее была деятельность настойчивого, трудолюбивого и изобретательного Леопольда Цунца (1794–1886), который посвятил всю свою долгую жизнь обновлению еврейского учения, модернизации его в «научном» духе. Цунц и его друзья в посленаполеоновский период называли свою работу Wissenschaft des Judentums – Наукой иудаизма. Они начинали с большим шумом в 1819 году, сразу после того, как бунты «хеп-хеп» показали, сколь хрупким было принятие евреев даже в современно мыслящей Германии. Они основали Общество еврейской культуры и науки, целью которого являлось исследование природы иудаизма современными научными методами и демонстрация универсального характера еврейских знаний. У них имелся институт, где читались лекции по еврейской мысли и истории, и журнал. Они начинали с допущения, что некогда евреи сделали огромный вклад во всемирную культуру, но затем впали в узкий религиозный «антикварианизм». Однако еврейская мысль может вновь возродиться. «Евреи должны снова показать свой характер как смелые друзья, работающие во имя общечеловеческой задачи», – писал один из основателей движения, Иммануил Вольф, в первом номере их газеты « Цайтунг». «Они должны поднять себя и свои принципы на научный уровень… если некогда должна возникнуть некая связь, объединяющая человечество, то эта связь – наука, наука чистого разума».Все бы хорошо, но возникал целый ряд возражений. Первое – практическое. В 1819 году немецкие евреи были лишь наполовину эмансипированы. До какой степени можно посвятить свою жизнь светским исследованиям и оставаться евреем? Одним из наибольших энтузиастов среди основателей общества был Эдуард Ганс (1798–1839), блестящий молодой лектор по истории юриспруденции в Берлинском университете, где его курсы пользовались большим успехом. Но путь к академической карьере был напрочь перекрыт его иудаизмом. Другие оказались в подобном же положении. «Связь чистого разума» еще не существовала, и для большинства из них жертва, приносимая иудаизму, была слишком велика. Общество было распущено в мае 1824 года. На следующий год Ганс крестился и двинулся по пути к профессуре и славе. Несколько видных членов пошли тем же путем. Многие ортодоксальные евреи, которые с самого начала подозрительно наблюдали за их деятельностью, закивали головами с видом мудрецов: вот куда ведет секуляризация – к утрате веры. Цунц же продолжал стоять на своем. Он перевел огромное количество еврейской литературы, особенно мидрашим и литургической поэзии. Он развил философию еврейской истории. Он внес свой вклад в энциклопедии. Он посещал все крупные библиотеки в поисках материала; его не пустили только в библиотеку Ватикана. Но его деятельность породила второе возражение против «еврейской науки»: не противоречит ли она подлинному духу иудаизма? На что он действительно очень надеялся, так это на энциклопедию еврейской интеллектуальной истории. Здесь, например, можно было бы рассмотреть место еврейской литературы в ряду других великих литератур мира. Он говорил, что хотел бы освободить еврейскую литературу от богословия и «поднять на исторический уровень». Но что означает эта историчность? На практике это означает – принять, как Цунц и принял, что история евреев, главная тема их литературы, просто является элементом мировой истории. Как и все в Германии, Цунц находился под влиянием гегелевских идей о прогрессивном развитии от низших форм к высшим и неизбежно прикладывал эту диалектику к иудаизму. Был лишь один период в еврейской истории, говорил он, когда внутренний дух и внешняя форма соответствовали друг другу, и тогда они оказались в центре мировой истории. Было это во времена древнего содружества. Позднее евреи оказались в руках других народов. Их внутренняя история превратилась в историю идей, а внешняя история – в цепь нескончаемых страданий. Цунц считал, что рано или поздно возникнет некая гегелианская вершина мировой истории, в которой сойдутся все направления исторического развития – это и будет мессианская эпоха. Когда это случится, и Талмуд и все, на что он был направлен, не будет иметь никакого значения. Тем временем евреи должны показать, опираясь на свою новую историческую науку, что они сделали свой вклад в это свершение. И их задача – сделать так, чтобы очищенное богатство иудейских идей стало частью общей сокровищницы просвещенного человечества. Перспектива в высшей степени привлекательная, но это ведь совсем не иудаизм. Благочестивый еврей – а другого просто не может быть – не признает существования двух форм знания – священной и светской, есть только одна. Более того, есть только одна легитимная цель его приобретения: узнать доподлинно волю Божью, дабы ей повиноваться. Следовательно, «наука иудаизма» как отдельная академическая дисциплина противоречит еврейским верованиям. Хуже того, она совершенно противоположна истинно еврейскому отношению к занятиям. Как говорил рабби Хийя в IV веке: «Если человек изучает Закон, не собираясь выполнять его, то лучше бы ему вовсе не родиться». Настоящий еврей не считает еврейскую историю пусть самостоятельной, но частью мировой истории, наряду с историями других народов. Нет, для них еврейская история – это и есть история. Они верили, что без Израиля не было бы мира, а раз так – то не было бы истории. Бог создавал много миров, но разрушал их как неудовлетворительные. Нынешний мир он создал для Торы, и тот удовлетворил его. Но если бы Израиль, которому Он предложил Тору, отверг ее – а ряд ученых талмудистов считали, что дело было очень близко к этому, – то мир просто вернулся бы к изначальному бесформенному состоянию. Поэтому разрушение Второго Храма и конец восстания Бар-Кохбы были эпизодами не еврейской, а всеобщей истории, в ходе которой Бог сказал (согласно таннаим): «Горе детям, за грехи которых Я разрушил дом Мой, сжег Храм Мой и рассеял их среди народов мира». С этого момента евреи прекратили писать историю, ибо истории, как они ее понимали, не стало. Она прекратилась и возобновится лишь с приходом мессии. Все, что происходило в промежутке, быстро забудется, подобно тому (как объяснял рабби Натан), как принцесса-невеста забудет шторм во время своего путешествия по морю, стоит ей прибыть в страну царя, за которого она собирается выйти замуж. В итоге, хотя Цунц представил в «научном» виде еврейскую историю и мысль как вклад в мировую копилку и это могло произвести определенное впечатление на нееврейское общество, оно вызвало неприятие значительной части иудаистов. Это представление было подвергнуто сокрушительной (а с позиций религиозных – не требующей ответа) критике раввином Самсоном Рафаэлем Гиршем (1808–1888), блестящим выразителем мнения ортодоксов XIX века. Этот гамбургский еврей, который 37 лет прослужил раввином во Франкфурте, вовсе не был мракобесом. Начнем с того, что он прекрасно писал по-немецки. Изложение им иудаистской веры, рассчитанное на молодежь и опубликованное под названием « Девятнадцать писем об иудаизме» (1836), оказалось весьма эффективным. У него не было возражений против светского образования, как раз напротив. Он часто цитировал работы Гамалиила по поводу того, что и знание Торы, и мирские познания являются достойными объектами для изучения. Идеальный «муж Израиля, – говорил он, – это просвещенный еврей, который соблюдает заповеди». Тем не менее, существует бесконечная разница, настаивал он, между евреями, которые используют светские знания, и светским знанием, которое поглощает иудаизм. Израиль был не светской, а духовной общиной. Поэтому любая наука, которая имела дело с евреями как общиной, становилась неизбежно формой идеологии. История того, что делают евреи и что с ними приключается, не может быть частью светской истории как таковая, поскольку она есть воплощение воли Божьей и, следовательно, часть Откровения. Всеобщая культура и еврейская культура не конфликтуют между собой: они абсолютно разные. Смешивая же их, вы можете лишь нанести ущерб иудаизму. Смешивая еврейскую и всеобщую истории, вы отнимаете у последней сакральность и убиваете живую идею, которая является ее темой. В горьком и убедительном обращении Гирш объясняет, к чему все это может привести: «Моисей и Гесиод, Давид и Сафо, Девора и Цирцея, Исайя и Гомер, Дельфы и Иерусалим, треножник пифий и святилище херувимов, пророки и оракулы, псалмы и элегии – для нас все они мирно лежат в одном ящике, покоятся в одной могиле, у всех одно и то же человеческое происхождение, все имеют одно значение – человеческое, преходящее и принадлежащее прошлому. Все облака рассеялись. Слезы и вздохи наших отцов наполняют уже не наши сердца, а наши библиотеки. Теплые, бьющиеся сердца наших отцов стали нашей национальной литературой, их жаркое дыхание жизни – пылью на наших книжных полках… Радуются ли эти отлетевшие души литературной благодарности нынешнего поколения? Кого они считают своими истинными наследниками? Тех, кто повторял их молитвы, но забыл их имена, или тех, кто забыл их молитвы, но помнит их имена?»Позднее в том же столетии по этому поводу еще более решительно высказался Ницше: если стало возможным научное изучение истории религии, она уже мертва. Однако, если следовать логике критики со стороны Ницше, евреям фактически пришлось бы оказаться на том же месте, где они были до просвещения. Их постоянно заставляли бы делать различия между двумя формами знания. Это была бы не столько дихотомия Гордона типа «Человек в своем городе и еврей в своем шатре», сколько «светское знание для бизнеса (или удовольствия), еврейское – для истинного понимания». Это было бы фатальным барьером на пути евреев, которые хотели бы быть принятыми в мировом сообществе в качестве полноценной его части. Неужели нельзя было найти какой-то компромисс?Такая попытка предпринимается евреем из Галиции, Нахманом Крохмалем (1785–1840), который на начальном этапе участвовал в движении Wissenschaft, но не мог согласиться с тем, что интеллектуальная интеграция евреев легко достижима. Он тоже был своего рода гегельянцем, но в большей степени находился под влиянием рационализма Маймонида. По сути дела, он стремился модернизировать « Путеводитель для заблудших», хотя и стеснялся публиковать свои выводы. В конце концов над его рукописью поработал лично Цунц, и книга вышла в свет в 1851 году, уже после смерти автора. Крохмаль считал равно неприемлемыми и евреев-просветителей, и твердолобых ортодоксов. Первые умерщвляли иудаизм, вторые делали его несъедобным; оба в условиях XIX века приводили к отступничеству. Беда была в том, что евреи обоих типов не чувствовали еврейской истории. Просветители думали, что это нечто такое, что вы изучали в детстве, а затем, став взрослыми, перешли к светской, «взрослой» истории. Евреи-ортодоксы вовсе игнорировали историю – как он выразился, «в Торе нет ни раннего, ни позднего». Крохмаль же предлагал создать еврейскую философию истории. Он взял теорию развития Гегеля, как вскоре и Маркс, но, вместо того чтобы поставить ее на голову, иудаизировал ее. Он разделил еврейскую историю на три цикла: рост, зрелость и упадок/падение. Это было сделано для того, чтобы показать, как «по прошествии дней распада и разрушения в нас всегда возникали новый дух и новая жизнь; и, если мы падали, как мы поднимались и воодушевлялись, и наш Господь Бог не покидал нас». Ясно, что это было довольно далеко от светской истории. В чем-то это напоминало старое, средневековое представление об истории, как колесе фортуны, а также циклы роста и упадка, которые популяризировал в середине XX века Арнольд Тойнби. Но Крохмаль ввел гегелевский элемент, добавив во все эти циклы прогрессивное движение вверх, процесс познания человеком всего – от корней чистой природы в прошлом до его слияния в пределе с чистым духом. Все национальные истории демонстрировали это в той или иной степени, только другие народы были преходящи, а евреи – вечны, поскольку были в особых отношениях с Абсолютным Духом (т. е. Богом). А потому «история иудаизма есть по сути история обучения сознания» – с началом, серединой и концом. К сожалению, Крохмаль не мог своей философией истории удовлетворить ортодоксальных евреев, так как не встроил эру мессии в свою схему, разве что в каком-то смутно-метафорическом смысле. Еще меньше его работа привлекала неевреев. В то же время в лице Генриха Гретца (1817–1891) евреи породили историка, причем масштабного, которого могли читать и понимать не только просвещенные евреи, но читать (и в какой-то мере принимать) и неевреи тоже. Между 1856 и 1876 годом он опубликовал 11-томную « Историю евреев», которая является одним из крупнейших памятников исторической литературы XIX века. В различных сокращенных вариантах и переводах она распространилась по всему миру и сохраняет значительную ценность и сегодня. Однако по сути своей эта работа носит скорее иудаистский, чем светский характер: она повествует об истории евреев в основном языком Торы и ее толкователей. Более того, ее историческая динамика также религиозна. По мнению автора, евреи не такой народ, как другие. Они – часть уникальной органичной политико-религиозной общности, «чья душа – Тора, а тело – Святая Земля». Еврейский типаж должен играть в мировой истории центральную, и притом драматичную, роль. В блестящем вступлении к тому IV своего труда Гретц представляет еврея историческо-божественной судьбы: «С одной стороны, порабощенный иудей с посохом странника в руке, котомкой паломника за плечами, скорбное лицо обращено к небу; его окружают стены темницы, инструменты пытки и поблескивающие оковы. С другой – та же фигура, но с вопрошающим выражением на преображенном лице, в кабинете, где собраны книги на всех языках… раб с гордостью мыслителя». Гретц использовал огромное количество источников на многих языках, но его видение еврея берет начало с Исайи, особенно со Слуги Страждущего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121