ОН – еще несколько часов назад преуспевающий сорокалетний бизнесмен при двух машинах, трех любовницах и жене, при достойном банковском счете и связях в городской администрации.
– Вы уголовник? – выскочило у Апаксина само собой. Это неуправляемым журавлем улетела надежда на розыгрыш, на смех и подходящее разъяснение безобразий – «Как мы вас провели по просьбе друзей! Пойдем те выпьем, перекусим, еще немножко посмеемся».
Надежда не сбылась.
Вслед за криком «Да за такое, гнида!..» Петра Михайловича больно двинули бутсом по копчику. А потом зверски вмазали носком ботинка под колено.
– По тормозам, Огонек, – приказал следак. – Кстати, Огонек, часики у клиента ты прибрал?
Апаксин, разгибаясь, схватился за запястье – пусто.
– Это ж лох, он и без меня бы их посеял. Вот его ходики…
За спиной Апаксина звякнул браслет.
– Ладно, Огонек, оставь себе. Заработал. – Следак по особо важным затушил «беломорину» о протянутую каким-то хмырем пепельницу из мыльницы. – А с тобой, чучело, чего делать?
У Апаксина хватило ума не лезть со своими недоумениями типа «Вы следователь или где?» Может быть, не ума хватило, а взгляд подействовал. Оловянный, пробивающий до кишок взгляд следака-уголовника. Вот когда Петра Михайловича пробрал настоящий страх-то. Ведь этот неизвестный в тельнике может сделать с ним все-все, что захочет: И нет сейчас над Апаксиным НИКАКОЙ крыши.
– Там, слышу, кто-то миски драит? – спросил следак.
– Дрын старается, – подсказал Валек.
– Пусть Костюм его подменит. Потом перетру, сейчас устал я.
– Айда, Костюм! – И Валек крайне невежливо развернул Апаксина…


* * *

Близился к развязке пятый тайм финального матча профессионалов в полутяжелом весе по тюремному пятиборью. Накал страстей среди болельщиков достиг апогея. Зрители на трибунах, то есть на шконках, свистели, визжали и дрыгали ногами.
– Ставлю пачку «Примы» на нашего!
– «Беломор» на москвича!
– Лезвие на Паленого!
– Мыло на Рикошета! – подстегивали соперников алчные голоса.
На воровской шконке, дальней от двери с вертухайским глазком, двое претендентов на желтую майку лидера яростно точили фильтры, А зрители заламывали руки и в воздух картузы бросали.
– На общую надо бы забиться, – водязыркалами простонал свесивший харю над «стадионом» с верхней полки жадный Зубр.
– Ну давай, – безнадежно борясь с адреналином согласился приткнувшийся рядом Олег Петрович.
– Накинем коробок чаю против блондинки из журнала? – взвинтил ставки тотализатора азартно пыхтящий Зубр.
– Ну давай, – опять не нашел силы во время тормознуть Олег Петрович.
А ведь не катило ему по-черному. Он уже просадил Зубру три телефонные минуты, «плейбойскую» брюнетку, носки и последние сто пятнадцать рублей. И все потому, что Олег Петрович сперва кивал на москвича – тот внушал ему нешуточное почтение суровыми татуировками и ухватками крутейшего парня. Но надо же такому статься – москвич Паленый просрал первые два из забегов.
Во-первых, «сварочным аппаратом», сварганенным из газетной трубки и спичечного пламени, дольше Рикошета пережигал медную проводку диаметром ноль пять. Во-вторых, вспомнил всего девять «беломорных» загадок против шестнадцати у Рикошета. Москвич вконец разочаровал Олега Петровича – Паленый упустил даже такую затертую плешь, как «отыскать на пачке цифру И».
Тогда Олег Петрович перекинул надежды и ставки на Рикошета. Но настала пора просаживать Рикошету. Сначала питерец не сумел опередить москвича в изготовлении из жеваной газетной бумаги пикового туза. Потом уступил в стрельбе малявой на меткость – не попал в алюминиевую кружку.
Итак, счет повис на два – два. Сейчас решалась общая победа, то есть кому из воров, москвичу Паленому или питерпу Рикошету, занимать шконку смотрящего по камере.
– Глуши мембрану, братва, а то судью международной категории накличем! – остудил самые звонкие глотки Клифт Иствуд.
И, ощутив корой судьбоносность момента, трибуны замерли на едином дыхании, И даже стало слышно, как подглядывающий в глазок для развлекухи вертухай под нос мугикает: «Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся…»
– На Рикошета, – трагическим шепотом выбрал Олег Петрович, Может быть, взыграл городской патриотизм.
– Лады, я на Паленого, – как и до этого, выступил вторым номером Зубр.
Москвич Паленый в зловещей тишине точил расплавленный и сплющенный сигаретный фильтр о шершавый край шконки, там, где облупилась краска. Рикошет острил свой фильтр о ботиночный каблук, время от времени слюнявя «лезвие» и пробуя заточку на палец
– Шабаш, люди. Куранты бьют. – Шнырь Мостырка бросил часы на шконку.
И разом все сплоченное в камере трудовое общество «Резервы» перевело дух, хотя результат матча был еще непредсказуем, как прокурор с черепно-мозговой травмой.
Первым по уговору показывал изделие москвич.
– Петрович, дай сюда свой кирпич!
Олег Петрович без уточнения смикитил, о чем базарит Паленый, спрыгнул со второго яруса, вытащил из-под матраса томик рассказов Чехова и передал через головы москвичу. Паленый словно убирая налет пыли погладил мясистой лапищей шершавую кожу добротного советского переплета. Примерился, прижал затвердевшее и заостренное стекловолокно к синей обложке и провел, надавливая, под тисненым портретом классика.
Хата взорвалась радостными и раздосадованными воплями:
– О-ле! О-ле! О-ле!.. – покатилось от окна до параши.
Олегу Петровичу почудилось, что вот-вот из темной полосы разреза хлынет чеховская кровь. Но не хлынула. И Чехова забрал Рикошет. Питерец, распахнув улыбкой черный забор прочифиренных зубов, смачно цыкнул и чиркнул резко, будто бритвой по горлу, по рассказам Антона Павловича.
И снова по полной забесновались фанаты с верхнего этажа:
– И во сне и наяву я за Питер пасть порву!!! – проскандировала молодежь из второго эшелона.
Шнырь Мостырка приготовленной тонкой проволочиной быстро измерил глубину разрезов, чей глубже.
– Рикошет, – выдал Мостырка, стараясь придать голосу как можно больший пофигизм.
Болельщики зашушукались, но «Судью на мыло!» никто не выкрикнул. Паленый недоверчиво перемерил и залупаться не стал. Значит, все верняк. Однако москвич имел право на еще две попытки. Чтоб уж все, будто в большом спорте.
– Мостырка, скидывай прохарь! – Паленый надумал пойти ва-банк.
Мостырка, удержав печальный вздох, стянул с правой ноги тупоносый ботинок на литой подошве. Но подошву Паленый не тронул, он прорезал сигаретной «заточкой» толстую «скороходовекую» кожу поперек носа.
– А, сучара! – Москвич осмотрел и отбросил затупившийся, негодный больше к попыткам фильтр.
Но все равно теперь должен был последовать ответ Рикошета. Питерец что-то прикинул и процедил:
– Мостырка, гони свое путало.
Шнырь безропотно слазил под матрас и вручил питерцу карманное зеркальце. Рикошет пристроил Мостыркино имущество на тумбочке и покопанная зеркальная поверхность отразила нацелившийся «фильтровый» резак.
Олегу Петровичу хотелось, очень хотелось встрять с советом – не лезь на рожон, разрежь те же Мостыркины говнодавы, и дело с концом. Но за такие физкультприветы потом поставят Олега Петровича на ответ и будут правы. Олег Петрович быстро снял и протер залитые горячечным потом очки. И успел.
Рикошет, подмигнув Мостырке, – типа не ссы, бродяга, – поставил заточенный край фильтра на собственное отражение и провел от края до края… Имущество шныря заполучило продольную царапину. Фильтр-стеклорез заходил туда-сюда, углубляя борозду. И сломался.
«Невезение – это карма, и эта карма гирей висит на мне. Как на Пьере Ришаре, – не в первый раз за свою вполне долгую жизнь подумалось Олегу Петровичу. – Другие воруют не меньше моего, но сел именно я. В жены из огромного женского разнообразия я выбрал полную, законченную помесь стервы, ослицы и дуры. Любовница за все мои подарки наградила триппером. И ставлю я всегда и всюду мимо кассы».
Но тянущаяся, будто сопля по карнизу, гнетущая тишина заставила Олега Петровича не терять раньше срока надежду. А Рикошет тем временем фукнул в разрез, выдув белесое облачко. Положил зеркальце на тумбочный край, легонько стукнул костяшкой пальца по свешивающемуся концу. И Мостыркино имущество, хрупнув, удвоилось. Ровнехонько-ровнехонько напополам.
Фортуна рыдала навзрыд! А что творилось с трибунами?! Люди обнимались от счастья и грызли матрасы от огорчения. Рикошета стали качать, но с учетом низкого потолка не выше, чем ласточки перед дождем летают.
Признавая поражение, Паленый рванул на груди майку и выплеснул из души сокрушение в восемь размашистых этажей, совершенно в общем бедламе, впрочем, не слышное. Три шестерки от двери загугнявили по стойке «смирно» гимн Петербурга: «Город над тихой Невой, город нашей славы трудовой!..» Призер встал на табурет с внятно выцарапанной цифрой 1 и принял из рук судьи чемпионский кубок (ту же алюминиевую кружку, полную душистого чифиря).
«Ну вот, – по своему обыкновению Олег Петрович взялся подбивать итоги, – в кои-то веки свезло. Наварил коробок чаю, и журнальная блондинка не бросит меня ради Зубра. Может быть, в карме наступил перелом? Может быть, удастся получить вместо чирика строгача хотя бы пятерку общего? Тогда будет ништяк».
– Алло, разрядники, – беззлобно вякнул сочувствующий вертухай в кормушку. – Кончай «Формулу 1», корпусной на горизонте!


* * *

Шла шестая миска, воняющая рыбой и жиром. Пиджак и рубашка были безнадежно испорчены. Миски отмывались в холодной воде крайне хреноватенько. Посуду Петр Михайлович Апаксин мыл в жизни раза три. И то в далеком детстве, в виде родительского наказания. Поганый Огонек, мерзко скалясь, расписал Апаксину (или Костюму, вот какой кличкой его наградили, кто бы мог подумать), что случится, если миски не будут блестеть, как яйца у бегемота.
Шла шестая миска, когда защелкали засовы, загрохало железо и в камере прогремело:
– Заключенный Апаксин!
– Я! – Как-то само собой пришло понимание правильного отзыва.
– На прогулку…
…Апаксину вспомнился рассказ приятеля, побывавшего, в отличие от него, на срочной службе. Тот поведал, как в первую армейскую ночь навзрыд скулил под одеялом, убитый тоской по домашнему уюту, по вольной воле с девочками и кинотеатрами, ждущими его лишь бесконечными черными днями. Примерно так же чувствовал себя Петр Михайлович, бродя по узкому бетонному пеналу, накрытому сеткой. Если не считать темно-зеленых охранников наверху, он прогуливался в одиночестве. Слезы лезли в глаза и стыли на щеках, тень корчилась в печали и отчаянии. И по-прежнему под колпаком непоняток оставалась причина его несчастий. Он уже подобрал несколько объяснений, где и как мог оступиться в криминал, но ни одно из них не склеивало в целое все куски катастрофы.
Дзенькнуло и стукнуло у противоположной стены. Апаксин оглянулся. От затворяемой двери топал к нему в белом спортивном костюме и тулупе внакидку давешний следак-утоловник. Его очередное преображение уже не удивило. Но приходу темной личности Петр Михайлович нежданно-негаданно обрадовался – вдруг все объяснится?
Апаксин бросился навстречу лицу, похожему на кандидата в депутаты, и успел даже произнести «Простите», прежде чем получил каменный кулак в живот и предупреждение:
– Заглохни, барыга. – Следак вытащил из кармана с «адидасовскими» полосками пачку «Парламента» и зажигалку (настоящий «Ронсон», Апаксин разбирался). Закурил, выпустил струю дыма в Петра Михайловича. – Значит, так, кусок жира, – дыша туманом и дымом, молвила темная личность. – Времени на уговоры тратить не стану. На вопросы, ни на какие, не отвечаю. Порядок будет другой. Отвечаешь ты. Потом я ухожу и проверяю твои ответы. Если не соврал – валишь домой. Усек?
– Да, – сглотнув, даже не кивнул, а тряхнул головой Апаксин, Слово «домой» звенькнуло для него волшебным колокольчиком.
– Сколько ты знаком с Терновым? – сразу пошел по вопросам следак.
– Девять лет, – стыдясь своей поспешности и заискивающего тона, честно ответа! Апаксин.
– Где сошлись?
– В мэрии при прежнем губернаторе.
– В теннис ушел с Терновым сразу, или он тебя потом зазвал?
– Сразу.
– Кем был сначала?
– Первый год замом президента турнира.
– Дальше?
– Потом решили, что я буду организовывать околоспортивную индустрию.
– Как и на какие бабки организовывали?..
…Шрам сидел на корточках, курил бес знает какую «парламентину» подряд. Пола тулупчика, наверное, примерзла к бетону. Выпотрошенный Апаксин тяжело отходил от потрошения.
Еще незвестно, лучше ли было настроение у Шрама. Выяснилось, что его уткнуло лобешником в тупик. Лопнула шикарная версия, на которую он крупно ставил. Разлетелась к блинам! Еж твою мать, а как похоже было на попадалово в цель! Все стыковалось, как в конструкторе.
Бобер по фамилии Апаксин, правая, в крайнем случае, левая рука Тернова, пошевелился на бетоне, кинул мышиный взгляд на Шрама и тут же опустил; зыркала. У бобра, ясен дуб, язык зудит вопросом «Что теперь будет со мной?», но хавальник раскрывать боится. А вдруг услышит зачтение приговора без права на обжалование. Бобер же не в курсах, что уже на фиг не нужен Шраму.
Да… Вот те на! Этот холеный бобер грамотно расписал сейчас Шраму весь пасьянс, в котором ну никак, хоть разорвись, не отыскивается места эрмитажным спискам. Нечего спискам делать при такой схеме.
Ведь не брехал Костюм. Слишком перебздел барыга, чтоб решиться втюхивать лажу. Потом, прогонять фуфло ему было бы нелегко, потому как вряд ли он мог срубить, в чем подкладка допроса. К тому же Шрам сыпал вопросами, что твой пулемет. И надо быть гением лажи, чтобы в ответ без запинки двигать туфтень, бойко швыряясь фактами и цифрами.
И вот чего у нас в результате нарисовалось. Тернов – нормальный деляга, вместе со многими продвинутыми хлопцами в собчаковские времена взявший с низкого старта нехилый разбег. Он вовремя срубил, что политика – земелька неустойчивая, не туда воткнешь копыто и сдует ветром перемен, поэтому отломил себе кусок спорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32