Они вошли в рощу с двух сторон, каждый с киркой в руках, а два дня спустя кто-то разыскал их и увидел, что оба мертвы. Одновременно пробили друг другу головы. Это ужасное событие взбудоражило городок. Отец Гарланд по этому случаю вспомнил притчу о человеке, который родился с двумя головами, одним ртом, а глаз брал взаймы, но для меня трагедия не стала от этого понятнее. А физиогномика хоть немного приоткрывает ужасную тайну человеческой души.
Я внимательнейшим образом изучал форму ее груди.
— И что вы видите в зеркале? — спросил я.
— Существо, стремящееся к совершенству, — сказала она.
— Люблю оптимистов, — улыбнулся я. Она ответила улыбкой, и мне пришлось отвернуться. При этом я оказался лицом к лицу с ее дедом, скромно примостившимся в углу. От неожиданности я едва не подскочил, но сумел взять себя в руки.
— Что вы думаете о своем дедушке, об этом вот неотесанном булыжнике в углу?
— Ничего, — был ответ.
Я повернулся к ней. Девушка спокойно рассматривала синего старика.
— Возможно, при обследовании мне придется воспользоваться теслом.
— Участвовать во вскрытии этой головы — честь меня, — ответила она.
— И что мы можем там найти? — спросил я.
— Дорогу в Рай, — ответила она. — Она там. Он рассказывал мне, когда я была совсем маленькой. Иногда что-то всплывает в памяти и тут же снова забывается. Но память там, внутри глыбы духа.
— Полагаю, в ядре его мозга обнаружится белый плод, — пошутил я.
— Или пещера, — отозвалась она.
Я натянуто улыбнулся и быстро спросил:
— Кто похититель?
Она подтянула под себя ноги, а я придвинул свое кресло ближе к ней. Нагнувшись ко мне, словно собираясь доверить заветную тайну, она прошептала:
— Все думают, что его украл Морган и накормил свою дочку, Элис.
— Почему? — спросил я, придвинувшись так близко, что обонял запах ее духов.
— Девочка переменилась, — ответила она, поджав губы и опустив веки.
— Стала летать? — спросил я.
— Люди говорят, она теперь знает ответы на все вопросы.
Я достал сигарету и зажег ее, чтобы сменить тему.
— Контактировали ли вы в последнее время с лицами противоположного пола? — спросил я, глядя ей прямо в глаза.
— Никогда, ваша честь, — был ответ.
— Испытываете ли вы отвращение к наготе? — спросил я.
— Вовсе нет, — ответила она, и на мгновение мне показалось, что она улыбается.
— Тревожит ли вас зрелище крови или страдания? Она покачала головой.
— Страдает ли кто-либо из ваших родителей слабоумием?
— В какой-то мере, но они простые добрые люди.
— Вам придется делать все, что я скажу, — предупредил я.
— Конечно, я понимаю, — сказала она и вдруг тряхнула головой так, что рассыпались волосы.
Не удержавшись, я нагнулся над ней, чтобы измерить расстояние от верхней губы до линии волос большим и указательным пальцем. Даже без отполированной точности своих инструментов я видел, что она принадлежит к Звездам Пять — классу, к которому относили лиц, возвышающихся на вершине физиономической иерархии. Я мучительно взволновался, поняв, что, если бы не принадлежность к женскому полу, она была бы мне равной.
Когда я отнял руку, она заметила:
— Звезда Пять.
— Докажите, — сказал я.
— Докажу, — сказала она.
Мы вышли из отеля, и, шагая рядом с ней по улице к церкви, я попросил напомнить мне суть знаменитого «дела Барлоу». Она шла торопливо, чтобы не отстать от меня, ее волосы развевались по ветру, а она наизусть перечисляла точные данные измерений, которые я сам производил десять лет назад на подозрительном докторе, который начисто отрицал свое авторство подрывных стихотворений.
Откровенно говоря, Арла Битон напоминала мне первую любовь, и я понимал, что ничего хорошего не предвещает. Вовлекать женщин в официальные расследования государственной важности строжайше запрещалось, но мог ли я не заметить ее? Для меня, посвятившего всю жизнь своему делу, безупречное изящество ее черт было сиянием моего собственного земного рая. Слушая, как она щебечет, цитируя то меня самого, то грязные стишки Барлоу, я временно потерял голову и позволил себе вспомнить...
— В Академии для нас, студентов, проводили лабораторные занятия по изучению форм человеческого тела. Эта начальная ступень «Процесса» (название восьмилетней программы обучения физиономиста) отличать чрезвычайной сложностью, чтобы отсеять непригодных. Я обгонял своих сверстников, так как отказывал себе в радостях дружбы и светской жизни. Вечерами, когда остальные расходились по кафе Верхнего города, я с блокнотом в руках возвращался в Академию. Каждую ночь я спускался во чрево огромного старого здания, где помещались лаборатории физиогномики. Лаборатория тела размещалась в маленькой комнатушке, где едва хватало места для стола и табуретки. Сидя за столом, вы оказывались лицом к окну, затянутому шторой. Достаточно было слова, чтобы штора раздвинулась. За ней открывалось крахмально-белое освещенное помещение. Академия заботилась о том, чтобы в нем двадцать четыре часа в сутки находились образцы. Обнаженные тела по приказу двигались и принимали нужные позы. Я часто гадал, много ли этим живым марионеткам платили за работу, если вообще платили. Обычно они относились к низшим физиономическим классам — кто еще согласился бы на такую работу? — но тем интереснее было изучение этих образцов.
Там я впервые исследовал Нуль — личность, лишенную всяких краниометрических, физиономических или телесных достоинств. У этого парня отбоя не было от студентов. Он часто оставался на ночь, потому, как я полагал, что по тупости был ни на что больше не годен. Однако, читая его, вы словно заглядывали в бесконечность, созерцали, так сказать, природу без штанов — зрелище пугающее и в то же время изысканное.
Однажды ночью я пришел в лабораторию, ожидая застать там старину Диксона, оплывшего и перекошенного, как снеговик после оттепели, но когда штора по моей команде раздвинулась, мне открылось совершенно иное.
У нее было самое совершенное из всех виденных мною тел. Само совершенство, и кончики сосков острые, как иголки. Я заставлял ее изгибаться, поворачиваться, подпрыгивать, опускаться на четвереньки и ложиться на спину, но не мог найти ни малейшего изъяна. Лицо было округлым и чистым, глаза темно-зеленого оттенка, а водопад каштановых волос завивался воронкой, словно у морской богини, попавшей в водоворот. В ту первую ночь я оставался с нею до утра, и к утру приказы, заставлявшие ее совершать грубые телесные движения, сменились тихими просьбами: подмигнуть глазом или согнуть мизинец.
На следующий день вместо смертельной усталости после бессонной ночи я ощущал прилив сил и странное ощущение жара в солнечном сплетении. Мне было не до учебы— мысли были заняты тем, как увидеть ее. Хотелось просто говорить с ней, а не отдавать команды. Еще две ночи я провел в лабораторном здании. На мое счастье, она была там, за окном. На третью ночь, приказав раздвинуть шторы, я застонал, снова увидев слюнявого Диксона. В ответ на мой стон этот идиот разразился беззвучным смехом. Тогда же, не сходя с места, я изобрел способ выяснить, кто она.
На следующее утро я сунул взятку старику, наводившему порядок в лабораториях.
.—Узнайте хотя бы имя, — просил я, сунув пятьдесят белоу ему в карман. Я знал, что нарушаю закон, и два дня ожидал ареста. На вторую ночь ко мне на дом пришли. Четверо в длинных черных плащах и огромный черный мастиф, на толстой, вроде якорной, цепи.
— Следуйте за нами, — приказал главный. Меня вывели на улицу, усадили в карету и повезли по ночным улицам к Академии.
Я трясся всем телом, когда четверо безмолвных стражей и собака вели меня в подвал, где располагались лаборатории. Мы прошли по совершенно не знакомому мне коридору и оказались в пустом каменном вестибюле, куда выходило несколько железных дверей.
Агент, который заговорил со мной в квартире, сказал:
— Создатель, Драктон Белоу, приняв во внимание ваши успехи, решил исполнить ваше желание.
Он отодвинул засов одной из дверей, открыл ее и выдвинул наружу стол с телом моей любимой.
— Вы хотели узнать ее имя? — спросил агент. — Это номер два сорок три.
— Но она мертва, — сказал я, глотая слезы.
— Разумеется, мертва, — ответил он. — Все они мертвы. Эта покончила с собой после осуждения ее родителей на основании заключения физиономиста Рейлинга, Ее тело было обработано и законсервировано, после чего на место внутренних органов внедрили механические тяги и нейроны лабораторной собаки по методике, разработанной Создателем.
Он наклонился и нажал у нее за ухом, включив механизм. Она открыла глаза и села.
— Пой, — приказал он, и она что-то жалобно замычала. Агенты засмеялись.
— Теперь идите домой, и никому ни слова о том, что видели, — приказал первый.
Выходя, я обернулся и увидел, что мужчины окружили ее, скинув черные плащи. Спущенная с цепи собака бешено носилась по кругу.
5
Архитектура анамасобийской церкви возбудила во мне два желания, ни одному из которых я не дал воли. Первое было: громко расхохотаться. Второе: чиркнуть спичкой и сжечь дотла этот нелепый плод религиозного бреда. Все те же серые бревна громоздились друг, на друга, образуя очертания, смутно напоминающие контур горы Гронус. Если бы не пояснения Арлы, я принял бы их за рассыпавшийся штабель дров. Плотник, создавший сие произведение архитектуры, трудолюбиво передал все расщелины, уступы и обрывы настоящей вершины. Ступени, ведущие к перекошенным дверям, были разной высоты и ширины, окна беспорядочно разбросаны по фасаду. Место стекол занимали тончайшие пластинки синего духа, украшенные сценами священного писания. На вершине торчала шахтерская кирка, выкованная из золота.
— Кто сотворил это? — поинтересовался я.
— Замысел принадлежит отцу Гарланду. Он начертил план в первый год после приезда в Анамасобию и клялся, что его руку направлял господь.
Я коснулся ее тонкого локотка, желая якобы поддержать на крутых ступенях, но на полпути к дверям сам споткнулся и должен был на мгновение опереться на ее руку. Рука оказалась неожиданно сильной, а улыбка, которой наградила меня девушка, мгновенно стерла улыбку с моего лица.
— Надо быть осторожней, — сказал я ей, открывая более высокую из двух створок.
— Благодарю вас, — ответила она, и мы шагнули в темноту. Глупая шутка строителя продолжалась и внутри тошнотворного здания. Входя в церковь, вы оказывались в пещере. С потолка и из пола сосульками сталактитов и сталагмитов торчали щепки. Узкие, извивающиеся тропинки расходились в стороны, утопая в полной темноте, а впереди через миниатюрную расщелину были перекинуты веревочные мостки. За мостом, сквозь узкую щель, напоминающую приоткрытую гигантскую пасть, виднелась новая пещера, освещенная лишь горящими свечами.
— Правда, невероятно? — спросила Арла, пробираясь по мосткам.
— Невероятная безвкусица, — согласился я, чувствуя, как окружающая темнота давит на глазные яблоки. — Церковь, посещаемая в поисках острых ощущений.
— Горняки и их семьи чувствуют себя здесь как дома, — заметила Арла.
— Не сомневаюсь, — хмыкнул я, неуверенно нащупывая путь над бездной. В алтарном зале стояли вырубленные из синего духа скамьи для молящихся, а в маячивших вдоль стен статуях я опознал все тех же твердокаменных героев. Здесь и там мигали огоньки белых свечей, с них капал воск, и помещение заливал тот мерцающий свет, которым бывают отмечены последние мгновения сумерек, уступающих место ночи. Алтарем служила также большая плоская глыба духа, а за ней висел огромный портрет бога в облике шахтера.
— А когда отец Гарланд проводит службу, они не изображают выброс пещерного газа? — спросил я.
Она, кажется, не поняла шутки и серьезно ответила:
— В самом деле, он говорит, что грех — это обвал в душе.
Она ушла в темный коридор, чтобы отыскать Гарланда, а я остался в одиночестве разглядывать бога. Если судить по физиономии на портрете, всемогущий должен был неплохо справляться с киркой, но вряд да был пригоден для более сложной работы. Прежде всего все лицо покрывали уродливые шишки. Из ушей росли волосы, а глаза смотрели в разные стороны. Не могу сказать, чтобы в его физиономии отражалось все животное царство, однако, по всей вероятности, некоторые породы собак и большая часть обезьян были созданы по его облику и подобию. В одной руке он сжимал кирку, в другой — заступ, и летел, оставляя за собой длинный хвост развевающихся синих волос, вверх по длинному подземному тоннелю. Он надвигался на зрителя из темноты с выражением, которое наводило на мысль, что его кишки сработали и в комбинезоне только что случился завал. Очевидно, картина изображала сцену творения.
Это было не первое мое знакомство с религиозными культами провинций. Я читал, что в западных районах страны церкви возводят из кукурузных початков.
Там поклоняются Белиусу, божеству с бычьей головой. Эти странные боги прилежно надзирают за жалкими жизнями своих подопечных и вершат над ними суд, награждая достойных загробным раем, в котором одежда им к лицу, а супруги не нудят. Иное дело — Город, где есть человек — Белоу, и точная наука — физиогномика: сочетание индивидуальности и объективности, воплощающее идеальную справедливость.
Из коридора за алтарем послышались голоса Арлы и отца Гарланда, и я уже готов был отвести взгляд от портрета, когда меня осенило: это лицо я где-то видел прежде. И я бы вспомнил его, но Арла уже представляла меня священнику. Сделав зарубку в памяти на будущее, я обернулся и увидел перед собой крошечного седого человечка. Старикашка протягивал мне кукольную ручонку с остро отточенными ноготками.
Он провел нас в свой кабинет (маленькую пещерку в дальней части церкви) и угостил жидкой вытяжкой из кремата. Мы любезно согласились попробовать изобретенный им самим напиток. Жидкость янтарного цвета пахла сиренью, а на вкус напоминала воду из лужи. Я выпил стакан и отказался от второго.
В голосе Гарланда слышалось раздражающее меня присвистывание. В сочетании с морщинистым личиком и потоком своеобразных афоризмов, вроде «Когда двое — одно, тогда третий — ничто, а нуль — начало всего», он был безнадежно далек от нормы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27