«Обь» с ходу врубилась в барьер, и в море полетели тонны материкового снега и льда. С бака бросили концы, и наша швартовая команда надела их на мертвяки.До боли грустно было смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить?На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я ещё долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную землю через бесконечно долгий год. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Лиха беда начало Так началось возвращение домой.Пятнадцать тысяч километров, отделяющих нас от Ленинграда, реактивный самолёт может преодолеть за сутки. «Обь», возьми она курс на Ленинград, прошла бы это расстояние за месяц с небольшим.Но наше возвращение таило в себе парадокс: мы возвращались домой, с каждой милей удаляясь от дома.Сначала мы пойдём вдоль антарктического побережья в Молодёжную и две недели будем там разгружаться. Потом нас ждут станции Новолазаревская и Беллинсгаузена. В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров от Ленинграда.От момента выхода из Мирного до швартовки в Ленинградском порту по плану пройдёт восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше.Чтобы разгрузиться в Молодёжной, нам необходимо подойти к барьеру, а для этого пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько лет назад «Обь» целый месяц штурмовала двадцать один километр тяжёлого припайного льда у Молодёжной, пробилась наконец к барьеру, и… в тот же день припай унесло! Если и с нами Антарктида сыграет такую же шутку, то восемьдесят пять дней превратятся в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и подумать страшно! А кто знает, какую встречу «Оби» запланировала природа в районах Новолазаревской и Беллинсгаузена?По плану мы должны вернуться домой 25 мая. Мы можем вернуться домой в середине, а то и в конце июня. Поэтому сейчас дни лучще не считать. Лишь тогда, когда мы простимся с островом Ватерлоо и выйдем в пролив Дрейка, когда будем в бинокли смотреть с кормы на последний айсберг, лишь тогда можно подойти к капитану и с этакой небрежностью, словно это тебя нисколько не волнует, между прочим, спросить: «Да, кстати, когда по расчёту мы приходим домой?»Задавать же такие вопросы сейчас — бестактность, дурной тон. Потому что главная задача ныне — благополучно пройти вдоль доброй половины всего антарктического побережья, разгрузиться на трех станциях и сберечь корабль от опасностей, подстерегающих его на каждой миле пути. И ещё — выручить из ледового плена «Фудзи», до которого больше тысячи миль и к которому мы идём полным ходом.И всё-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой!Первую ночь я не спал. И не только потому, что остро переживал расставание с Мирным, хотя, конечно, это имело место. Просто меня ещё болтало, как горошину в кастрюле.Насчёт полного хода, с которым мы шли, я малость преувеличил: «Обь» попала в шторм. Девять баллов — это волнение моря, силу ветра синоптики определили в одиннадцать баллов. Ураган!Век живи — век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал когда-то, поставил мне за поведение четвёрку. Ночью, о которой идёт речь, я с грехом пополам натянул на тройку. Самого позорного со мной не произошло: обед и ужин я сумел сохранить в себе и обратить на благо своему организму, но зато телу моему досталось так, словно я поработал спарринг-партнёром с боксёром тяжёлого веса. Больше всего меня злило, что на нижней койке спокойно и даже, как мне показалось, с ухмылкой похрапывал Дима Колобов, или Димдимыч, как его называли друзья. Я бил себя коленями в подбородок и высекал из него искры, а Димдимыч, лучезарно улыбаясь, переворачивался на другой бок. Я выламывал головой переборку каюты, а Димдимыч умиротворённо сопел, нежно обнимая подушку. Я со страшной силой рубанул ногой по потолку и взвыл от боли, а Димдимыч, потеряв стыд и совесть, даже не шелохнулся. Даже когда меня сбросило вниз и я распластался на полу, как беспомощная лягушка, Димдимыч не соблагоизволил открыть глаза. Он только пробормотал что-то вроде «Разбудите меня к завтраку», сочувственно причмокнул губами и всхрапнул, оставив меня в состоянии тихого бешенства.Оставался один выход: лечь на диван, расположенный перпендикулярно килю корабля. Качка была килевая, и теоретически на диване перенести её будет легче. Я взял с койки бельё и устроился на диване, рассчитав, что если я буду падать, то всё-таки с первого, а не со второго этажа. Но здесь меня подкарауливала другая неожиданность. Димдимыч по специальности был геологом и, следовательно, влюблённым в разные камни человеком. Этих самых камней он набрал в Антарктиде столько, что ими можно было бы замостить средней длины просёлочную дорогу. Они гремели в ящиках стола, под диваном и, главное, на полке, которая висела над моей головой. Я включил свет, с некоторым беспокойством осмотрел полку и пришёл к выводу, что падение любого из украшающих её камней достаточно, чтобы новая повесть об Антарктиде осталась ненаписанной. И пока я раздумывал, как уберечь мировую литературу от этой напасти, в борт «Оби» ударила такая волна, что меня расплющило о переборку, а вещи в каюте сошли с ума. Из шкафа выпрыгнул вещмешок и запрыгал, как живой, а за ним, отбивая чечётку, последовал чемодан. В то же мгновенье один за другим с полки ринулись камни. Первый из них, двухкилограммовый осколок гранита с вкраплениями ценных минералов, подобранный Димдимычем на вновь открытой станции Ленинградская, просвистел мимо моей головы и врезался в диван в сантиметре от колена, а другой, чуть меньше весом, но столь же ценный сувенир, всё-таки набил мне шишку на темени и чуть не оторвал правую руку. Во время артиллерийской кононады спящая мать просыпается от хныканья ребёнка. Мгновенно проснулся и Димдимыч. Встревоженный, он вскочил со своей койки, осмотрел камни, убедился в том, что они целы и невредимы, пожелал мне спокойной ночи, улёгся и мгновенно уснул.Я обозлился, сказал себе «баста» и решил выйти из каюты. Коо-как оделся, открыл дверь и отпрянул: мимо с огромной скоростью пролетел и врезался в каюту старшего электромеханика лётчик Н. При своей весьма даже почтенной массе Н. мог бы натворить бед, но переборка выдержала удар: «Обь» — корабль голландской постройки, а голландцы работают на совесть, это до меня подметил ещё Пётр Первый. Н. взглянул на непрошеного свидетеля полными неизъяснимой муки глазами, из последних сил выругался и неверными шагами поплёлся в свою каюту.Уже потом, когда мы пришли в Молодёжную, врачхирург станции Подолян рассказывал, что на теплоход, на котором он плавал, устроилась одна студентка Литературного института. В Индийском океане теплоход попал в шторм, и студентка, неимоверно страдая от качки, то и дело умоляла капитана: «Дмитрий Кирьянович, нельзя ли как-нибудь повернуть судно, чтобы оно не качалось?» Помню, я очень смеялся, слушая этот рассказ, не только потому, что ситуация действительно была забавная, но и потому, что у меня самого во время шторма неделю назад возникла такая же дикая идея — разумеется, не высказанная вслух: как-никак, а в глубине души я считал себя многоопытным морским волком. Во всяком случае, я немало гордился тем, что наутро не без аппетита завтракал и, посмеиваясь, давал объяснения по поводу окрасившейся в синий цвет шишки на темени.Кстати говоря, к утру «Обь» действительно слегка изменила курс, поджалась ближе к ледяному полю, и качка понемногу погасла.Так закончилась первая ночь на «Оби». «0бь» — наша родненькая…» Любят полярники «Обь»!С точки зрения логики трудно понять, почему полярник, дай ему возможность выбора, пойдёт в дальнее плавание на старенькой «Оби», а, скажем, не на юном красавце «Визе».Ну судите сами. «Визе» — комфортабельный, со всеми удобствами быстроходный теплоход, с отличными каютами, оборудованными столь желанным в тропиках «кондишеном». Быть пассажиром на «Визе» — одно удовольствие: спишь на удобной койке, без ограничений пользуешься душем и пресной водой, дышишь свежим воздухом. И несётся «Визе» по морю как ласточка, и шторм для него не шторм, потому что гасят качку волшебные цилиндры-успокоители. Чего, казалось бы, тебе ещё надо?«Обь» — грузовое судно, пассажирских кают здесь кот наплакал — всего четыре. И большинство полярников независимо от должностей и учёных званий живёт в твиндеке — в мало, скажем прямо, уютных помещениях без иллюминаторов. В тропиках здесь дышать нечем, обитатели твиндека предпочитают устраивать цыганский табор на верхней палубе. Опреснительной установки на «Оби» нет, и лишь несколько раз в месяц, в баннные дни, в душ подаётся пресная вода. К тому же «Обь» тихоход, её обычная скорость одиннадцать-двенадцать узлов, а то и меньше.И тем не менее из всех кораблей, отправляющихся в далёкие антарктические рейсы, «Обь» — самый любимый.К ней относятся с нежностью. Сто раз я слышал такое:— «Обь» — наша родненькая… «Визе» и «Зубов» — комфортабельные гостиницы, а «Обь» — наш дом!Дело в традициях. Красавцы теплоходы только-только начали ходить по морям, а традиции — как опыт: накапливаются и передаются из поколения в поколение. Насчёт поколений в данном случае, наверное, слишком сильно сказано, но всё-таки «Обь» уже пятнадцать раз ходила к берегам ледового материка, а каждый морской год засчитывается за три… Есть в составе экипажа люди, олицетворяющие эти традиции: первый помощник капитана Ткачёв, четырнадцать раз ходивший в Антарктиду, моторист Рогов, не пропустивший ни одного антарктического рейса, Александра Михайловна Лысенко, или просто Михайловна, прачка и «морская мама», без которой полярники не мыслят «Обь», и другие, всеми уважаемые и достойные люди. И ведёт «Обь» Эдуард Иосифович Купри, знаменитый ледовый капитан, который уже пять раз приводил её в Антарктиду. Что же это за традиции?Каждый, кто плавал на «Оби», знает: дверь каюты капитана почти всегда открыта! Ни на одном корабле я этого не видел, а на «Оби» — каждый день. Дверь открыта, за столом сидит Купри, углубившись в бумаги, и вы можете либо просто, не заходя, поздороваться с ним, либо зайти и пожать ему руку. Казалось бы, что в этом особенного, а впечатление производит большое. Ведь капитан на корабле — высшая инстанция, человек, наделённый абсолютной властью! И каждого входящего капитан примет, с каждым поговорит. Высоко ценят на «Оби» этот традиционный демократизм капитана. И не только его: распахнуты двери кают первого и старшего помощников, смело входи, если у тебя есть дело. И с тобой, кто бы ты ни был, матрос второго класса или доктор наук, поговорят весело и доброжелательно.Дальше. На «Визе» сюда войти нельзя, здесь запрещено курить, в рулевой рубке не рекомендуется торчать, там не подумайте загорать. Наверное, во всем этом имеется свой резон, порядок есть порядок, и хотя полярника обижаются иногда на экипаж за такие ограничения, но понимают, что «в чужой монастырь со своим уставом не ходят».Другое дело на «Оби». Кури где хочешь (только не сори!), ходи где твоей душе угодно, загорай хоть на мачте, торчи в рулевой рубке (стараясь этим не злоупотреблять). На «Оби» полярник чувствует себя легко и свободно, как на своей станции, которую он только что покинул, и никто на него косо пе посмотрит, не скажет: «Ну чего вам здесь надо? Мало места в каюте?»На «Оби» полярник не чувствует себя пассажиром! К нему относятся так сердечно, что его и просить не надо, в чём-нибудь помочь — только намекни.И, войдя на борт «Оби», полярники бросаются в объятия своих друзей моряков.— Привет, Васька! Все ещё плаваешь на своём корыте?— Братцы, Тришка! Одолжи бороду, у нас веников не хватает!— Благослови восточного человека, Михайловна! Тебе Сидоров индийского чаю передал и низкий свой поклон!— Спасибо, родной. Ой, холодно у вас на станции, подумать страшно!— Ребята, баночки австралийского пива для героя Антарктиды не сохранили?— Сохранили, но так, за красивые глаза, не получишь. На обмен!— Что хочешь?— Твои бакенбарды!— Где ножницы?!Думаю, что скоро так будет и на «Визе», и на «Зубове». А пока старенькая и неважно оборудованная для жилья «Обь» роднее, любимее других… Драма во льдах Под утро меня разбудил Дима Шахвердов, в эту ночь он был вахтенным гидрологом.— «Фудзи» виден в бинокль!Я оделся, сполоснул лицо и помчался в рулевую рубку. Здесь было тихо и тревожно. Капитан Купри и начальник сезонной части нашей экспедиции Павел Кононович Сенько, вооружившись биноклями, осматривали окрестные льды. Дима шёпотом ввёл меня в курс дела.Вначале все шло хорошо. «Обь» легко вползла на ледяное поле, быстро продвигалась вперёд, настроение у всех было приподнятое: думали, что если и дальше так пойдёт, то «Фудзи» выручим без особых хлопот. И натолкнулись на такой тяжёлый лёд, что дальнейшее продвижение стало крайне опасным. Пришлось отойти назад, и теперь Купри пытается подобраться к «Фудзи» с другой стороны.«Обь» вновь приближалась к ледяному полю. Кое-где ещё чернели разводья, и корабль, лавируя, двигался по чистой воде. Но с каждым десятком метров разводий становилось все меньше. Скоро начнётся сплошной лёд. Какова его мощность? Сумеем ли мы пробиться?Накануне «Фудзи» радировал: «Сколько людей сумеете взять на борт?» Видимо, японские полярники готовятся к самому худшему. Ведь если начнётся неожиданное торошение, «Фудзи» может быть затёрт льдами, как когда-то наш славный «Челюскин». С другой стороны, послав такую радиограмму, японцы отдавали себе отчёт в том, что ледовая обстановка может и не позволить «Оби» пробиться сквозь мощное поле и вывести «Фудзи» из ловушки.Вот почему в рулевой рубке было тихо и тревожно.К «Оби» у японских полярников вообще было особое отношение. Виктор Алексеевич Ткачёв рассказывал, как тринадцать лет назад «Обь», уже возвращающаяся домой, приняла радиограмму от застрявшего во льдах японского ледокола «Сойя». Повинуясь морскому закону, «Обь» взяла обратный курс и после трудного многодневного похода вызволила «Сойю» из беды. Эта эпопея заложила прочные основы дружбы между полярниками обеих стран и породила у японцев прямо-таки суеверное уважение к «Оби», абсолютную и даже преувеличенную веру в её всемогущество и удачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53