Юл сотворён, выращен и пущен в жизнь человеком на редкость гармоничным. Гармоничный — этот термин в данном случае точнее, чем цельный. Я, честно говоря, уж очень цельных людей побаиваюсь. В исключительно цельном человеке нет недостатков; согласитесь, что это ужасно — быть совершенством, не иметь ни одного недостатка. Ведь такой человек и другим ничего прощать не будет!Гармоничные люди мне как-то симпатичнее. Если бы королю Христофору из «Рубашки» Анатоля Франса знаменитый доктор Родриго прописал носить рубашку симпатичного человека, то именно Юл мог бы оказать ему эту маленькую услугу. Уверен, что даже служащий ломбарда, сделавший недоверие своей профессией, и тот дал бы Юлу крупную ссуду под залог простой улыбки.Внешне Юл — типичный интеллигент, правда, без очков и традиционной лысины. Рост средний, высокий лоб, лицо удлинённое, глаза серые. Особые приметы: заразительный смех и пламенная любовь к вымирающему млекопитающему — лошади. Вот краткое жизнеописание современного типичного интеллигента: пастух башкирского коневодческого колхоза (отсюда любовь к лошадям), курсант аэроклуба (пятнадцать прыжков с парашютом), сельский врач (от одной деревни к другой — верхом на лошади), врач на подводной лодке (спал на узенькой коечке между трубами с ледяной и горячей водой), детский хирург (обожающий детей вообще и своего Андрюшку в частности).Насмотревшись на своём поприще страданий и избавив от них множество детей и взрослых, Юл приобрёл право на лёгкую ироничность в рассказах об отдельных «клиентах» — только взрослых, дети для него священны! Он может часами рассказывать о прелестных переломах и резекциях, о психотерапии, при помощи которой обретали несокрушимое здоровье страдавшие неизлечимой мнительностью, и о всем том, что скрыто от глаза простого смертного. Рассказчик Юл превосходный, что у полярников не редкость, и великолепный слушатель, что редкость везде.Юл одинаково предупредителен со всеми, кто нуждается в его помощи. Правда, если оказывается, что помощь не нужна, мобилизуй своё чувство юмора и отбивайся от саркастических советов, которые Юл даёт со свойственной ему щедростью.— Счастливец! — вздыхал Валерий Ельсиновский, когда я покидал Восток.— Вы сегодня увидите Юла!— Юл — это поэма! — пылко восклицал Арнаутов. — Правда, Алик?— Никакие стихи, — возражал Миклишанский, — не могут заменить человеку Юла!— При-вет Ю-лу! — скандировали восточники, когда я поднимался по трапу в самолёт.А Владислав Иосифович Гербович, немногословный и скупой на похвалы, как-то сказал:— Ничего не скажешь, с главным врачом нам повезло. Надёжный человек.…Когда в Мирном начиналась пурга, я шёл к Юлу. Бывалые полярники ГРИГОРИИ МЕЛЕНТЬЕВИЧ СИЛИН Заместителю начальника экспедиции пятьдесят семь лет. В таком возрасте полярники обычно прощаются с высокими широтами; так подумывал и Григорий Мелентьевич. Но Гербович уговорил, а врачи разрешили, и Силин в третий раз пошёл в Антарктиду.И все в выигрыше. Доволен начальник экспедиции: заполучил в замы одного из опытнейших полярных асов! Довольны подчинённые: работать вместе с Григорием Мелентьевичем — значит многому научиться. Доволен и сам Силин: всё-таки ещё разок прозимовал в милой его сердцу Антарктиде.Полярники зачастую выглядят моложе своих лет: свежий, да ещё без микробов воздух, физический труд, хорошее питание, размеренная жизнь без повседневной нервотрёпки большого города — таковы компоненты «полярной косметики». Но опасности, подстерегающие полярника на каждом шагу, огромное напряжение в критические минуты, полярные ночи с их психологической встряской — все это не может пройти бесследно.И на лице Григория Мелентьевича — все его пятьдесят семь. Он ещё крепок физически, плечи его не согнулись, но волосы поседели, а глаза попали в сеть морщин. Держится он ровно, говорит спокойно и уверенно, потому что в полярном деле знает все.Тридцать пять лет назад Арктика встретила его, тогда ещё зелёного метеоролога, не очень приветливо. Корабль, на котором Силин шёл зимовать на остров Котельный, попал в ледовую переделку. Началось сжатие, льды полезли друг на друга, и стальные борта затрещали по швам. Люди вышли на палубу, заняли места повыше и, бессильные, смотрели, как у борта вырастают горы торосов. Помятый, со сломанным винтом, беспомощный корабль потащило в море Лаптевых. Там помогли лётчики, сняли потерпевших крушение и вывезли в бухту Кожевникова.Потом зимовки в устье Хатанги, на мысе Нордвик, на Диксоне и, наконец, на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой — той самой, где снимался первый и лучший советский кинофильм о полярниках «Семеро смелых». Там Григория Мелентьевича и его товарищей застала война.Небольшая группа полярников на четыре долгих года оказалась оторванной от Большой земли. Не прекращая вести научные наблюдения, полярники днём и ночью готовились к обороне: перенесли в скалы запасы продовольствия и боеприпасы, оборудовали три пулемётных гнезда. К счастью, немцы не заинтересовались бухтой, иначе полярникам пришлось бы плохо: шансов отбить нападение десанта с военного корабля у них было немного.Через два года кончились продукты: за это время один лишь небольшой бот, ускользнув от немецких подводных лодок, доставил немного продовольствия. Кто-то вспомнил, что на острове Рудольфа, том самом, где похоронен Георгий Седов, Иван Дмитриевич Папанин перед дрейфом на станции Северный полюс-1 устроил запасной склад. Добравшись до острова, полярники действительно обнаружили шоколад и сгущённое молоко, изрядно подпорченное, но в войну и не такое ели.Главной пищей была медвежатина.— 28 февраля, — вспоминал Силин, — на Землю Франца-Иосифа проник первый луч солнца, мы всем коллективом вышли полюбоваться им. Кончилась ещё одна полярная ночь, наступал долгожданный день. Я запомнил эту дату — 28 февраля 1944 года. Утром пошёл смотреть припай, как положено по программе метеоролога. В последнее время медведи нас не посещали, и я проявил беспечность — взял с собой не винтовку, а наган. Взял так, на всякий случай, не думал, что пригодится. Отошёл на три километра от посёлка — медведь! В жизни, кажется, никогда так себя не проклинал. Ситуация скверная: вместо того чтобы обеспечить пищей товарищей, как бы самому не накормить медведя. За мной широкая трещина, слева и справа торосы, отступать некуда. А медведь рычит и идёт на меня, огромный, злой. Выстрелил в него три раза — промахнулся. Бросил одну рукавицу, вторую, чтобы выиграть время, пока он будет их обнюхивать, — нет, не на такого напал! Тогда я быстро вскарабкался на торос, подождал, когда медведь начал подниматься, и дважды выстрелил в упор. Видимо, тяжело его ранил: он взревел, ушёл за торос и притих. Несколько минут я стоял и ждал, на раненого зверя нападать опасно. И хорошо сделал, потому что медведь с рёвом вышел из-за тороса и вновь полез на меня, оставляя за собой кровавый след. К счастью, мои выстрелы услышали в посёлке, и вскоре прибежали товарищи с собаками. Одну собаку медведь убил, но и сам, потерял много крови, ослабел и провалился в трещину. Мы больше всего жалели об этом, охота в последнее время была никудышная… Второй случай со мной произошёл трагикомический. Всю ночь свистела пурга, еле дверь открыл — так намело. Раннее утро, посветил фонариком — вокруг сплошные сугробы. Сделал два шага и почувствовал, что меня кто-то поднимает. Сначала подумал, что наступил на Битку, нашего здоровенного пса, который любил спать на снегу. Но уж очень он вырос за ночь, этот Битка! Я скатился с него, встал, включил фонарик — следы медведя! Закричал, выбежали ребята и в погоню. Видимо, берег того медведя его медвежий бог — ушёл… А что делал он у нашего крыльца, спал или подкарауливал растяпу, мы так и не узнали. К вечеру, впрочем, добыли одного медведя, но не уверен, что того, которого я оседлал.— В сорок пятом за нами пришёл корабль, и мы возвратились на Большую землю. Стряхнул я с себя кошмары этих четырех лет, отдохнул, женился… И опять в Арктику…Григорий Мелентьевич рассказал, что произошло однажды во время дрейфа на станции Северный полюс-4.— Льдина лопалась, мы не раз бежали от вала торосов, спасая оборудование и самих себя, — всякое бывало, льдина есть льдина. В те годы к дрейфующим станциям пресса ещё не привыкла, в памяти были свежи героические будни легендарного папанинского дрейфа, и к нам настойчиво рвались журналисты и киношники. И вот прилетел кинооператор Л., искренне убеждённый, что мы дрейфуем исключительно для того, чтобы он заснял о нас фильм. Л. так замучил нас своими съёмками, что мы решили ограничить его активность. Спускаюсь я как-то с обзорной вышки, подходит Л.— Ну, какие новости?— Скверные. Начались подвижки, вот-вот льдина лопнет.— Как же быть? — забеспокоился Л.— Ваше дело. Я уже неделю не раздеваюсь, сплю в унтах и одежде. Нет желания, знаете ли, выскакивать из домика на мороз в чём мать родила. Но вы не беспокойтесь, может быть, это случится и не сегодня ночью.А тут начальник станции Евгений Иванович Толстиков решил ночью осмотреть домики. Заходит к метеорологу Овчинникову, у которого жил кинооператор, и видит неприглядную картину: Л. спит в шапке, верхней одежде и унтах. Удивлённый Толстиков потряс его за плечо.— Что случилось? — испугался Л. — Льдина лопнула?— Льдина в порядке. Почему вы в одежде?— Как почему? Все спят в одежде. Например, Силин.Толстикол повёл Л. на очную ставку. Я, разумеется, спал в одном бельё, и Л. поклялся мне отомстить. Но я был начеку, и вместо меня досталось на орехи нашему повару Тихонову. Он почему-то постыдился признаться своему тестю, что идёт в дрейф поваром, сочинил себе какую-то должность и жил спокойно. И вдруг от тестя радиограмма: «Смотрели киножурнал сообщи кем ты работаешь а то на экране ты жаришь котлеты». После этого случая действительно начались подвижки льда — думаю, что от нашего хохота…Продрейфовав ещё на станции СП-5, Григорий Мелентьевич простился с Севером и отправился на Юг — в Антарктиду.В Мирном его встречал начальник Второй антарктической экспедиции Трёшников.— Вам досталась Пионерская, — сказал Алексей Фёдорович. — Станция трудная, вся под снегом и с климатом, несколько худшим, чем в Сочи. Летите и решайте, сможете работать — оставайтесь, нет — будем её закрывать.— Да уж если сам Трёшников говорит, что станция трудная, значит, жизнь предстоит весёлая… — вспоминал Григорий Мелентьович. — Вылетел я на Пионерскую. Станция находится в трехстах восьмидесяти пяти километрах от Мирного, на склоне ледяного купола, в зоне постоянного стокового ветра, обусловленного стекающим с плато по наклонной плоскости воздухом. Вся местность здесь словно окутана туманом, но это не туман, а снег, превращённый ветром в мельчайшую пыль. Над домом — восемь метров снега, теснота, подсобных помещений нет… Короче, возвратился в Мирный и сказал Трешникову: «Буду работать». Взял пятерых ребят и отправился на Пионерскую.Не раз я вспоминал в ту зимовку трудности, пережитые на других станциях, и улыбался: «Разве это трудности?» Ветры, постоянные ветры при температурах сорок, пятьдесят, шестьдесят градусов и ниже… Выходишь в валенках, в двойных перчатках, а чувствуешь себя голым — продувает насквозь, режет словно бритвой, да так, что еле двери открываешь бесчувственными руками. И в такую погоду нужно было ежедневно выпускать радиозонды, бежать с ними по сто-двести метров. И это в условиях высокогорья— ведь станция находится на высоте две тысячи семьсот метров над уровнем моря! Досталось нам с этими зондами… Да и не только с ними, проводить любое научное наблюдение на свежем воздухе было мучительно трудно. Однажды я настолько поморозил лицо, что неделю не мог раскрыть рта…Снег, снег, снег… Уже на третий день зимовки нас так замело, что мы не смогли открыть входной люк. Выручили гости. Как раз в этот день до Пионерской добрался санно-гусеничный поезд, направляющийся на Восток. Сначала ребята удивились, что их никто не встречает, но потом услышали отчаянный стук в люк и откопали нас. А ещё через некоторое время под напором снежной массы стал выгибаться и трещать потолок. Пришлось объявлять аврал и вытаскивать наверх колоссальное количество снега. За первые месяцы мы вытащили его тонн сто пятьдесят, но зато соорудили вполне приличную баню, туалет и тоннель, из которого брали снег для камбуза.Станции грозила не только опасность быть погребённой под снегом. Тепловой режим этого района Антарктиды характерен резкими скачками температуры, которые сопровождаются грохотом, сравнимым разве что с артиллерийской канонадой: это происходят разрывы поверхности ледника, образуются термические трещины. И нам оставалось лишь надеяться, что станцию «минует чаша сия» и бездна не разверзнется под нашим беззащитным домиком.— Нелёгкой, очень нелёгкой была жизнь нашего крохотного коллектива, — рассказывал Силин. — «Мелентьевич, зачем я сюда поехал? — не выдержав, возопил однажды наш метеоролог Гарсеван Куртгелаидзе. — Грузию, такой рай, променял на такое место, дышать нечем!» Гарсеван у нас по совместительству выполнял и обязанности повара. Грузины, как мне кажется, обладают природным кулинарным даром, но Гарсеван являл собою вопиющее исключение из этого правила. Для начала, чтобы показать, что ожидает нас в дальнейшем и рассеять все наши иллюзии, он сварил неразделанную курицу вместе с потрохами. Весело посмеявшись вместо со всеми над своей неудачей, он решил нас побаловать и приготовил заранее широко разрекламированный рассольник. Мы хлебнули по ложке и помчались полоскать рты: Гарсеван щедро вложил в котёл месячный запас огурцов. «Что, не нравится? — удивился он. — Сварю кашу!» И через полтора часа на столе стояла дымящаяся кастрюля с кашей, начинённой вместо изюма… канцелярскими кнопками. Видимо, пока каша варилась, Гарсеван доставал что-то с верхней полки, где лежали канцелярские принадлежности, в уронил в кастрюлю коробку. Есть кашу, несмотря на оригинальность её состава, ребята отказались, и расстроенный Гарсеван обещал повысить свою квалификацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53