Огрехи Тимофеич ликвидировал самолично, а в остальное время сидел и курил, расхваливая меня на все лады.И когда часа через два к нам подсел Валерий Ельсиновский, он стал свидетелем моего триумфа.— Профессионал! — явно гордясь своим способным учеником, говорил Тимофеич. — Уже километров пятнадцать орудует рычагами — и не угробил тягач!Ревнивый Валерий тут же загорелся желанием испробовать свои силы, и теперь уже за головы хватались оба его инструктора. Я терпеливо делился с доктором передовым опытом и добился заметного повышения его мастерства. В дальнейшем мы не раз конкурировали, добиваясь права сесть за рычаги; наверное, за год зимовки доктор набил руку и сравнялся со мной классом, но будет нелишним скромно напомнить, что первым его, Валерия, учителем был всё-таки я.Здесь, на полосе, мне удалось чуточку «разговорить» Тимофеича: до сегодняшнего дня он рассказывал о чём угодно, только не о себе, всячески увёртываясь от моих наводящих вопросов. Я знал, что Тимофеич много лет работал начальником участка на Кировском заводе в Ленинграде, три года провёл в Антарктиде, из них два — на Востоке; знал, что все начальники, с которыми он зимовал, не жалели усилий, чтобы вновь его заполучить; видел, как, прощаясь с Тимофеичем перед отлётом, ребята из старой смены довели лётчиков до исступления, ибо объятиям не было конца.— Эх, жалость какая — улетит через полтора месяца Зырянов… Чего бы только не отдал, чтобы он с нами на год остался! — сокрушался Сидоров.А начальник старой смены Артемьев в одной из наших коротких бесед говорил:— Один только Зырянов — это целая книга. Нам повезло, что он был с нами — стержень коллектива! Присмотритесь к нему. Из всех полярников, которых я знаю, он выделяется своими человеческими качествами. То, что он в совершенстве знает дизеля и транспортную технику, вызывает разве что уважение. Но прибавьте к этому особую человечность и трудолюбие — и вы поймёте, почему Тимофеича любят. Причём поймёте быстро, через несколько дней.И в самом деле, старая смена улетела, а Тимофеич как был, так и остался стержнем коллектива. Удивительный человек! Без всяких усилий со своей стороны он какимито невидимыми нитями привязывал к себе товарищей. Впрочем, что я говорю — без всяких усилий! Наоборот! Словно не было позади года труднейшей зимовки — Тимофеич продолжал работать за двоих, за троих. Он вечно трепетал, что новички, ещё не втянувшиеся в дело, сработают что-нибудь не так. Сергееву и Флоридову он помогал монтировать пеленгатор, Фищеву — собирать домик, дежурил вместо заболевшего Лугового на дизельной электростанции, в ожидании прихода санно-гусеничного поезда готовил ёмкости для горючего, укатывал полосу, ремонтировал тягач, по первой же просьбе и без просьб помогал всем и во всем — ему некогда было спать.А когда Тимофеич приходил на перерыв, ему тут же освобождали место за столом и не давали самому идти за чаем — приносили. И за обедом старались угодить, и тост поднимали за его здоровье, и выключали магнитофон, когда Тимофеич ложился на часок отдохнуть.Он, пожалуй, выглядел старше своих сорока пяти лет. У него морщинистое, утомлённое лицо много поработавшего человека, сильно пробитые сединой и плохо поддающиеся расчёске волосы, крепкие натруженные руки. А глаза у Тимофеича как у сказочника: светлые, добрые и ласковые. И смех его заразительный и добрый, такой смех не обижает: ни разу не видел, чтобы на Зырянова кто-нибудь обиделся.Потому что не только своим обликом, но и всем своим существом Тимофеич излучает и з с е б я д о б р о ж ел а т е л ь н о с т ь. Она буквально расходится от него волнами, захлёстывает и смягчает душу.— Что приуныли, мошенники? — подмигивал Тимофеич, похлопывая по плечам нас, тогда ещё фиолетовых новичков. — По своим королевам соскучились? Ничего, ничего. Сейчас попьём чайку, покурим, забьём партию «чечево», кой-кого под стол загоним — и ещё поработаем, до следующего чая.Ничего вроде не сказано, а становится легче, и хочется улыбнуться ему в ответ.— Ты, Тимофеич, какой-то святой! — удивлялся прилетевший несколькими рейсами позже Валерий Фисенко. — При тебе даже выругаться всласть бывает стыдно. Надень хоть шапку, чтобы нимба не было видно!Ну на святого, положим, Тимофеич не тянул (он курил одну сигарету за другой, не отказывался от рюмочки за столом и мечтал поскорее увидеть свою «королеву»), да и на классического «положительного героя» — тоже, ибо последний не прощает ошибок и заставляет равняться на себя, а Тимофеич, наоборот, готов был простить любую невольную ошибку и никогда не призывал следовать своему примеру.Не прощал только равнодушия к делу. Не то чтобы критиковал на общих собраниях и устраивал разносы, а просто был с таким человеком менее общителен, не улыбался ему и не называл его «мошенником» — такой чести удостаивались только симпатичные Тимофеичу люди. И лишь мог сказать ему, оставшись наедине, без чужих ушей: «Парень, парень, зачем ты пошёл в Антарктиду?»А сейчас на минутку возвращаю читателя на полосу, чтобы сделать его свидетелем одного из заметных географических открытий века.В конце полосы мы обычно устраивали пятиминутный перекур, выходили из кабины и разминались. И когда в порядке разминки я отошёл на несколько шагов в сторону, оставляя следы унтов на девственном снегу, то вдруг подумал: «А ведь эти следы наверняка здесь первые!»Отвечая на мой запрос, Тимофеич подтвердил:— Гуляли мы только по полосе, кому охота вспахивать ногами снег?— Значит, никто сюда не заходил? — переспросил я.— У нас на станции ребята были психически нормальные, — уклончиво ответил Тимофеич.— Сфотографируйте меня, пожалуйста, у этого сугробика, — не без трепета попросил я.Тимофеич ухмыльнулся и несколько раз щёлкнул затвором.Так было дело. За обедом товарищи в один голос признали, что сугроб, у которого я сфотографировался, является тем местом, на которое доселе ещё никогда не ступала нога человека. По предложению Василия Семёновича Сидорова этому месту было присвоено наименование «Сугроб Санина». Так что мой приоритет безусловен и подтверждён всем коллективом станции Восток. Нет никаких сомнений в том, что рано или поздно на карте ледового континента появится сугроб моего имени. Мой вклад в строительство домика На прилетевших товарищей мы, ветераны, смотрели снисходительно. Между нами — десять дней акклиматизации, а на Востоке десять дней — это целая историческая эпоха: мы уже передвигаемся на ногах, они на четвереньках.— Терпенье, ребятки, восточники рождаются в муках!По старой традиции вновь прибывшие в течение трех дней не имели права работать: сердце, лёгкие, селезёнка и прочая требуха, коей начинён человек, должны спокойно перестроиться. Постель, еда за общим столом, лёгкая прогулка — таков санаторный резким, установленный для «выздоравливающих», как называли гипоксированных новичков. Большинство из них честно мучились три дня и больше, а вот Генрих Арнаутов и Альберт Миклишанский уже на вторые сутки «обвели Восток вокруг пальца»; поймали второе дыхание. Обзаведясь к своим тридцати годам несколькими первыми разрядами по разным видам спорта, друзья геохимики теперь стригли купоны с юношеских увлечений. Великая штука — спорт! Каждый человек — сам себе скульптор: один лепит тело, другой — тушу…К слову говоря, Гена и Алик перед отлётом из Мирного остригли ещё и волосы, так как кто-то пустил слух, что на Востоке шевелюра редеет, как пшеница, выбитая градом. И когда они сняли шапки, раздался дружный и долго не смолкающий хохот — такими жалкими и не вызывающими доверия бродягами с большой дороги выглядели эти отменные в недавнем прошлом красавцы. Человеку со стороны нелегко было бы внушить, что перед ним стоят молодые и перспективные учёные, кандидаты наук. Но если Алик в ответ на насмешки невозмутимо улыбался, то Гена, заглянув в зеркало, ужаснулся и несколько дней не снимал с головы кепчонку, что дало мощный толчок фольклорному творчеству и в конце концов породило афоризм:— Даже короной не закроешь лысину!Третий иа группы геохимиков, Иван Васильевич Терехов, был много старше своих молодых коллег: он воевал уже тогда, когда они не начали ходить в школу. Бывший моряк-подводник давно забыл, что такое зарядка, отрастил небольшой, но упитанный живот и три льготных дня пластом пролежал в постели, не в силах поднять голову. А потом — морская косточка всё-таки! — переломил себя и мог дать фору кому угодно.Магнитолог Владимир Николаевич Баранов, высокий и тощий, как Дон-Кихот, был самым старшим из нас. Ветеран-восточник, он с достоинством отстрадал положенное время и без дальнейших проволочек принял у Коли Валюшкина своё знакомое до последнего винтика хозяйство.Георгий Соловьёв, молодой инженер и коллега Тимофеича по Кировскому заводу, тоже не вышел из нормы. Отдышавшись, он стал одним из главных действующих лиц сначала на строительных площадках, а потом у буровой вышки.А дело на станции затевалось большое. Сидоров, с именем которого связывалось не только создание Востока, но и его последующая реконструкция, решил построить новую дизельную электростанцию, буровую вышку и несколько балков. Колоссальный объём работ для небольшого коллектива! Строительство могло вестись лишь в летний период, до марта и его морозов: при температуре минус семьдесят градусов и ниже гвоздь не входит в доску, как положено уважающему себя гвоздю, а раскалывает её, словно она стеклянная. Значит, у строителей имеются в запасе всего два рабочих месяца, а ещё точнее — дней сорок, так как часть января уже пропала из-за акклиматизации, а в начале третьей декады февраля улетят последние сезонники (часть которых ещё в Мирном из-за нелётной погоды).На Востоке наверняка были начальники, не уступающие Василию Семёновичу по человеческим качествам. Были и всеобщие любимцы — такие, как Александр Никитич Артемьев. Но по своей неиссякаемой энергии и железной организаторской хватке равных себе Сидоров не имел — таково общее мнение бывалых полярников. Наверное, поэтому и происходили такие совпадения: строился Восток тогда, когда начальником был Сидоров.Я уже говорвл, что Василий Семёнович тяжело переживал свой временный выход из строя. Но даже в самые кризисные дни, когда только баллон с кислородом и каждые два часа заполняемый шприц поддерживали его силы, начальник станции не выпускал из рук бразды правления. Осуществлять принцип «От каждого по способностям» Семеныч, сам беззаветный работяга, был великий мастер!На Востоке солнышко, летняя жара — хоть раздевайся и загорай: минус двадцать пять, а на трассе — непогода. Сегодня самолётов не будет, и зря мы с Тимофеичем снова гоняли с утра тягач в оба конца.— Лётчики разузнали, кто укатывал полосу, и теперь боятся лететь! — подшучивали ребята.— Полосу хоть в музей под стекло! — защищал своего ученика Тимофеич.Но у меня и без того хорошее настроение — вырвался всё-таки на свежий воздух. И вообще сегодня удачный день. Во время завтрака Ельсиновский и Арнаутов затеяли весёлую перебранку, совершенно забыв о том, что каждое слово тщательно взвешивается и оценивается дежурным. Они наговорили столько, что по справедливости должны были бы мыть посуду до конца жизни, но я по доброте душевной ограничился лишь минимальным взысканием — утренней приборкой: акт милосердия, восхитивший всех свидетелей. Итак, после завтрака за меня мыли посуду Валерий и Гена, а я укатывал полосу.За обедом удача продолжала стучаться в мою дверь. Гера Флоридов, черпая из кастрюли горячий борщ, опорожнил половник частично в свою тарелку, частично на штаны Коли Валюшкина. Восклицание, которое при этом издал Коля, дорого ему обошлось. Таким образом, после обеда за меня мыл посуду Валюшкин, а я работал на стройплощадке.Строчка в блокноте: «9 января — монтаж домика. Внёс решающий вклад». Попробую расшифровать эту короткую, но ёмкую запись.Домик монтируется на санных полозьях и потом перетаскивается тягачом в намеченное место. Благодаря такой манёвренности можно из нескольких домиков сооружать разные архитектурные ансамбли: располагать строения полукругом, ромбом — как взбредёт в голову. Возможности, которые и не снились столичным архитекторам! Внешне домик — компактная дача, внутри — одна комнатушка площадью чуть более десяти квадратных метров, без прихожей, ванной, встроенной мебели и телевизора, с прочими удобствами во дворе. Отапливается комнатушка аккуратной печуркой, освещается электричеством. Тепло, светло и мухи не кусают — насчёт мух это совершенно точно, на Востоке их нет.Монтаж домика — дело на редкость нехитрое. Обитые с торцов войлочными прокладками панели подгоняют друг к другу, скрепляют их металлическими стяжками — и стены готовы. Три панели сверху — вот вам и крыша. Раз, два, три — прибиты оконные рамы; четыре, пять — дверные ручки. Теперь бы разбить об угол на счастье бутылку шампанского, но жалко — лучше выпить самим.Если, однако, обратиться к практике, к «вечнозелёному дереву жизни», то вместо «раз, два, три» получается (девятьсот девяносто восемь, девять, тысяча». «Дубинушку» во время работы здесь не запоёшь. Перетащил на несколько шагов панель — отдохни, крутанул ключом гайку — уйми сердцебиение. Если на Луне предметы весят в шесть раз легче, то на Востоке наоборот. Словно ты не гвоздь молотком забиваешь, а сваю — кувалдой.Теперь, когда вы уже представляете себе, что такое монтаж домика, перехожу к своему решающему вкладу.Начав с ответственной, но не требующей высшей квалификации работы подносчика материалов, я добился повышения: прораб Фищев перебросил меня на оконные рамы. Глядя, как ловко я прокручиваю дрелью дырки в панелях и сажаю рамы, Коля не жалел похвал, от которых у кого угодно закружилась бы голова. Однако я принимал их со смутным беспокойством. Меня сильно смущало одно обстоятельство, вроде бы и несущественное, я бы оказал — пустяковое, но, с другой стороны, и не совсем безразличное для будущих жильцов: между рамами и панелями оставались здоровые щели, в которые влезал палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53