— Учись, пока я живой,
Он лёг на траву и бесшумно пополз, ловко извиваясь и отбрасывая со своего пути сухой хворост.
— Вёрткая бестия! — с удовольствием проговорил Жук. — Только перед начальством ползать не умеет, за что не раз хлебал всякие неприятности. Ты моего Заморыша уважай — у него две «Славы» есть, и третью на монетном дворе отливают, только навряд ли успеет заработать, к шапочному разбору дело идёт.
— На мой век и двух штук хватит! — весело откликнулся Заморыш. — Может, за власовца чего-нибудь обломится?
— Какого власовца? — спросил я.
— Заморыш приволок часа два назад, — пояснил Жук. — Бродила по лесу одна заблудшая овечка.
— А где он сейчас? — оглядываясь, поинтересовался я.
— Это уже не наше дело, — усмехнулся Жук. — Забавную фотографию у него нашли: стоит рядом с виселицей, улыбается.
— Наверное, уже получил свои девять граммов, — предположил Заморыш. — Знал бы — черта лысого стал бы его в штаб вести…
— Никогда ещё не видел власовцев, — пробормотал я.
— Увидишь, — пообещал Жук. — Здесь, в Чехословакии, их как собак нерезаных.
— А мы уже в Чехословакии? — обрадовался я.
— Совершенно верно, — подтвердил Жук. — Будем, сеньор Арамис, вместе освобождать братьев славян. Так я иду договариваться насчёт тебя. Не передумал?
— Спасибо, Жук, — сердечно поблагодарил я. — Только перед ребятами не очень удобно, словно дезертирую от них.
— Ты что-то путаешь, сеньор, — Жук иронически прищурился. — Я тебя беру не дегустатором на кухню, а в разведку, откуда и не такие орлы, прошу прощения, с мокрыми подштанниками возвращаются.
— Извини, не то хотел сказать…
— То-то. А Жука забудь, незачем перед ребятами старое ворошить. И ты, Заморыш, ничего не слышал, а что слышал, то в одно ухо вошло, из другого вышло. Сеньору Арамису… к бабушке Арамиса! — моему старому корешу Мишке подгони одёжку, подбери велосипед и познакомь с разведкой. В обиду не давать — понял?
— Так точно! — вытянулся Заморыш, дурашливо моргая глазами.
— Спасибо…Петя, — с чувством вымолвил я. — Выходит, я снова у тебя в долгу. Жук усмехнулся.
— Тебе же сказано — забудь, а то я не всегда такой добрый бываю… Заморыш, поднимай на ноги этих сонных бездельников, прикажи готовиться. Учти — оформляю тебя помощником.
И, подмигнув на прощанье, пошёл к штабной палатке.
ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ — ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
На события последующей недели наложило отпечаток одно необычайное обстоятельство.
На огромном, протяжением в тысячи километров, фронте замолчали пушки; миллионы солдат уже написали домой: «теперь уже точно вернусь живой — ждите!»; писаря в штабах рвали, топтали ненавистные похоронные бланки, которые, как бы ни очерствело сердце на войне, было так тяжело заполнять.
А для нас война продолжалась.
Окружённые в Чехословакии немцы и власовцы рвались на запад, к американцам — видимо, надеялись, что могут им пригодиться. Наше командование узнало, что Черчилль дал фельдмаршалу Монтгомери указание «тщательно собирать германское оружие и складывать так, чтобы его легче можно было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось». В такой ситуации ни в коем случае нельзя было выпустить на Запад миллион вооружённых фашистов, тем более что они наверняка оставили бы на своём пути выжженную пустыню.
Очень обидно было бы умереть 9 мая и даже неделю спустя, но Победе одинаково требовались жизни тех, кто сложил свои головы в Брестской крепости, и тех, кто погиб под Прагой после подписания акта о капитуляции.
Вот почему ещё в двадцатых числах мая тысячи семей, не понимая, не веря, не сознавая, как это могло произойти, получали скорбные листочки: «Погиб смертью храбрых 9-го… 12-го… 15-го мая 1945 года», — тогда, когда никто уже, казалось, не должен был умереть в бою.
Мы входили в чешские деревни первыми, потому что танки, торопясь в Прагу, проскакивали мимо — и мне трудно подобрать слова, чтобы рассказать, как нас встречали. Девушки в праздничных платьях целовали потные, небритые лица солдат, дети висли на наших шеях, а надевшие добытые из сундуков свадебные костюмы старики подносили кружки с холодным пивом.
— Руде Армаде — наздар!
— Ать жие Руда Армада!
Мы успели прийти — и эти деревни не были сожжены, их жители остались живы. Мы понимали друг друга без переводчика, их речь была похожа на нашу, и на их лицах была непередаваемая радость. Однажды Локтеву не дали пройти по деревне своими ногами: парни с трехцветными повязками на рукавах, возвратившиеся домой партизаны, пронесли его по длинной мощёной улице и опустили на землю в конце деревни.
Мы, молодые солдаты, попавшие на фронт уже на территории Германии, такого ещё не видели. Только в этих чешских деревнях, названия которых не остались в памяти, я понял, что такое возвращение народу свободы. Наверное, в этом и есть высшее счастье солдата — сделать людей свободными, видеть слезы радости на их лицах и не стыдиться своих слез.
На войне люди привыкают к страданиям и чужой смерти, страдания запоминаются больше радости — так устроен человек. Но когда я встречаю солдат, много лет назад освобождавших чешские города и деревни, мы одними словами говорим об одном и том же — как нас встречали. Мы вспоминаем ликующее «Наздар!», девичьи поцелуи — по десятку на каждого из нас, хлеб-соль, кружки с холодным пивом и сотни, тысячи счастливых человеческих лиц.
Если бы я не читал и не знал по рассказам, сколько опасностей подстерегает разведчиков на каждом шагу, то мог бы подумать, что попал в команду для выздоравливающих. Полдня мы ехали впереди полка на велосипедах, вдыхая аромат цветущих яблонь, с интересом рассматривали каменные распятия на дорогах и подолгу беседовали со встречными чехами. Мы угощали их трофейными сигаретами, сами охотно угощались свежим молоком и катили дальше.
Неожиданно для себя попав в разведку, я рисовал в своём воображении совсем другие картины. Однако я не лез к ребятам с вопросами, сознавая, что солдат, фронтовая биография которого началась месяц назад, нелепо выглядит в глазах бывалых разведчиков, прошедших огонь и воду и медные трубы. К тому же отношение ко мне поначалу было более чем прохладным — не только потому, что в разведке, собирающей в себе «сливки» полка, я оказался не по заслугам, а «по блату», но и потому, что Заморыш, несмотря на запрещение, разболтал товарищам историю знакомства новичка с их командиром. Жука разведчики боготворили: он был по возрасту старше, на голову умнее и опытнее всех, его ироничной речи, ловкой жестикуляции, походке явно старались подражать, и я чувствовал, что на меня смотрят угрюмо, исподлобья — как на человека, по вине которого Петька Савельев три года хлебал тюремную похлёбку. Жук время от времени подбадривал меня репликами, снисходил до разговоров Заморыш. Для остальных ребят я не существовал.
Нечего и говорить, как мне было обидно. Я оказался среди людей, которым был безразличен, и с грустью вспоминал свои взвод, из которого столь опрометчиво ушёл. До сих пор мне везло: Сашка и Хан скрасили тяжёлые будни запасного полка, незабвенные Володя Железнов, Сергей Тимофеевич и в какой-то мере Митрофанов — дорогу на фронт и первые две фронтовые недели, а дружба с Виктором и Юрой вернула меня к жизни после гибели друзей у проклятого немецкого озера. На фронте нельзя быть одиноким — даже несколько часов, и я быстро это понял.
И тогда я решился на такой шаг. Выбрав момент, когда все оказались рядом, я попросил внимания и откровенно сказал о том, что вы только что прочитали. Я добавил, что навязываться никому не собираюсь и могу тут же возвратиться в свою роту, где остались мои друзья и где никто не станет воротить от меня нос. Ребята явно не ожидали такой исповеди, чувствовалось, что она произвела впечатление.
Жук помрачнел, и под его тяжёлым взглядом все опустили глаза.
— А я и не знал, что Заморыш стал треплом, проговорил он, глазами пригвождая к месту своего помощника. — Не прячь фары, этого я не люблю. Нашкодил — смотри прямо. Вот что, я не римский папа, который продавал народу индульгенции за трудовые деньги. Если Пётр Савельев отпустил кому-то грехи, значит такова была потребность его сложной души. Слышали, чтобы я разбрасывал по ветру неразменное слово «кореш»? Сеньор Арамис, он же Мишка Полунин, — мой старый кореш, понятно? Не его вина, но он со своими гавриками сделал для меня побольше, чем кое-кто из вас. Рекомендую по очереди к нему подойти и пожать его руку. Начнём с тебя, Музыкант. Ну?!
— Он тебе «червонец», а ты целуешься, как Христос, — проворчал Дима Казаков, могучий квадратный парень, прозванный Музыкантом за огромные, как морские раковины, уши. — Ладно, не бранись, тебе виднее. Давай пять, мушкетёр!
С этого разговора отношения наладились, а через несколько часов стали даже хорошими — после боя и последующих событий, о которых речь пойдёт ниже.
Наша верная своему прозвищу «лесисто-болотистая» дивизия просёлочными дорогами двигалась на юг. Привычной линии фронта перед нами не было: фашисты потеряли способность к активному сопротивлению и, судя по всему, мечтали только об одном — унести ноги.
Оторвавшись от полка, мы медленно ехали по живописной извилистой дороге. Редкостно красивый пейзаж так и просился на картину: в километре налево — лес, в полукилометре направо — лес, а между ними — высокий, поросший кустарником холм. Мы спешились, влезли на холм и начали осматривать местность.
— Красотища какая… — расчувствовался Заморыш. — Патефончик бы сюда, пивка ящик, раков корзиночку и девочку подобрее…
— Глупый ты чэловэк, — развёл руками Рашид Алиев, стройный черноглазый дагестанец, при первом знакомстве поразивший меня своим искусством метать в цель кинжал. — Война идёт, а ты — дэвочки!
— Холодная у тебя кровь, Рашид, — посмеивался Заморыш. — Вам, кавказцам, только бы шашлыку нарубаться и лошадиный хвост причесать.
Жук знаком остановил Рашида, лицо которого начало наливаться кровью, и вопросительно посмотрел на Музыканта.
— Идут, — прислушавшись, уверенно сказал Музыкант и показал пальцем налево. — Целая колонна.
— Не почудилось? — на всякий случай переспросил Жук, хотя мог бы этого не делать: ребята говорили, что Музыкант мог бы услышать полет бабочки средь бела дня.
Неожиданно из леса выехали два велосипедиста и помчались в направлении нашего полка.
— Чехи, — глядя в бинокль, пробормотал Жук. — Доставить их сюда.
Вскоре разведчики вернулись вместе с двумя юношами чехами, партизанами, судя по трехцветным повязкам и автоматам. Задыхаясь от усталости, с трудом подыскивая нужные слова и дополняя их жестами, юноши разъяснили, что по лесной дороге идут «русские фашисты», их очень много, наверное тысяча. Зденек и Штефан — так звали чехов — ехали навстречу нашим войскам, чтобы успеть их предупредить.
— Приходько — к Локтеву! — приказал Жук. — Обрисуешь рельеф, обстановку. Власовцы идут наперерез, хорошо бы ударить по ним с флангов. Скажи, что будем действовать по интуиции. Гранаты и рожки оставь. Все, быстро! Остальным — проверить оружие и гранаты, залечь и ждать команды!
— Можно, я около тебя? — шепнул ему я.
— Ложись, места не жалко, — кивнул Жук и усмехнулся. — А ты боялся, что власовцев не увидишь… Товарищи чехи, с нами остаётесь или дела?
Зденек и Штефан, поняв вопрос, подошли, пожали Жуку руку и залегли в кустах.
— Как по-твоему, успеют наши? — спросил я, устраиваясь поудобнее.
— Должны успеть, — проговорил Жук, не отрываясь от бинокля. — Иначе, кореш, будет нам с тобой хана.
— Почему? — не понял я. — Думаешь, они нас увидят за кустами?
Жук промолчал. Мне и в голову не приходило, что Жук уже в ту минуту твёрдо решил навязать власовцам столь, казалось, безнадёжный для нас боя.
Я посмотрел на часы, подарок Сергея Тимофеевича, и засёк время. Минут через двадцать до нас явственно донёсся шум моторов и тяжёлый топот сотен идущих людей. Но сначала из лесу выехало на велосипедах человек семь-восемь разведчиков. Оглядываясь по сторонам, они медленно прокатились по дороге и остановились под нами, у подножия холма. Один из разведчиков помахал белым платочком, и на дорогу начала выползать колонна. Впереди шла легковая машина с открытым верхом, за ней двигались солдаты, машина с шестиствольными миномётами, повозки с пулемётами и снова солдаты. Власовские разведчики, покинув подножие холма, поехали в открывающуюся с правой стороны чащу.
— Эх, мин не взяли с собой… — сокрушённо пробормотал Жук. — Хотя бы на десять минут задержать…
Обернувшись, я увидел то, чего власовцы видеть не могли: столб пыли. Это подходил наш полк. Он явно опаздывал как минимум на те самые десять минут…
Колонна быстро двигалась к чаще, у которой стоял наш холм. Лёжа в кустах, мы молча смотрели на подходивших власовцев. Они были в хорошо нам знакомых темно-зелёных мундирах, и если бы не нашивки «РОА» на рукавах, их вполне можно было бы принять за немцев. Никогда я ещё не испытывал такого смешанного чувства: волнения и ненависти, недоумения и презрения — как тогда, когда смотрел на бывших соотечественников, надевших чужую форму предателей, жестокости которых, как говорили, удивлялись даже эсэсовцы. Чехи умоляюще смотрели на Жука, кивали на дорогу, автоматы дрожали в их руках. Лицо Жука покрылось крупными каплями пота: он принимал трудное решение.
— Приготовить гранаты, — негромко приказал он. — Без команды не стрелять!
Как бы угадав сокровенные чаяния нашего командира, заглох тягач, за которым ползла полковая пушка. Это произошло метрах в ста от нас, странно и дико было слышать доносившиеся снизу русские слова:
— Бросить к чёртовой матери! Онищенко, вытащи замок!
— Слушаюсь, господин капитан!
Жук оглянулся: сквозь густую пыль можно было различить боевые порядки нашего полка, охватывавшего колонну власовцев с двух сторон.
— Ещё, ещё пять минуток! — шептал Жук, глядя на возню у пушки.
Но власовцы, бросив на дороге замерший тягач, ускорили шаг:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26