Измочаленные апрельскими ветрами и дождями, рассыпались высушенные солнцем обрывки фашистских плакатов на стенах домов: «П-С-Т!», «Враг подслушивает!», «Берлин останется немецким!» Возвратившиеся в деревню немцы соскабливали со стен плакаты — с тем же усердием, с каким, наверное, наклеивали их месяц назад. Немцы были тихие и покорные, они привели домой своих кормленых черно-белых коров и предупредительно угощали нас парным молоком, а бургомистр, необыкновенно вежливый старичок, непрерывно кланялся и покрикивал на соотечественников сухим металлическим голосом.
Наша хозяйка, долговязая фрау Кунце, была особенно услужлива, и не без оснований: на её доме стояла каинова печать. Когда мы первого мая вошли в деревню, из всех окон торчали белые флаги. Но Ряшенцев зря потирал руки, радуясь, что батальон обойдётся без потерь: в нескольких домах и в кирке, венчавшейся вместо креста каким-то петухом, за белыми флагами капитуляции скрылись эсэсовцы. Их огнём было ранено несколько солдат. Узнав об этом вероломстве, взбешённый Локтев вызвал самоходки, и немцы поспешили капитулировать — на этот раз по-настоящему. А с «нашим» домом получился конфуз: командир самоходки протаранил кирпичную стену и провалился в глубокий погреб. И вот уже несколько дней из проломанной стены нелепо торчал стальной зад огромной машины, которую нечем было вытаскивать — самоходки сразу же после боя умчались на другой участок.
С этим «постояльцем» фрау Кунце никак не могла мириться: «русиш панцер» мешал ей войти в погреб, где хранились припасы. Сначала мы тоже огорчались и бегали одолжаться в другие дома, а потом — голь на выдумки хитра — нашли выход из положения: худой и вёрткий Юра Беленький залезал в башню самоходки через верхний люк и проникал в погреб через нижний, Так на нашем обеденном столе появился «зект» — отличный яблочный сидр, разные компоты, варенья и соленья, заготовленные хозяйственной фрау отнюдь не для поправки советских солдат. Но нам рассказали, что на герра Кунце, местного нацистского бонзу, удравшего за Эльбу несколько дней назад, гнули свои спины четверо украинских девушек, так что мы ели добытые из погреба продукты без всяких угрызений совести. Впрочем, фрау Кунце и её двух мальчишек никто не обижал. Младшего, общительного шестилетнего Карла, охотно ласкали соскучившиеся по детям солдаты, а старшего не любили: он держался насторожённо, исподлобья смотрел на нас белесыми глазами недозревшего гитлерюгенда, и при его появлении Юра немедленно цитировал маршаковские строки:
Юный Фриц, любимец мамин,
В класс пошёл сдавать экзамен…
В лесах ещё вылавливали одичавших немецких солдат, до деревни время от времени доносились выстрелы, но война, по общему мнению, закончилась. Мы жадно ловили и передавали друг другу слухи о скорой демобилизации и в ожидании её, как говорил Юра, «разлагались на мелкобуржуазные элементы»: спали, ели, играли в шахматы, лениво чистили оружие, снова ели и спали. Иногда мы выходили в сад, расстилали на траве под яблоней шинели, загорали и мечтали о прекрасном будущем.
— Вернусь в Саратов, — разглагольствовал Юра, нежась в солнечных лучах, — подам заявление в десятый класс и до сентября буду валяться на койке. Сестрёнка у меня библиотекарша, книжками обеспечит. Из комнаты не выйду! Почитал часок — и на боковую, минуток на шестьсот…
— А горшок кто будет подавать, управдом? — поинтересовался Виктор. — Не для мужика занятие — три месяца бревном валяться. Эх, приеду домой — к ребятам пойду, на завод. У нас футбольная команда была первая в городе, левого инсайда играл. Постукаешь по воротам досыта, а вечером — в парк с девчонкой… Орден и медали нацеплю, пусть завидуют! Тебе одолжить одну, Мишка?
— Не успел заработать, — сокрушённо вздохнул я. — Сам таскай.
— Может, и успел, — обнадёжил Виктор. — Попрошу батю узнать, Ряшенцев после озера подписывал какой-то список.
— Вряд ли, — усомнился я. — Даже точно не знаю, попал ли в кого-нибудь. А Володька бы вторую «Славу» получил за танк, не дожил…
— Обидно, под самый конец погибли… — сказал Юра.
— Сергей Тимофеевич мечтал, — вспомнил я, — что вернётся в Москву и возьмёт нас учиться к себе. Лучше бы Локтев отослал его в штаб корпуса, там ведь тоже нужны переводчики…
— Сколько корешей у меня за войну убило, — расстроился Виктор. — У тебя потому глаза на мокром месте, что первых потерял. А годишко-другой повоевал бы — привык. Хотя нет, глупость я сказал, всё равно сердце щемит, как вспомнишь. Может, с годами это пройдёт, а может, нет.
— Не пройдёт, — Юра покачал головой. — Это, брат Витюха, навсегда.
Так мы лежали, говорили о погибших друзьях, мечтали о возвращении домой и думали про себя, что всё-таки это здорово получилось, что мы живые.
А в эти минуты в штаб полка приехал на мотоцикле связной офицер из корпуса. Он вручил Локтеву пакет, и через несколько часов мы шли на юг спасать восставшую Прагу. Мы шли, не зная о том, что на этом пути расстанемся ещё со многими друзьями и последнего из них похороним пятнадцатого мая на площади застывшей в скорбном молчании чешской деревушки.
БАЛЛАДА О ПОВОЗКЕ
Я не вёл записной книжки и многое забыл. За редким исключением, я не помню фамилий моих товарищей — они входили в мою жизнь чаще всего на несколько дней; я забыл названия деревень, которые мы брали, а впечатления, когда-то меня потрясавшие, словно потеряли свою реальность, и нужно иной раз себя убеждать, что это случилось именно со мной.
Но главное осталось, как остаётся на пути вешних вод тяжёлый камень.
На всю жизнь, наверное, запомню я урок, который мне преподал Виктор Чайкин, когда мы переваливали через Рудные горы.
«Мы шли» — это было бы сказано неточно, мы рвались вперёд в марш-броске, делая по пятьдесят километров в сутки. Потом мы узнали, почему так спешили: в израненном теле Чехословакии засела миллионная армия фельдмаршала Шернера, и над страной Яна Гуса и бравого солдата Швейка нависла грозная опасность.
Спустя много лет, плавая на рыболовном траулере, я видел, как билась на корме попавшая в трал огромная акула-пила. Жизни в ней оставалось на несколько минут, но — горе неосторожным! Акула и сейчас, умирая, могла нанести смертельный удар своей страшной полутораметровой пилой.
Фашистская военная машина тоже содрогалась в последних конвульсиях, её нервная система погибла вместе с Берлином, но в этой агонии армия Шернера могла натворить много бед.
Первыми рванулись из-под Берлина в Чехословакию танковые армии, и мы видели их работу. По обеим сторонам живописной, в цветущих яблонях и вишнях дороги грудой бесформенного лома валялись в кюветах разбитые немецкие танки, брошенные пушки, сгоревшие машины и тысячи винтовок — автоматы мы подбирали, их у нас не хватало. Это был манёвр, неслыханный в истории войн, — танки умчались далеко вперёд без поддержки пехоты. Теперь мы должны были их догнать. Слева от нас, километрах в тридцати, гремел бой — брали разрушенный несколько месяцев назад американскими самолётами Дрезден, и я вспомнил, как мечтал Сергей Тимофеевич увидеть знаменитую на весь мир картинную галерею. Но бой отдалялся — не останавливаясь, мы проскочили мимо Дрездена и вступили на асфальтированную дорогу, ведущую в горы.
Танки прошли несколько часов назад — ещё дымились зияющие раны бетонных дотов и пустые глазницы амбразур. Немцев не было видно, но нас, утомлённых двухдневным броском, подстерегала другая беда — нестерпимая жара. От лесистых каменных гор, от раскалённой дороги несло как из пекла, и мы, обливаясь потом, проклинали безжалостное солнце. Повсюду, сколько хватало глаз, были только горы и скользящая между ними чёрная лента шоссе, заполненная людьми, повозками и машинами. Мы тяжело поднимались в горы, спускались и снова поднимались весь день восьмого мая, и именно здесь я впервые увидел, как падают люди, сражённые усталостью и солнцем. Их поднимали, отливали водой и клали на повозки — за каждой ротой тянулись повозки, нагруженные станковыми пулемётами и боеприпасами. Даже молодые здоровые солдаты брели стиснув зубы, а среди нас было много пожилых, и каждый из них нёс на себе скатку, карабин, гранаты и вещмешок. Бой в сыром, холодном лесу, рукопашная в траншеях, атака на деревню — все меркло перед этим маршем через Рудные горы.
Я был очень худым, но крепким мальчишкой, со здоровым сердцем и лёгкими неутомимого футболиста-любителя. Так вот, наступил момент, когда я отдал бы десять лет жизни, чтобы сесть на повозку. Каждый шаг доставлял мне мучительную боль, и пот, струившийся ручьями по моему лицу, был вдвойне солёным от слез. Я совершил глупость, размеры которой легко поймёт любой солдат. После первых суток пути мы, уничтожив в коротком бою роту фашистов, обосновались на ночь в охотничьей усадьбе, расположенной в глубине леса на берегу обширного пруда с причёсанными берегами. Говорили, что она принадлежала гитлеровскому фельдмаршалу Листу — я сам не без удовольствия всадил очередь в портрет какого-то напыщенного генерала с оловянными глазами, но запомнилась усадьба не этим. Стены комнаты, в которой мы спали, были обиты красивой блестящей материей, и мы, несколько молодых солдат, изорвали её на портянки: клюнули на блеск, как вороны. И на одном привале я решил переобуться — злосчастная мысль, доставившая мне столько горя. Выкинув свои добротные полотняные портянки, я обмотал ступни трофейными и километров через пятнадцать шагал словно по раскалённым угольям. Юра стащил с меня сапоги, ахнул и обругал последними словами: фельдмаршальские портянки оказались сатиновыми, они не впитывали в себя пот. Юра перевязал мне окровавленные ступни, отдал свои запасные портянки, но всё равно я страдал немилосердно: часы страданий поглотили остатки сил. Я брёл в строю, передвигая очугуневшие ноги и мечтая только об одном: сейчас ко мне подойдёт Виктор и предложит сесть на повозку. Я даже высмотрел себе местечко на краю, между стволами двух пулемётов, и оно притягивало меня как магнит.
И Виктор действительно подошёл. Он был навьючен как лошадь — на его плечах висели две скатки, автомат и чей-то второй вещмешок.
— На повозку оглядываешься? — облизывая треснувшие губы, спросил он.
Я простонал и кивнул. Виктор зло усмехнулся.
— Куренцов в три раза старше нас — топает, Васька Тихонов два раза падал и на повозку не просится, а ты? На повозку не сядешь, даю тебе слово. Ошибся я в тебе, Полунин.
Виктор ушёл вперёд, сказал несколько слов такому же, как и он, навьюченному Юре, и тот, не обернувшись, покачал головой.
И тогда во мне что-то перевернулось — я физически ощутил это. Так неожиданным и сильным ударом вправляют вывих: короткая боль — и сразу же глубокое облегчение. Я пережил это ощущение в мгновенье, когда понял, что о повозке нечего мечтать и что Виктор и Юра, ставшие моими друзьями, теперь меня презирают.
Внешне ничто не изменилось: жарило беспощадное солнце, и тёплая противная вода во флягах не утоляла, а усиливала жажду. Удавами душили скатки, килограммы оружия давно превратились в пуды, и солдаты шли от привала до привала, напрягая последние — нет, сверхпоследние силы. До конца Рудных гор оставалось километров двадцать, и все эти нескончаемо длинные километры я тащил на себе карабин Куренцова, скатку Васи Тихонова и диски от ручного пулемёта, которые насильно вырвал из рук почерневшего Чайкина-старшего. Я бы навьючил на себя больше, но просто некуда было вешать. На привалах я брал у ездового ведра, бежал за водой и поил весь взвод.
— Двужильный ты, Мишка, — удивлялись ребята. — Как ишак.
Я скромно отмахивался, но сердце моё бешено стучало от гордости. Виктор упрямо меня не замечал, но я твёрдо знал, что он ко мне подойдёт первый — сам бы я ни за что на свете этого не сделал. Наконец он не выдержал и стал рядом. Теперь уже я с хрустом отвернул голову в сторону.
— Шейные позвонки не поломал? — засмеялся Виктор.
Я вяло огрызнулся.
— Лапу! — весело сказал Виктор. — Ну!
— А в ком ты ошибся, напомни? — мстительно спросил я, прикладывая ладонь к уху.
Виктор ударил меня по ладони, я саданул его в бок. Мы обхватили друг друга и повалились на траву, хохоча во все горло.
Я был счастлив.
ВСТРЕЧА С ДЕТСТВОМ
— Смир-рна! Равнение на-пра-во!
Мы вскочили. Перед нами, с ленивой усмешкой глядя на наши испуганные физиономии, стоял атлетически сложенный старший сержант с ниспадающим на лоб русым чубом — командир разведчиков, встреча с которым так заинтриговала меня несколько недель назад.
— Напугал, черт, — беззлобно выругался Виктор, вытирая рукавом гимнастёрки мокрое лицо. — Каким ветром занесло?
— И это всё, что я любил… — скептически осмотрев Виктора, продекламировал старший сержант. — Знаешь, на кого ты похож, сын мой? На вытащенную из грязного болота разочарованную в жизни курицу.
— Тебе бы с наше отшагать… — Виктор ощупал свои впавшие щеки и не без зависти спросил: — На велосипедах катаетесь, аристократы?
— Конечно, — подтвердил старший сержант, смеясь одними глазами. — Начальство тщательно следит, чтобы мы не натёрли себе мозоли. Но ты не подумай, что у нас нет трудностей. Иной раз доходит до того, что нам не подают в постель завтрак!
— Да ну? — изумился Виктор. — И в отхожее место небось на руках не носят?
— Сказать правду?
— Говори, чего там, всё равно расстроил.
— Не носят, — вздохнул старший сержант. — Ладно, кончай трёп, я за делом пришёл. Один мой гаврик шарапнул французские духи и выплеснул себе на рыло — теперь от него за версту разит. Отчислил ко всем чертям за глупость. Пойдёшь ко мне помощником?
— Ш-ш-ш! — Виктор отчаянно заморгал глазами, но было уже поздно: лежавший невдалеке на траве Чайкин-старший поднял голову.
— А ну, шагай отсюда, — с тихой угрозой проворчал он. — Тоже мне змей-искуситель нашёлся.
— Папе Чайкину — физкультпривет! — вежливо поклонился старший сержант. — Как наше драгоценное здоровьице? Головку не напекло? Что пишет из далёкого тыла уважаемая мадам Чайкина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26