Совсем нет, уверяю вас. Амелиус успокоился и поспешил прекратить неприятный для него разговор.
– Не будем делать из мухи слона, – сказал он. – Ну, да, я поцеловал ее. Бедная женщина подарила мне хорошенький кошелек и желала мне счастья со слезами на глазах, что же мне оставалось делать, как не поцеловать ее. Нечего поглядывать на газету. Бедняжка действительно положила мне голову на плечо и сказала:
– О, Амелиус, я думала, что мое сердце превратилось в камень. Посмотрите, как вы заставили его биться! Я чуть-чуть сам не расплакался, вспомнив все рассказанное ею – все было так невинно и жалко.
Руфус протянул ему руку с американским радушием.
– Уверяю вас, у меня не было дурного намерения, – сказал он.
– Вы совершенно правы, а газета!.. – Он свернул ее и бросил за борт.
Мистер Хеткот одобрительно наклонил голову.
Амелиус продолжал рассказ.
– Я почти кончил, – сказал он. – Если бы я знал, что это займет столько времени… Ну теперь все равно. Мы наконец вышли из леса, мистер Руфус, вышли, не подозревая, что за нами следят.
Я сказал ей (когда уже было слишком поздно), что мы должны быть впредь осторожнее. Вместо того, чтобы серьезно отнестись к моим словам, она расхохоталась.
– Вы изменили свое мнение с тех пор, как писали мне? – спросил я.
– Разумеется, изменила. Когда я вам писала, я забыла о разнице в наших летах. Я боюсь только, что надо мной будут смеяться, больше я ничего не боюсь!
– Я употребил все свои усилия, чтобы разубедить ее. Я сказал ей прямо, что люди неравных лет – женщины старше мужчин и мужчины старше женщин, вступали у нас иногда в супружество. Совет заботился только, чтобы характеры были подходящие, а на лета не обращал никакого внимания. Мои слова не произвели впечатления, бедняжка была слишком счастлива и не хотела думать о будущем. Кроме того, празднество в честь моего рождения заставило ее забыть сомнения и неприятный страх. А на следующий день другое событие поглотило все наше внимание: письмо от лондонского адвоката известило меня о наследстве, оставленном мне матерью.
– Было решено, как вы знаете, что я отправлюсь посмотреть на свет, и сам изберу себе образ жизни, но день моего отъезда не был еще назначен. Два дня спустя гроза, собиравшаяся в продолжении целых недель, разразилась над нами, – нам приказали явиться в совет, чтобы ответить за нарушение правил. Все, что я вам рассказал, и некоторые другие обстоятельства, которые я скрыл от вас, были записаны на листе, лежавшем на столе совета, а к нему было приколото найденное в моей комнате письмо Меллисент. Я принял всю вину на себя и требовал, чтобы меня поставили лицом к лицу с неизвестным доносчиком. Совет ответил на мое требование вопросом:
– Признаем ли мы написанное за правду? Мы не могли отвечать отрицательно. Тогда совет решил, что нет надобности вызывать доносчика. Я и теперь не знаю имени этого шпиона. Ни у меня, ни у Меллисент не было врагов в Общине. Девушки, видевшие нас на озере, и другие члены, встречавшие нас вместе, дали показание только по принуждению, да и то все перепутали, так им было жаль нас обоих.
На другой день совет произнес приговор. Правила предписывали им их обязанность. Нас приговорили к шестимесячному удалению из Общины с правом возвратиться или нет по желанию. Жестокий приговор, господа (что бы мы о нем ни думали), для бездомных, одиноких людей, для опавших листьев, занесенных в Тадмор. Мой отъезд был решен раньше. После всего случившегося мне велели выехать через двадцать четыре часа и запретили возвращаться до окончания срока изгнания. С Меллисент поступили еще строже. Ее одну не отпустили. Одной из женщин Общины поручили доставить ее в дом замужней сестры в Нью-Йорке: она должна была выехать на другой день, на заре. Мы, разумеется, оба поняли, что нам хотели воспрепятствовать ехать вместе. Они могли бы избавить себя от этого труда.
– В отношении вас, вероятно? – спросил мистер Хеткот.
– В отношении ее также, – ответил Амелиус.
– Как она приняла все это? – спросил Руфус.
– Со спокойствием, которое нас всех удивило, – ответил Амелиус. – Мы ожидали слез и мольбы о пощаде. Она стояла совершенно спокойно, гораздо спокойнее меня, повернув ко мне голову и устремив глаза на мое лицо. Представьте себе женщину, совершенно погруженную в созерцание будущего, видящую там что-то такое не видимое для всех окружающих, поддерживаемую надеждой, которую никто с ней не мог разделять, и вы поймете, как она выслушала свой приговор.
Члены Общины, всегда расстававшиеся с блудным братом или сестрой с любящими и милосердными словами, были более или менее растроганы, прощаясь с ней. Большинство женщин плакали, целуя ее. Они повторяли несколько раз те же ласковые слова. Нам, мол, вас очень жаль, милая, мы будем очень рады увидеть вас опять.
Они запели обычный прощальный гимн и не могли его кончить от волнения. Она их утешала! В продолжение всей печальной церемонии она была также спокойна и смотрела вдаль тем же глубоким, загадочным взором. Я подошел к ней последним и, признаюсь, от волнения не мог говорить. Она взяла мою руку в свои. На минуту нежная лучезарная улыбка озарила ее лицо, потом оно приняло то же сосредоточенное выражение.
Ее глаза, все еще устремленные на меня, казалось смотрели куда-то вдаль. Она заговорила тихим голосом.
– Утешься, Амелиус, конец еще не настал. – Она обвила мою голову руками и привлекла ее к себе.
– Ты вернешься ко мне! – прошептала она и поцеловала в лоб при всех. Когда я поднял голову, ее уже не было. Я не видел ее с тех пор. Вот и все, господа. Теперь позвольте мне пойти полюбоваться морем, чтобы успокоиться от волнения.
Глава VI
«О, Руфус Дингуэль, какой дождь льет целый день. Улица, которая видна из окна гостиницы, представляет такой грязный, печальный вид.
Знаете ли, мне кажется, что я уже не тот Амелиус, который обещал вам писать, когда мы расстались в Куинстоуне. Я начинаю стареть. Не знаю, в состоянии ли я теперь рассказать Вам первое впечатление, произведенное на меня Лондоном. Может быть, мое мнение изменится. В настоящее же время (вот между нами) мне не нравятся ни Лондон, ни его жители, исключал двух дам, которые заинтересовали и очаровали меня совершенно различным образом.
Кто эти дамы? Я сообщу вам, что слышал о них от мистера Хеткота, а потом опишу их сам.
Последний день путешествия к Ливерпулю показался мне очень скучным без вас. Мистер Хеткот, напротив, фамильярнее и доверчивее общался со мной.
В последнюю нашу ночь на корабле мы много говорили о семействе Фарнеби. Вы не слушали его рассказов об этом семействе, когда были с нами, потому что оно не интересовало вас, но теперь вы должны внимательно все выслушать, если хотите познакомиться с дамами. Позвольте мне прежде всего сообщить вам, что у мистера и мистрис Фарнеби нет детей, они усыновили сироту, дочь сестры мистрис Фарнеби. Сестра, как оказывается, умерла много лет тому назад, пережив своего мужа только несколькими месяцами. Чтобы дополнить историю, я скажу вам, что смерть похитила старого мистера Рональда – основателя бумажной торговли, и его жену, мать миссис Фарнеби. Я не отрицаю, что это сухие факты, но продолжение будет интереснее. Далее я должен вам рассказать, как мистер Хеткот познакомился с мистрис Фарнеби. Ну, Руфус, мы добрались наконец до романа.
Уже несколько лет мистер Хеткот не исполняет обязанностей священника из-за болезни головы, которая не позволяет ему совершать службу и произносить проповеди. Последний его приход был в западной части Лондона; однажды в воскресный вечер после проповеди к нему в ризницу пришла дама за духовным советом и утешением. Она была постоянной прихожанкой этой церкви и вечерняя проповедь сильно на нее подействовала. Мистер Хеткот беседовал с ней после этого вечера несколько разу нее в доме. Он очень интересовался ей, но ее муж не нравился ему, и потому, оставив свою должность, он перестал их посещать. Я не могу вам ничего сказать про горе мистрис Фарнеби. Мистер Хеткот был очень серьезен и грустен, когда сказал мне, что его разговоры с ней должны остаться тайной. „По всей вероятности, вы не поладите с мистером Фарнеби, – сказал он мне, – но я буду очень удивлен, если его жена и племянница не произведут на вас благоприятного впечатления“. Вот все, что я знал, когда представил рекомендательное письмо мистеру Фарнеби в его магазине.
Это величественное здание с большими зеркальными окнами, все обновленное и перестроенное (как мне говорили) после смерти мистера Рональда. Мою карточку и письмо отнесли в контору и через некоторое время я последовал за ними. Меня принял худой, среднего роста человек, в черном сюртуке, застегнутом наглухо; у него в руке было мое рекомендательное письмо. Лицо его отличалось здоровым румянцем, не часто попадающемся в Лондоне, насколько я мог заметить, седые волосы и бакенбарды (в особенности бакенбарды) были так тщательно напомажены и причесаны, точно он только что вышел от парикмахера. Я был утром в Зоологическом саду, когда он взглянул на меня, его стеклянные, злые глаза напоминали мне глаза орла. У меня есть недостаток, от которого я не могу избавиться. Я составляю свое мнение о людях при первом знакомстве, не обдумывая верно оно или нет. С той минуты, когда взоры наши встретились, я возненавидел мистера Фарнеби.
– Здравствуйте, – заговорил он громким, резким голосом. – Ваше письмо удивило меня!
– Я думал, что написавший его ваш старый друг, – сказал я.
– Старый друг, – повторил мистер Фарнеби, – друг, заблуждения которого я оплакиваю. Я считал его пропащим человеком с той минуты, как он присоединился к вашей Общине. Я удивляюсь, что он написал мне!
– Быть может я ошибался, не зная светских приличий, но этот прием показался мне очень грубым. Шляпа моя лежала на стуле, я взял ее и обратился к грубияну с напомаженными бакенбардами:
– Если бы то, что вы сказали, было мне известно раньше, я никогда не обеспокоил бы вас этим письмом. Прощайте. Мои слова его нисколько не оскорбили, странная улыбка показалась на его лице, глаза широко раскрылись, рот скривился на сторону.
Он протянул руку, чтобы остановить меня. Я думал, что он хотел извиниться, но нет, он сделал только замечание.
– Вы молоды и вспыльчивы, – сказал он. – Сожаление о заблуждениях моего друга не помешает мне исполнить долг старой дружбы. Вы, вероятно, не знаете, что в Англии социалистам не сочувствуют.
Я отразил удар.
– В таком случае немного социализма не повредило бы Англии. Мы считаем своим долгом сочувствовать всем людям, честным в убеждениях, как бы ни были ложны эти убеждения. Мне показалось, что я попал в цель, я опять взялся за шляпу, чтобы ретироваться со славой.
Мне стыдно за себя, Руфус. Я должен был дать ему мягкий ответ, отвращающий злобу, – мое поведение было позором для общества. Что меня заставило так поступить, воздух Лондона? Или дьявольское наваждение? Он остановил меня во второй раз, нисколько не смутившись от того, что я сказал ему. Его твердое убеждение в своем превосходстве над молодым искателем приключений представляло великолепное зрелище. Он отдал мне справедливость – этот фарисей отдал мне справедливость! Представьте себе, он заговорил о моих хороших сторонах, точно он принимал меня за молодого быка на выставке скота.
– Извините меня за замечание, – сказал он. – У вас очень порядочные манеры и вы говорите по-английски без всякого акцента, несмотря на то, что воспитывались в Америке. Что это значит?
Это меня совсем вывело из терпения.
– Это, вероятно, значит, – ответил я, – что мы в Америке не только обрабатываем землю, но занимаемся и своим собственным воспитанием. У нас есть книги и ноты, хотя вы, кажется, думаете, что мы покупаем только топоры и лопаты. Англичане не выделяются своими хорошими манерами в Тадморе. Мы не замечаем никакой разницы между американским джентльменом и английским. Что же касается до акцента, американцы также осуждают нас за это.
Улыбка опять появилась на его лице.
– Как глупо! – сказал он с великолепным состраданием к невежественным американцам. Ему, по-видимому, надоело мое общество. Он отделался от меня приглашением.
– Я буду очень рад видеть вас у себя и представить Вас жене и племяннице жены – нашей дочери. Вот адрес. В будущую субботу в 7 часов у нас будут обедать несколько друзей. Не присоединитесь ли вы к ним?
Мы все знаем разницу между вежливостью и радушием, но я не понимал, как громадна эта разница, пока не получил приглашения от мистера Фарнеби. Если бы мне не хотелось (после всего рассказанного мистером Хеткотом) видеть миссис Фарнеби и племянницу, я, разумеется, отказался бы от приглашения. Но любопытство меня мучило, и я обещал обедать с напомаженными бакенбардами. Он подал мне руку, прощаясь. Она была влажная и холодная, как лягушка. Выйдя из дома, я отправился в ближайший трактир и спросил вина. Сказать вам, что я еще сделал? Пошел в умывальню и смыл мистера Фарнеби с руки. (Если бы я поступил так в Тадморе, меня подвергли бы легкому наказанию, т. е. приказали бы обедать одному и запретили бы вход в „общую комнату“ на 48 часов). У меня характер все больше и больше портится в Лондоне – не съездить ли мне к вам в Ирландию? Что говорит Томас Мур о своих соотечественниках? Он должен их знать хорошо, я полагаю? Хотя они любят женщин и золото, но еще больше любят честь и добродетель. Во времена Мура все они, вероятно, были социалистами. Мне следовало бы жить в такой стране. Я должен был прервать письмо. Сильный туман поднялся для разнообразия. Я велел затопить камин и спустить шторы в половине двенадцатого утра и начинаю чувствовать себя как дома. Терпение, мой друг, терпение! Я сейчас расскажу про дам.
Войдя в дом мистера Фарнеби в назначенный день, я познакомился еще с одним из бесчисленных недостатков английской жизни. Если в другой какой-нибудь стране тебя пригласят обедать в семь часов, ты можешь приехать в семь. В Англии же надо являться в половине восьмого или даже без четверти восемь. В семь часов я был единственным человеком в гостиной мистера Фарнеби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46