С той минуты, как глаза ее открылись, она умерла для него, и теперь прощается с ним навсегда.
– Писали вы ей? – спросил Руфус, прочитав это письмо.
Амелиус покраснел от негодования. Он не сознавался еще самому себе, но его взгляд и выражение прямо говорили, что Регина потеряла свою власть над ним. Ее письмо оскорбило его и возмутило, но не огорчило. Более нежные чувства, волнение огорченного обожателя были в нем убиты ее суровым осуждением и прощанием.
– Неужели вы думаете, что я позволил третировать себя таким образом, не протестуя? – сказал он Руфусу. – Я писал ей, отказываясь принять назад свое слово. Я заверял ее честным словом, что оставался верен ей и своему обязательству, и издевался над подлыми толкованиями, которым дядя и его друг подвергали милосердие христианина. Закончил я письмо очень нежно, сочувствуя ее огорчению и боясь его усилить. Мы увидим, любит ли она меня настолько, чтоб поверить больше моему слову и моей честности, чем ложным наветам. Я хочу дать ей время.
Руфус разумно воздержался от выражения своего мнения. Он дождался следующего утра, которое могло принести ответ из Парижа, и отправился в коттедж.
Не промолвив ни слова, Амелиус подал своему другу письмо, ему было возвращено его собственное письмо к Регине, и на нем была сделана надпись рукою мистера Фарнеби: «Если вы будете присылать еще письма, их будут сжигать непрочитанными». – Так дерзко писал человек, у которого висело над головой банкротство и позор.
Руфус взял за руку Амелиуса. – Теперь все кончено, – сказал он, – никогда эта девушка не была бы для вас хорошей женой. Слава Богу, что все так устроилось. Забудьте, что вы когда-либо знали ее, и поговорим теперь о другом. Что Салли?
При этом неуместном вопросе Амелиус выпустил руку друга. Он был в состоянии такого нервного раздражения, что готов был видеть оскорбление там, где его не было.
– О, вам нечего беспокоиться, – вспылив, сказал он, – бедная девушка не придет более жить ко мне. Она на попечении доктора.
Руфус оставил без внимания сердитый ответ и потрепал его по плечу.
– Я говорю о девушке, – заметил он, – потому что хотел бы помочь ей, и мог бы это сделать, если б вы не препятствовали мне. Я скоро уезжаю в Соединенные Штаты, сын мой. Я хотел бы, чтоб и вы отправились со мной.
– И бросил Салли! – вскричал Амелиус.
– Ничего подобного! Прежде чем отправиться, мы устроили бы Салли как нельзя лучше. Не подумаете ли вы об этом?
Амелиус смягчился. – Хорошо, – сказал он.
Руфус взял шляпу со стола и, не промолвив более ни слова, оставил его. «Тревоги об Амелиусе, – думал он, затворяя дверь коттеджа, – еще не кончились».
Глава XLIV
День, назначенный достойным старым хирургом Пинфольдом для свидания Салли с Амелиусом, пришел и прошел, а вести о ее здоровье были все те же: нужно иметь терпение, сэр, она еще не поправилась настолько, чтоб могла видеть вас.
Тоф, внимательно наблюдавший за своим господином, сильно беспокоился, видя в нем перемену к худшему. То грустный и молчаливый, то сердитый и раздражительный, он расстроился как физически, так и нравственно до того, что казался тенью самого себя. Никогда теперь не обменивался словом со своим верным, старым слугой, только машинально произносил утром и вечером: «Здравствуйте и прощайте».
Тоф не мог более выносить этого. Рискуя тем, что его намерения будут не правильно истолкованы, он повиновался душевному побуждению и заговорил. «Могу я признаться вам, сэр, – начал он смиренно и почтительно, – что мне очень тяжело видеть вас таким больным?»
Амелиус посмотрел на него пытливо.
– Вы, слуги, поднимаете всегда шум из-за пустяков. Я несколько расстроился и нуждаюсь в перемене, вот и все. Я, может быть, отправлюсь в Америку. Вам это не нравится, я не буду в претензии, если вы найдете себе другое место.
Слезы наполнили глаза старика.
– Никогда! – горячо отвечал он. – Моим последним местом будет ваше, если вы прогоните меня.
Это было слишком для чувствительной натуры Амелиуса, и он был тронут.
– Простите меня, Тоф, – сказал он, – я несчастный человек, я больше озабочен состоянием Салли, чем могу выразить это словами. Не может быть никакой перемены в моей жизни, пока я не успокоюсь насчет бедной девушки. Но если я отправлюсь в Америку, то и вы отправитесь со мной, я ни за что не хотел бы лишиться вас, мой добрый друг.
Тоф оставался в комнате, как бы желая еще сказать что-то. Не имея ни малейшего понятия об отношениях Амелиуса к Регине и о случившемся разрыве, он смутно подозревал, что господин его попал в затруднительное положение с какой-то незнакомой ему леди. Ему представлялся теперь удобный случай обратиться к нему с вопросом, и он смиренно заметил.
– Вы едете в Америку жениться, сэр?
Амелиус недоверчиво взглянул на него.
– Как это пришло вам в голову? – спросил он.
– Не знаю, – покорно отвечал Тоф, – такая пришла мне фантазия. Разве есть что-нибудь удивительного в том, что джентльмен ваших лет и с вашей красивой наружностью поведет к алтарю какую-нибудь прелестную девушку?
Амелиус был снова побежден, он слабо улыбнулся.
– Довольно об этих глупостях, Тоф! Я никогда не женюсь, поймите это.
Старое, хитрое лицо Тофа просияло. Он повернулся, чтоб выйти из комнаты, остановился в нерешительности и вдруг снова вернулся к своему господину.
– Нужны вам мои услуги, сэр, или мне можно выйти на один или на два часа? – спросил он.
– Нет, только возвращайтесь к трем часам, я сам тогда уйду из дома.
– Благодарю вас, сэр. Мой мальчик внизу и услужит вам, если что понадобится в мое отсутствие.
Его мальчик, ожидавший у калитки, с удивлением заметил, что отец его весело щелкнул пальцами и затянул первый куплет Марсельезы. «Что-нибудь да случилось», – подумал мальчик Тофа, направляясь к дому.
От Регент-Парка до Блакер Буильдинг громадное расстояние, нужно пройти Лондон с конца в конец. Тоф совершил часть этого путешествия в омнибусе и прибыл в помещение, занимаемое хирургом Пинфольдом, как человек, хорошо знающий свою дорогу. Проницательность Руфуса открыла в самом деле его намерения, он тайком проследил за своим господином до дома хирурга, и побудила его к тому чистая преданность к Амелиусу. Его жизненная опытность сказала ему, что удаление Салли было началом будущих беспокойств и затруднений. «Какая от меня польза моему господину, – рассуждал он, – если я не постараюсь избавить его от беспокойств вопреки ему самому?»
Хирург Пинфольд выписывал рецепты сидевшим перед ним больным.
– Вы разве больны? Нет, – сказал он резко Тофу. – Так ступайте в гостиную и подождите.
Когда пациенты были отпущены, Тоф пытался объяснить цель своего визита, но старый моряк требовал настоятельного объяснения.
– Вас прислал ваш господин, или вы пришли по своему собственному делу?
– По своему собственному, – отвечал Тоф, – мой бедный господин совсем расстроен и изнемогает от ожиданий. Что-нибудь, должно быть сделано для него. О, дорогой, добрый сэр, помогите мне в этом несчастном положении! Скажите мне правду о мисс Салли.
Старый Пинфольд заложил руки в карманы и, прислонившись к стене, смотрел на старого француза с выражением неподдельной симпатии, смешанной с изумлением.
– Вы достойный человек, – сказал он, – и вы узнаете истину. Я был принужден обманывать вашего господина насчет несчастной девушки, я соврал ему, что она еще настолько больна, что не может его видеть. Дело не в том, у нее болезнь, в которой я не могу помочь, это болезнь душевная. Она вбила себе в голову, что уронила себя в его мнении, убежав от него и приютившись здесь. Тщетно уверял я ее, – что, впрочем, весьма справедливо, – что она была не в нормальном состоянии и не может отвечать за то, что тогда делала. Но она неуклонно держится своего мнения. «Что должен он обо мне думать после того, как я добровольно покинула его и вернулась к старой позорной жизни? Я выбросилась бы в окно, если б он вошел в комнату». Вот что она отвечает мне, и это то, что делает положение таким дурным, она постоянно мучается из-за него. Несчастная постоянно жаждет известий о нем, о его здоровье, о его житье, – жалко смотреть на нее. Я боюсь, что ее воспаленный мозг недолго выдержит подобное состояние, и хоть повесьте меня, я не знаю чем помочь тут. Обе женщины преданы ей, но не имеют на нее никакого влияния. Когда я был у нее сегодня утром, она, неблагодарная, обратилась ко мне со следующими словами: «Зачем не даете вы мне умереть?» Какого рода отношения вашего господина к этой несчастной, я не знаю, и это меня не касается, только я хотел бы, чтоб он был другого сорта человек. Когда я не знал его, как знаю теперь, я полагал, что он поможет нам вылечить девушку. Теперь же я изменил свое мнение. Он такой славный малый, такой нежный и добросердечный, что можно сказать утвердительно, что при ее возбужденном состоянии он принесет более вреда, чем пользы. Не знаете ли вы, женится он что ли?
Тоф выслушал все в печальном молчании, теперь он вдруг поднял голову.
– Зачем вы меня спрашиваете об этом, сэр?
– Это бесполезный вопрос, смею сказать, – заметил Пинфольд. – Салли настоятельно утверждает, что она стоит ему поперек дороги и портит карьеру, из всего видно, что она подразумевает тут его женитьбу. – Но постойте! Вы уже уходите?
– Я должен пойти к мисс Салли. Я уверен, что могу сообщить ей вещи, которые ее успокоят. Как вы полагаете, захочет она увидеться со мною?
– Вас зовут Тофом? Она иногда говорит о каком-то Тофе.
– Да, сэр, да. Я Теофил Леблон, иначе Тоф. Где могу я найти ее?
Пинфольд позвонил.
– Мой рассыльный как раз пойдет мимо дома, – отвечал он. – Это очень печальное место, но вы найдете все в чистоте и порядке благодаря доброте вашего господина. Он хочет помочь этим двум женщинам начать их жизнь снова в другой стране, а пока они ожидают свободного места на проезд в Австралию, они заняли комнату extra с приличной обстановкой по желанию вашего господина. А вот и рассыльный, он покажет вам дорогу. Одно слово прежде, чем вы уйдете! Что хотите вы сказать Салли?
– Я скажу ей, сэр, одно, что мой господин себя чувствует несчастным без нее.
Хирург покачал головой.
– Это не особенно поможет вам убедить ее. Вы сделаете ее еще несчастнее, вот все, чего вы достигнете.
Тоф многозначительно приложил свой указательный палец к носу.
– А если я к этому прибавлю еще кое-что? Если я скажу ей, что мой господин и не думает ни на ком жениться.
– Она не поверит, что вам тут известно что-нибудь.
– Она мне поверит, так как я докажу ей это, – важно отвечал Тоф. – Я обращался с этим вопросом к моему господину, прежде чем пошел сюда, и слышал из собственных уст его, что нет никакой молодой леди, с которой он был бы связан словом и на которой думал бы жениться, и это верно, положительно верно. Если я сообщу это мисс Салли, сэр, чем это кончится, как вы полагаете? Хотите вы прозакладывать шиллинг, что это не произведет на нее действия?
– Я не прозакладываю ни фартинга. Последуйте за рассыльным и скажите мисс Салли, что я посылаю ей лучшего доктора, чем я.
Пока Тоф направлялся к Салли, его мальчик доложил Амелиусу о посетителе. На карточке, поданной ему, значилось: «Брат Баукуэл, из Тадмора».
Амелиус взглянул на карточку и бросился в прихожую принимать посетителя с распростертыми объятиями.
– О, я так рад видеть вас! – воскликнул он. – Войдите и расскажите мне о Тадморе.
В брате Баукуэле такой восторженный прием возбудил угрюмое удивление. Это был старый сухой человек, с бледным истощенным лицом, узким наморщенным лбом и такими тонкими губами, что рот его, казалось, совсем был без губ. Пи по летам, ни по характеру не был он способен к дружеским отношениям с молодыми братьями Общины. Но в это тяжелое для Амелиуса время он с сердечной теплотой обращался ко всякому, кто напоминал спокойные счастливые дни в Тадморе. И этот холодный, старый социалист являлся ему желанным другом.
Брат Баукуэл сел на предложенный ему стул и, начиная беседу, в торжественном молчании посмотрел на часы.
– Двадцать пять минут третьего, – пробормотал он и спрятал часы.
– Вы спешите? – спросил его Амелиус.
– На наш разговор достаточно десяти минут, – отвечал он, и в акценте его слышался шотландец, несмотря на то, что он полжизни своей провел в Америке. – Вам, вероятно, известно, что я нахожусь в Англии по поручению Общины со списком двадцати семи особ, с которыми я должен повидаться и переговорить о разных важных делах. К вам, друг Амелиус, у меня не важное поручение, и я могу уделить на него десять минут.
Он вынул из кармана и развернул большой черный бумажник, наполненный массою писем, и, положив два из них на стол перед Амелиусом, он обратился к нему, точно собираясь говорить речь на публичном митинге.
– Я должен обратить ваше внимание на действия совета в Тадморе, собрание состоялось третьего декабря. Речь шла об особе, приговоренной к временному удалению из Общины вместе с вами…
– О Меллисент? – воскликнул Амелиус.
– У нас немного времени, не прерывайте меня, – заметил Брат. – Да, эта особа сестра Меллисент. А перед собранием обсуждалось письмо с ее подписью, полученное второго декабря. Письмо это, – при этом он вынул одну из своих бумаг, – сокращено секретарем совета. В сущности в нем заключалось следующее: что замужняя сестра, под покровительством которой она жила в Нью-Йорке, переселилась с мужем в Англию, что она, то есть сестра Меллисент имеет серьезные резоны не сопровождать своих родственников в Англию и не имеет в Нью-Йорке никаких родственников, у которых могла бы остаться, что она прибегает к милосердию совета и просит при таких обстоятельствах простить ей нарушение правил и принять ее, бесприютную, кающуюся, в свой дом в Тадморе. Нет, друг Амелиус, у нас нет времени на то, чтоб распространяться в выражениях сочувствия, первая половина десяти минут почти прошла. Теперь я должен сообщить вам, что решали большинством голосов следующий вопрос: «Согласна ли с серьезной ответственностью, лежащей на совете, отмена приговора, произнесенного по правилам общества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46