большая голова. Все кинозвезды были людьми небольшого роста с большими головами и преувеличенными чертами лица: большими глазами, широкими ртами.
Майк не знал, чего ожидать. Но на следующий день, когда его новая знакомая по чату величественно вошла, как актриса на сцену, в кафе на Итальянской площади, он понял с одного взгляда: Донна была звездой. Льдистые голубые глаза под гривой каштановых волос. Женщина, привыкшая к тому, что на неё смотрят, и спокойно принимающая внимание, вызываемое её красотой. Но в отличие от всех звёзд, которых он когда-либо встречал, эта женщина распространяла вокруг себя ощущение, которое у Майка всегда ассоциировалось с самообманом: удовлетворённость. И она была высокой.
Через час они были на её чердаке рядом с греческим кварталом, под светлыми деревянными стропилами, скреплёнными стальными стяжками, срывая друг с друга одежду. Занимаясь любовью. И когда она трепетала над ним, и его руки лежали на её бёдрах, ненасытно кидающихся ему навстречу, он взглянул в её лицо с закрытыми глазами и позвал её по имени. Это был самый изумительный секс, какой у него когда-либо был. Дот не преувеличивала. Оргазмы следовали один за другим, словно океанские волны, неустанно бьющие в берег. В конце концов утомление взяло верх. Они расслабленно лежали на полу, их тела звенели от удовлетворения. И совсем чуть-чуть – от усталости. Через некоторое время они заговорили. Или заспорили. Это вызвало у него улыбку: двое обнажённых незнакомцев, обвившись один вокруг другого, спорят о природе реальности. Как школьники.
– Ты голоден? – спросила она.
– Нет.
– Когда ты в последний раз ел? – спросила она, усмехаясь, словно знала какой-то секрет. – Ты не можешь вспомнить?
– Нет, – сказал он, поражённый. – Я считал, что потерял аппетит.
– У тебя его больше нет. Теперь это – на твой выбор.
– Почему?
Она пожала плечами.
– Ручаюсь, они произошли из голодающего мира. Вероятно, пришельцы спросили птиц, что бы они изменили, если бы им была дана возможность. Мир, в котором нет голода. Неплохая идея.
– В этом есть что-то неправильное, – он покачал головой. Она посмотрела на него так, словно он рехнулся.
– Я имею в виду – мы не заслужили этого. Мы не решили эту проблему. Пришёл Большой Папа и взял нас на поруки.
Донна тихо хмыкнула.
– Ты никогда не бывал голоден, не так ли? От Майка не требовалось ответа.
Она мягко потянула его руку между своих ног. Через какое-то время он сказал:
– Почему птицы? Почему не бактерии? Или не окуни?
– Они пришельцы. Они другие. Рыбы – наши естественные предки. И они, и мы вышли из воды. Мы начали свою жизнь в жидкости, погруженные в матку. Птицы – это нечто другое. Неудивительно, что они отождествляются с ними. Сделай это ещё раз. Странно. Они, единственные из всех животных, способны имитировать нашу речь. И они могут петь. И все же птицы действительно совсем другие. Представь себе, как они видят мир.
Вспышка высветила кадр в его мозгу: две заброшенные куклы в золотистом поле пшеницы. Слишком высоко для любых съёмок с крана. «Баррада. Никто». Денни и он повторяют слова неземного языка. Были ли это волшебные слова?
– Но зачем им было это делать? Она тихо простонала, потом сказала:
– Кто знает? Это волшебство. Все, что нам остаётся – это принять его.
Она не знала, что сказала именно это. Повторила в точности. Ту строчку из Клиндера: «Все, что нам остаётся – это принять его». Это насторожило Майка, включило в нем сигнал тревоги, который он постарался скрыть. И он почувствовал, что отодвигается от неё, несмотря на то, что опять начинал твердеть.
– Майк?
– Прости меня. Но это меня пугает.
– Почему? Мы можем все что угодно! – она улыбнулась и сжала его рукой. – Мы можем быть кем угодно!
– Кем угодно, только не мёртвыми.
– Да! Разве это не чудесно? Они опять занялись любовью.
Донна раньше писала депрессивные стихи, но теперь она не делала ничего. Она наслаждалась. Едой. Сексом. Солнцем. Она была совершенно счастлива. И вонзаясь в неё, Майк ощущал невозможное желание. Я хочу этого. Я хочу это все. Я хочу жить. Я хочу счастья и всего остального. Все целиком. Я хочу того, что есть у неё. Я хочу. Я хочу. Я хочу. Он поймал себя на том, что представляет себя занимающимся любовью с Полиной, маленькой француженкой. Думать об этом было больно.
– Смотри на меня, – сказал он ей, сидящей на нем верхом и кусающей его ухо.
Она отодвинулась и посмотрела.
– Нет, – сказал он. – Когда мы целуемся, смотри на меня.
Они поцеловались. Она посмотрела.
– Назови меня по имени.
Она назвала.
Когда они закончили, это было замечательно. И это было ужасно. Он не мог получить ничего, чего бы он ни захотел. Не от этого удовлетворённого создания.
Я, должно быть, чудовище, подумал Майк. Все, чего я хочу, находится вне меня. И я не знаю, как до этого добраться.
Позже, держа её в своих объятиях, когда её сердце тихо стучало рядом с его прохладной кожей, он смотрел, как она спит. И он решил: она ему нравилась.
Да, подумал он, тщательно проверив свои эмоции.
Она ему определённо нравилась.

ЭТОТ МИЛЫЙ СТАРЫЙ МИР

Дэниел ощущал запах свежевыжатого лимона.
Он сидел на прохладном асфальте рядом с худым слепым чернокожим гитаристом; длинные, как у Роберта Джонсона Роберт Лерой Джонсон (1911-1938) – американский блюзовый музыкант, считается тем краеугольным камнем, на котором впоследствии было построено здание послевоенного чикагского блюза. Только его первая пластинка,«Terraplane Blues», имела какой-то коммерческий спрос, и даже его друзья и близкие оставались в неведении относительно судьбы его записей. Всего в ходе 5 сеансов записи в 1936-1937 гг. Джонсоном было записано 29 композиций

, пальцы гитариста передвигались по грифу, перебирали струны. Глаза, покрытые молочной плёнкой катаракты. Чёрная мягкая фетровая шляпа у его ног, тульёй вниз, рядом с его складным стулом и большим пластиковым стаканом пива. Время от времени кто-нибудь опускал в неё доллар. Он пел. Люди слушали его, потрясённые этим голосом, этой тоской, этими картинами, которые он раскрывал перед ними – слушали, парализованные удивлением, с раскрытым ртом и жаждущими глазами.
Они тоже были счастливы.
Песня выходила прямо из его живота, и слова появлялись на свет так, словно он сочинял их на ходу. Он пел медленно и печально – не то чтобы кантри, не то чтобы фолк. Его голос утешал – надломленный и нездешний, он говорил об упущенных возможностях, потерянных радостях – песня, написанная для кого-то, кто расстался с жизнью слишком скоро и не знал, что потерял. Это звучало как письмо к самоубийце. Написанное кем-то, кто любит его. Перечень всех прекрасных вещей в «этом милом старом мире».
Какая печальная песня, подумал Дэниел. Хорошо, что я счастлив.
Слушая, Дэниел набрасывал в уме свой перечень. На данный момент он казался самым важным из всех перечней, какие он когда-либо составлял. Это был перечень всех тех вещей, которые делали его счастливым. Он пытался быть счастливым.
Нос Джулии.
Тот единственный гармонический переход в песне Рэнди Ньюмена Ньюмен Рэнди (р. 1943) – музыкант автор песен. Песни Ньюмена отличаются юмором, порой резким, но зачастую их истолковывали как жестокие и банальные. Его песни входили в репертуар Лайзы Минелли, Рика Нелсона, Рея Чарлза и др. Написал музыку ко многим кинофильмам, некоторые из них были номинированы на премию «Оскар»

«Мари».
Полночный сад, усеянный светлячками.
Женская грудь.
Пробуждение рождественским утром.
Те моменты, когда ты забываешь, кто ты такой.
Чарли Чаплин, ездящий верхом на шестерёнках в «Новых временах».
Холодное пиво в запотевшей банке после стрижки газона жарким летним днём.
Любой абзац из «Лолиты».
Фолкнеровский «Когда я лежу, умирая». Когда они уронили гроб в реку.
Чёртово колесо, когда оно поднимает тебя вверх.
Обрушивающаяся Стена.
«Звуки животных». Все её тридцать восемь минут и две секунды.
Освобождение Нельсона Манделы.
Мег Райан и рисовый пудинг.
«Битлз» с Эдом Салливаном.
Катание на санях.
Костёр на побережье.
Косяк пролетающих в небе гусей в форме буквы V.
Шон, отпускающий очередную глупую шутку.
Шон, говорящий «папа».
Шон, только что появившийся из утробы, глядящий на него тёмными-тёмными глазами.
Майк, кладущий руку ему на сердце в золотистом пшеничном поле.
Майк, держащий его за руку на похоронах дядюшки Луи.
Да, правильно. Это не были похороны Джулии. Неудивительно, что он не мог вспомнить их. Джулия была жива.
Дэниел просмотрел свой список. Он искал связи. Существовала ли какая-то единая нить, проходящая через все вещи, которые делали его счастливым? Странная мысль посетила его: они все были временными. Они все кончались.
Слепой положил свой потрёпанный инструмент на колени и осторожно потянулся за пивом, нащупывая его своими паучьими пальцами.
– В чем дело, браток? – спросил он, поворачивая голову в направлении Дэниела. – Песня выбила тебя из колеи?
– Да. Она была прекрасна.
Слепой поднял свой стакан, словно провозглашая тост.
– Люсинда Уильямс. Бог благословил ею блюз, – он сделал долгий глоток и раскатисто рыгнул. – Однако ты не кладёшь деньги в мою шляпу.
Дэниел вытащил бумажник и опустил в чёрную шляпу пару баксов. Он увидел логотип, вышитый на шёлковой подкладке: чёрный ангел. А на дне, покрытая беспорядочно набросанными зелёными купюрами, лежала мёртвая колибри.
– Спасибо, браток. С тобой все нормально?
– Да, конечно. Я счастлив.
– Ах-х-х, – чернокожий издал хриплый вздох. Потом улыбнулся широкой беззубой глуповатой улыбкой, проявившей морщины на его лице. – И что делает тебя таким счастливым?
– Ну, как сказать… все вместе.
– Ах-х-х, – снова хрипло вздохнул тот.
Дэниел попытался выдать какое-нибудь доказательство, изображая из себя лучшего Дейла Карнеги, на какого был способен.
– Каждый день – это подарок, не правда ли? Каждый день мы проживаем на день больше, чем предполагалось.
– Знаю, – сказал чернокожий. – Это ужасно, разве нет?
– Да, – согласился Дэниел. – Но я стараюсь чувствовать себя счастливым от этого.
Помолчав немного, музыкант сказал:
– Знаешь, что я делаю? Когда на меня такое находит? Я пробую пойти туда, где я в последний раз был счастлив. – Он снова взял гитару и принялся перебирать струны, нащупывая путь к новой песне. Вот тут Дэниел и увидел шрамы на его запястьях.
– А где это? – спросил он. Чернокожий улыбнулся.
– Братец, когда я это узнаю… ты будешь первым, кому я скажу.

Дэниел погрузил все свои сумки в багажник быстроходного серебряного «вольво» – самой надёжной машины в мире – решив, что он должен отправиться куда-нибудь. Куда-нибудь было лучше, чем никуда.
Он решил отправиться туда, где он в последний раз был счастлив.
Флорида. Его последнее воспоминание. Их поездка в Диснейленд. После этого были только они с Шоном в их доме в Детройте. И туман со снегом за окном. И кофейная проблема каждое утро. Он решил, что все это, должно быть, началось именно тогда. Его скорбь по Джулии. Боязнь выйти из дома. Открыть дверь. Прочесть почту. Заморочки с кофе. Укрывание Шона одеялом. Шоновы кошмары. Каждую ночь. Одни и те же кошмары. Что-то насчёт колибри.
Этому не было конца.
Перед этим была их поездка в Диснейленд. Они строили планы. Заказывали брошюры. Шон заучивал их наизусть. Что они увидят? Зачарованный замок. Страну будущего. Это – Маленький Мир, в конце концов. Они зациклились на этом – нет, он не хотел об этом думать. Снова проигрывать в голове эту мелодию. Он вспомнил: они были на пути домой. Шёл дождь, ужасный ливень, обрушивающийся на землю серебристыми покрывалами. В один момент он стал настолько сильным, что им пришлось остановиться. Дождь грохотал по крыше. Стекла запотели. Диснейленд. Это была идея Джулии. Идеальные каникулы для всей семьи. Теперь он вспомнил.
Он пойдёт за своей памятью.
Куда бы она его ни привела. Туда, где он в последний раз был счастлив.
Сжимая рулевое колесо и выезжая на трассу I-75, ведущую к югу, Дэниел бросил на себя взгляд в боковое зеркальце. Он улыбался. Почему он улыбался? У него была цель. Миссия. Смысл жизни. Это было, решил он, даже лучше, чем быть счастливым.
– Я еду в Диснейленд! – заорал он и нажал на газ.

У-УПС!

На следующий день Майк сидел в углу за холодным столиком с видом на реку Детройт, ожидая её на том же месте, где они встретились: у Тони. Он не стал снимать свою коричневую кожаную куртку, так как от окна тянуло холодом. Время ланча прошло, толпа понемногу рассасывалась, в воздухе стоял запах пиццы и пива. Ожидая её, Майк чувствовал себя так, словно всю жизнь шёл к этому часу, к этому месту. К этой возможности. Он подозревал, что немногим людям приходилось в жизни делать подобный выбор. Они так и не выяснили, на что они способны. Он выяснит. Он был готов испробовать все что угодно. Абсолютно все. Он хотел прочь отсюда.
Он подвигался на стуле, уравновешивая свой тяжёлый карман. За окном скользили льдины; некоторые из них были достаточно большими для того, чтобы послужить хоккейным полем для юниоров. Солнце проглядывало сквозь стёганое одеяло серых облаков, выпуская прожекторные столбы света поиграть на зеленовато-синей поверхности воды. Баржа с Великих Озёр выскользнула из-за поворота. Майка всегда поражало, какие они длинные. Оседая и зарываясь в воду под тяжёлым грузом, они шли в Чикаго, где сваливали руду и возвращались обратно налегке – легко и быстро скользя по волнам, оставляя после себя широкую кильватерную струю. Он любил представлять себе жизнь моряков: спокойная жизнь от порта до порта, куча свободного времени. Чтобы читать. Расслабляться. Что угодно.
Для Майка это положение представлялось самым лучшим. Посередине. Он уже давно заметил, что каждый раз, с удовольствием предчувствуя окончание очередного проекта – скажем, трудных съёмок – он находит особое очарование в этом состоянии почти-завершённости. Это была обитель желания. Место, которого не могло коснуться поражение. Пока он находился Посередине, не было разочарований, разрушенных надежд, неожиданных последствий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43