На следующий день, без четырех минут два, Ирина постучалась в тот же кабинет.
У Маринова все еще не было коллектора: «один подходящий во всех отношениях товарищ» не существовал в природе, юноши-студента найти не удалось. Весной 1945 года не так много юношей училось на старших курсах. И снова Маринов сказал:
– Зайдите дня через три.
– Дни идут, – возразила Ирина. – Дайте мне списки снаряжения. Накладные выписаны все? Пока что я буду получать на складе.
– Но этот товарищ приедет обязательно. Вы зря потратите время.
– Опять вы беспокоитесь о моем времени!
Последние недели перед отъездом всегда самые напряженные: нужно окончить все дела – научные, служебные, домашние, дописать начатые статьи, сдать все бумаги, выяснить все недоразумения. И, дописывая, сдавая и выясняя, Маринов на несколько дней выпустил Ирину из поля зрения. Он был даже удивлен, столкнувшись с ней возле пустующей мастерской.
– Зайдите посмотреть, – пригласила Ирина. – Здесь мы складываем багаж. Тут – инструменты. Тут – карты и книги. Продукты не упакованы, возьмем перед самым отъездом. Палатки и спальные мешки получает Григорьич… Женя, пойди помоги отцу…
Долговязый поваренок, возившийся в углу, опрометью бросился к двери. Маринов поглядел вслед ему с удивлением.
«Неплохо, девушка, – подумал он. – Если вы сумели приручить Женьку, из вас выйдет толк, пожалуй…»
Воспитывать Ирина умела, я изведал это на себе. «Гриша, – говорила она, – в кино нельзя идти. У девочек в общежитии грипп, надо занести им конспекты». И, попробуй, докажи, что конспекты можно доставить и после сеанса. Ирина скажет обязательно: «Если вы не в состоянии, Гриша, я пойду в общежитие одна. Когда болеешь, нельзя заниматься поздно вечером».
И она искренне уверена, что девочки томятся без конспектов, начнут заниматься немедленно… и что сам я отнес бы их с радостью, если бы «был в состоянии». И так всегда – Ирина точно знает, что нужно сделать, и глубоко убеждена, что честный человек иначе и поступить не может. Кто же захочет объявить себя неправым и нечестным? Даже неорганизованный Женька не решался на это!
2
Но вот наступает такой день и час, когда все письма написаны, все счета представлены, недоразумения выяснены, когда все уложено, просмотрено, упаковано, прикручено крепкими веревками, когда десять раз сказано: «Прощайте, пишите подробно», и сотрудники института, выглядывая из распахнутых окон, язвительно спрашивают: «А вы еще не уехали? Ночевать будете здесь, во дворе, или домой пойдете?»
В запорошенном пылью садике пахнет бензиновой гарью и горячим асфальтом. Рабочие возле склада с грохотом катают железные бочки. Звенят трамваи, рычат пневматические молотки, разбивая тротуар…
Ирина терпеливо сидит на машине под палящим солнцем, сложив руки на коленях. Они должны выехать с минуты на минуту. Должны были выехать еще два часа назад. Но Маринова вызвали к телефону, потом запропастился Женька, а когда он нашелся, Маринова потребовали к директору института.
«Если он не вернется через полчаса, – тоскливо думает Ирина, – наверно мы не уедем сегодня».
Но вот и Маринов. Он выходит на крыльцо, щурясь от солнца, садится в кабину. Слышно, как стонут пружины кожаного сиденья. И машина трогается. Мягко переваливаясь на выбоинах, она выезжает через ворота в кривой, мощенный булыжником замоскворецкий переулок…
«Неужели едем?» – спрашивает Ирина. Ей все не верится, что наступил этот с таким трудом завоеванный момент. Вот-вот выглянет кто-нибудь из окна, и Маринова снова позовут к директору. Вот-вот машина повернет назад: окажется, что забыли какую-нибудь мелочь.
Но машина не поворачивает. Она останавливается только у светофоров вместе с другими машинами, потоком текущими по Москве. Сидя на удобном тюке спиной к кабине, Ирина сверху вниз поглядывает на тротуары, где кишат пешеходы. Еще вчера, еще сегодня утром она сама была пешеходом, а сейчас она уже путешественница.
Мелькают родные, столько раз исхоженные московские улицы; шумная Добрынинская площадь, где сходятся восемь улиц – этакий транспортный осьминог; просторный Краснохолмский мост, наискось пересекающий реку; слева – многоэтажные корпуса на обновленной набережной; справа – окутанный дымом район заводов; двойная Таганская площадь, где даже опытный москвич не всегда разберется; а там уже окраина – однообразный серый забор на Нижегородской улице; странные подмосковные деревни, где вдоль дороги стоят избы, а позади, за избами, – железобетонные корпуса заводов…
Меняются названия сел, но границ между ними нет. По существу, это единый город, растянувшийся вдоль шоссе. Но за Люберцами город обрывается. Неширокое шоссе уходит наискось через поле, и впервые на горизонте появляется лес.
Ирина и Женька стоят рядом, положив локти на крышу кабины. Григорьич гонит вовсю – показывает мастерство. Прохладный ветер треплет волосы Ирины. Она отворачивается, когда мимо проносится встречная машина. Машин очень много: с кирпичом, с известняком, с бензином. Больше всего встречается колхозных. В них девушки в цветных косынках, едущие на работу. Они поют хором, весело кричат и машут руками…
Так продолжается несколько часов. С холма на холм – то в гору, то под гору, через поля, пашни, луга, мосты, деревни, леса. Только успевай считать столбы. Изредка Григорьич останавливает машину, вылезает из кабины, деловито пинает сапогом все шесть скатов один за другим или посылает Женьку с ведерком к ближайшей речке за водой. Все это занимает минуты полторы. Затем Григорьич садится в кабину, и опять начинается упоительная гонка.
Верхушки сосен уже задевали солнце, когда машина неожиданно свернула с дороги, колеса бесшумно покатились по мягкой траве. Затрещали сломанные сучья; гибкие ветки, раздвинутые кабиной, с силой хлестнули по бортам. Григорьич остановил машину, мотор еще хлопнул раза два… и наступила тишина.
Это было самое удивительное – тишина. После хлопот, после споров с кладовщиком и бухгалтером, после запорошенного пылью садика, где рабочие с грохотом катали железные бочки, после звона трамваев и рычания пневматических молотков, после целого дня езды на рокочущей машине, как бы уносящей с собой частицу городского шума, вдруг наступила тишина. Ирина окунулась в нее, как в прохладное озеро. Она отошла в сторону на несколько шагов и легла на траву ничком, освежая сырой землей горящие щеки и лоб.
Горьковато пахло зеленью, опавшей хвоей, прелыми листьями, сыростью, мокрой корой. Трава, оказавшаяся возле глаз, выглядела странно и непривычно: она совсем не была похожа на зеленый коврик, ничуть. Это был как бы второй лес с путаницей колючих стеблей, с прямыми твердыми соломинками и длинными листьями, немного похожими на листья бананов. Через травянистую чащу отважно пробирался муравей. Некоторое время Ирина следила за ним, но муравей, соскользнув с гладкого стебля, провалился в чащу, где шныряли другие муравьи, ярко-зеленые травяные букашки, какие-то жучки – красные с черными горошинами и другие – гладкие, вороные.
«Ирли? – спросила какая-то пташка в кустах, словно поинтересовалась: «Будешь ли ты меня слушать, Ира?» – Потом, набравшись смелости, засвистела: – Вить, вить-вить! – и, добавив переливчатую трель, закончила громким щелканьем: – Чок-чок, чок-чок!»
«Да ведь это соловей, – догадалась Ирина. – А я никогда не слышала, только читала о нем. Где же он?»
Она приподнялась на локтях, чтобы разглядеть соловья, но вспугнутая пташка, вспорхнув, спряталась в темнеющие кусты и уже оттуда, издалека, спросила с недоумением:
«Ирли? Будешь ли ты мешать мне, Ира?»
«Да что же это я? – подумала Ирина. – Разлеглась здесь в траве, словно спряталась. А там люди ждут меня, работают, ужин готовят».
Однако она ошиблась. Никто не работал. Женька лежал под деревом на спине, раскинув руки, и внимательно следил, как сосновые иглы бороздят облака. Несколько поодаль сидели рядом хлопотливый шофер и строгий Маринов. Оба они молчали. Они слушали тишину.
3
Ирине казалось, что из всех человеческих чувств у нее осталось только одно – восхищение.
Она чувствовала себя как в Третьяковской галерее, где тысячи полотен и возле каждого стоит постоять, чтобы вглядеться, полюбоваться, задуматься…
Вот после долгого и прямого подъема машина, рыча, забирается на пригорок. Отсюда видно на десятки километров. Змеится блестящая река с песчаными отмелями и островами, около дюжины колхозов на ее берегах, две-три фабричные трубы, голубые леса на горизонте, поля светло– и темно-зеленые, поля изумрудные, цвета морской воды, пашни серовато-желтые, красновато-коричневые, фиолетовые, темно-лиловые, почти черные.
Необъятный купол неба, на нем самые разнообразные облака. Выключив мотор, машина бесшумно катится под гору, все быстрее и быстрее мелькают придорожные кусты, телеграфные столбы, ветер свищет в лицо. Какая ширь! Какой простор! Как легко дышать!
А вот лесная поляна, напоенная свежестью, тишиной. От солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, вся она пятнистая, словно шкура леопарда. Под серебристыми полусгнившими, дуплистыми ивами дремлет сонный подернутый тиной пруд. В стороне журчит ручеек.
Моста нет, нужно переправляться вброд. Григорьич пробует палкой дно. И затем по глинистому косогору машина, накренившись, осторожно сползает в прозрачную воду. Светлые струи пенятся, обмывая запыленные скаты. Ирина смотрит через борт и разглядывает камешки на дне – серые, черные и красновато-ржавые, как кирпич.
А вот большое село. Километра на три тянутся дома. В центре – широкая, разбитая колесами площадь, двухэтажное здание райисполкома с красным флагом. Правление колхоза, книжный магазин, клуб. Возле чайной телеги с поднятыми вверх оглоблями, на дороге ребятишки играют в футбол, поросенок с визгом выскакивает из-под колес. Проносятся мимо амбары, веялки под навесом, величественные силосные башни. И вот уже село кончилось.
В движущейся картинной галерее появляется новое полотно: невысокий песчаный холм, поросший редкими соснами, белый помещичий дом с колоннадой, а на лужайке перед домом – отдыхающие в невообразимо пестрых халатах. Они водят хоровод на лужайке, а в центре круга рыжий и лохматый «культурник», приседая, кричит:
– Баба сеяла горох. Прыг – скок, прыг – скок…
Ирина сдержанно смеется. Она относится к тем людям, которые горюют и восхищаются про себя. Другое дело – Женька. Каждый поворот приводит его в восторг. За каждым теленком ему хочется пуститься вдогонку, брыкаясь и мотая головой. Ежесекундно он дергает за рукав соседку: «Видали, Ирина Осиповна?» И, глядя на старательные и неуклюжие прыжки отдыхающих, он кричит что есть силы:
– Эй вы, болящие! Давайте к нам, в кочующий санаторий! А то у вас скиснешь со скуки!
Эта мысль им нравится. Санаторий уже далеко позади, а Женька все еще развивает проект широкой организации домов отдыха на колесах, разъезжающих по всему Советскому Союзу…
Так проходит час за часом, и вот уже день клонится к вечеру.
На сумрачном лугу дымит костер. Григорьич, добродушно ворча, ходит вокруг машины. У него привычка каждую ночь ночевать на новом месте: иногда в кузове, иногда под кузовом, то у передних колес, то в тесной кабине, но обязательно поближе к мотору, потому что, по его мнению, «бензиновый дух для легких пользительный».
Аппетитно шипит масло на раскаленной сковородке. Ирина готовит излюбленную яичницу Григорьича. Шофер, подкладывая дрова, восхищается вслух:
– За что я люблю тебя, Ирина Осиповна, – что ты, ученый человек, грязной работы не боишься. Вот помню, еще в старое время родичи меня решили посватать. Выбрали хорошую девушку, грамотную, самостоятельную. Пришел познакомиться. Теща будущая говорит: «Ты бы, Марья, собрала на стол, сготовила что». Гляжу – Марья моя берет пару яиц и бряк… на холодную сковородку. «Ну нет, – думаю, – это мне не подходит». Взял шапку и за дверь.
– А ты бы, Григорьич, сам приготовил, – смеется Ирина. – Я вижу, у тебя взгляды старорежимные. Не жену искал, а повариху.
Маринов раскладывает на коленях шелестящую, еще не помятую карту.
– Завтра к вечеру будем на месте, – говорит он. – Ну как, отдохнули?
Ирина вздрагивает и краснеет. Не ее ли укоряет строгий начальник? И в самом деле, что это она: ни о чем не думает, любуется видами. А завтра самый ответственный экзамен – не по учебнику, не по билетам. Зачетную книжку она сумела заполнить хорошими отметками. Но только завтра выяснится: получился ли из нее геолог?
4
На место назначения приехали ночью. Ночь выдалась сырая, вся низина была затянута туманом, и холм, где остановилась машина, казался одиноким островком в мутно-белом море.
Но потом наступило жемчужное, искристое утро. Когда солнце встало, окрасив мглу в оранжевые тона, туман пополз, словно гнилая вата, постепенно очищая голубое небо, холмы, склоны и, наконец, низину. К концу завтрака туман окончательно рассеялся. И Маринов с Ириной могли начать рекогносцировку, не выходя из лагеря.
Машина стояла на краю плоского плато, которое заканчивалось довольно крутым обрывом, метров восемьдесят высотой. Обрыв можно было проследить на много километров, каменистые гребни-уступы тянулись в несколько рядов, подчеркивая его направление. На склоне и у подножия находились деревни – они тянулись цепочкой. Это можно было видеть и по карте. По-видимому, наверху, на плато, не было воды, и люди селились там, где выходили на поверхность грунтовые воды. А внизу расстилалась бесконечная равнина, просторная, как море, почти голубая у горизонта.
Взгляд охватывал десятки селений, и сверкающую речку со всеми ее притоками, и синеватые леса, и прямые линии шоссе, и клочки пара за лесами – там, где проходила железная дорога.
Ирина терпеливо сидела рядом и, задумчиво постукивая геологическим молотком, ожидала, когда Маринов соберется идти. Она волновалась как никогда, но виду не показывала… Не бегала по краю обрыва, как школьница, жадно заглядывая на обнажения – что-то они покажут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34