Я проснулся очень поздно, вновь обретя привычки типичного андалусца. Здесь не любят обременять себя строгим расписанием. Поэтому, когда я вышел из «Сесил-Ориента», было уже заполдень. Для начала я решил выпить аперитив в кафе на углу улиц Веласкеса и Караваса. Официант принес мне рюмку хереса и две креветки под майонезом и оставил размышлять о том, в каком незавидном положении я оказался. Во-первых, я по-прежнему даже не представлял, каким образом добраться до Лажолета, так что проще всего, пожалуй, было подождать нового нападения и попытаться поймать очередного убийцу. А уж потом я так или иначе заставлю его говорить. Но как и где? Во-вторых, ситуацию осложняли подозрения Фернандеса — тот явно принимал меня за какого-нибудь короля наркобизнеса и ждал малейшей оплошности, чтобы застукать с поличным. Кроме того, не стоило забывать о Марии и Хуане. Имел ли я право впутывать их в свои приключения? Я никогда не прощу себе, если Лажолету вздумается в пику мне навредить этим двум несчастным. Но, с другой стороны, у меня не хватало мужества отказаться от Марии. Нечего и пытаться себя обманывать — я полюбил Марию дель Дульсе Номбре. В конце концов, Рут уже устроила свою жизнь, так почему бы и мне не сделать то же самое? Но согласится ли Мария поехать со мной в Штаты? Как она расстанется с братом? Честно говоря, я плохо представлял Хуана в Вашингтоне, где ужасно не любят легкомысленного отношения к жизни. Положа руку на сердце, лучше бы Клиф меня отозвал — так было бы лучше для всех.
В кафе стоял невообразимый шум. Севильцы не умеют говорить вполголоса. Прислушавшись, я разобрал, что речь идет о первой корриде года, той, что назначена на Пасхальное воскресенье, хотя знатоки никогда не придают ей особого значения, ибо настоящие мастера выходят на арену Маэстрансы лишь позже, в дни Ферии. Стоит прикрыть глаза — и я как будто слышу голос старого Пако, посвящавшего меня в тайную прелесть «вероник» и «натурелл» или толковавшего о величии «momento de verdad», когда матадор готовится убить быка или умереть. Стараясь стряхнуть чары, опутавшие меня с той минуты, как я вернулся в Севилью, я пробрался сквозь толпу афисьонадос и пошел умыть лицо. Но, вернувшись за столик, обнаружил засунутую под рамку записку. Даже не читая, я заранее знал ее содержание. Прикинувшись, будто разворачиваю бумажку, я резко обернулся, следя за реакцией посетителей кабачка, надеясь уловить пристальный взгляд или, наоборот, подчеркнуто равнодушный. Напрасная затея. Никто не проявлял ко мне ни малейшего интереса. Я прочитал записку: «Для вас самое лучшее — вернуться в Вашингтон ближайшим самолетом, сеньор Моралес, и спокойно сидеть у себя в кабинете в ФБР. В противном случае вы рискуете остаться в Севилье».
Красноречивее — некуда. Как ни странно, мне вдруг полегчало. Паршивее всего — что на столе лишь мои карты, и гораздо больше любых угроз меня волновало, каким образом Лажолет получил обо мне настолько точные сведения. Парижское «прикрытие» не сработало, и я вполне мог теперь впрямую позвонить Клифу Андерсону. Я очнулся от раздумий, лишь когда из-за соседнего столика поднялся какой-то толстяк и громко крикнул: «Va son las dos menos cuarte!» Значит, до свидания с Марией — всего пятнадцать минут, и я поспешил в Ла Пальма.
В церкви Иоанна Крестителя, несмотря на дневной час, собралось немало народу. Лихорадка Святой недели уже охватила наиболее ревностных верующих, и члены братства Армагурской Девы суетились возле двух пасос, заблаговременно извлеченных из хранилища. Скоро на них набросят покровы, поставят канделябры, разложат цветы и, главное, водрузят на первую — статуи Армагурской Девы и Иоанна Крестителя, а на другую — Иисуса, римского легионера, двух фарисеев-лжесвидетелей и, наконец, Ирода. Мария дель Дульсе Номбре преклонила колени перед изображением своей святой покровительницы и, видимо, любовалась складками одеяния отлитой из серебра статуи. Я видел девушку в профиль, и глубокое благочестие, написанное на лице Марии, тронуло меня едва ли не больше ее красоты. И как я мог надеяться, что она покинет ради меня родной город? Если честно, я плохо представлял себе Марию на улицах Вашингтона. Разве долг не повелевал мне потихоньку уйти и больше никогда не встречаться с девушкой? Мария создана для жизни в Севилье, а я теперь не мог приехать в этот город иначе чем туристом или по заданию начальства, но последнее было очень маловероятно. Заранее печалясь о разлуке, я уже хотел незаметно выскользнуть из церкви, но Мария обернулась и с улыбкой посмотрела на меня. Значит, так суждено. Девушка встала, подошла ко мне, и мы вместе вышли на Ла Пальма.
Марию отпустили до четырех часов, когда магазин открывался после перерыва. Мы, не сговариваясь, пошли прочь от квартала, где девушку хорошо знали, и повернули к северной части города. Мы шли быстрым шагом, словно чувствуя себя немного виноватыми и даже не догадываясь, что излишняя торопливость только привлекает внимание прохожих. Я молчал, поскольку мысли мои еще занимала проблема слишком рано раскрытого инкогнито. Марию моя внезапная немота, видимо, несколько удивила, и она первой завела разговор, когда мы проходили мимо дворца герцога Альбы.
— И какую же важную новость вы хотели мне рассказать, дон Хосе?
— Право же, не знаю, стоит ли теперь об этом толковать…
Девушка слегка замедлила шаг и кротко взглянула на меня.
— Предоставьте судить об этом мне, дон Хосе…
Боже, ну что мне оставалось делать? Я ужасно смутился.
— Ну так вот… Понимаете, Мария, не стоит на меня сердиться, если я… короче, немного подзабыл андалусские обычаи. Я ведь приехал из страны, где на такие вещи обращают очень мало внимания…
— Знаю… Падре не устает повторять, что Франция давно лишилась и морали, и религии…
— Франция? Ах да!.. Но, вообще-то, он преувеличивает… Во Франции, как и везде, есть порядочные юноши и девушки, которые искренне любят друг друга и очень счастливы вместе.
Я снова умолк, словно язык проглотил. Видел бы меня сейчас Алонсо! И вдруг я заметил, как за угол дома на улице Доньи Марии юркнула какая-то тень. Мне показалось, что я узнал Хуана.
— Мария, вы не говорили брату о нашей встрече?
— Я бы никогда не посмела!
— Послушайте, Мария, с моей стороны, наверное, очень смешно вести себя как мальчишка… но вот в чем дело… С тех пор как увидел вас, я уверен, что холостая жизнь — ужасная глупость. Для меня вы — олицетворение всего, что я с детства любил, а потом считал навсегда потерянным. Вы не рассердитесь, если я скажу, что люблю вас, Мария?
— Но, по-моему, вы это уже сделали, дон Хосе?
Мы оба рассмеялись, и на душе у меня посветлело.
— Я уверена, что вы говорили совершенно искренне, дон Хосе, — вдруг посерьезнев, заметила Мария. — Иначе это было бы слишком грустно и слишком гадко. Возможно, из-за отца и вообще из-за прошлого я сразу поверила вам. Однако от этого — до любви…
Разумеется, это было бы слишком прекрасно. Я решил великодушно избавить ее от утешительных речей.
— Ладно, Мария, ничего страшного, забудем об этом… Я все отлично понял. Я свалился как снег на голову, и вы, конечно, уже давным-давно успели устроить свою жизнь…
— Если вы имеете в виду, что я собираюсь замуж за другого, то ошибаетесь. Я еще не встречала человека, которого могла бы полюбить. Только любовь — это очень серьезно… Семья, дети… и еще надо всю жизнь прожить рядом, не расставаясь… Да, дон Хосе, это очень серьезно…
Короче, мне оставалось убедить ее, что из меня получится неплохой муж, и небо как будто еще больше прояснилось.
Мы заглянули в маленькое кафе на улице Гонсалеса Куадрадо и отведали паэллы, собственноручно приготовленной хозяйкой, уроженкой Мурсии. До возвращения в Куну у нас еще оставалось время, и я повел Марию в Аламеда-де-Эркулес. Там мы сидели на лавочке, держась за руки, и это доказывало, что мои дела продвигаются в нужном направлении. В ресторане, доев апельсин, Мария призналась, что тоже любит меня. Я должен бы быть вне себя от счастья, но самое трудное еще оставалось сказать. Как она отнесется к тому, что я агент ФБР и живу в Америке? Я боялся, что это окажется для нее слишком сильным потрясением. В Штатах мы бы сразу поцеловались, дали клятву в вечной любви и, не мешкая, назначили день свадьбы. Здесь все происходило иначе, и, вне всяких сомнений, немало воды утечет под мостами Гвадалквивира, пока я получу разрешение обнять Марию. Как и в любом уголке земного шара, в такой чудесный солнечный день мамаши болтали на лавочках и вязали, время от времени поглядывая на стайку визжащих малышей. Мария с умилением созерцала эту сценку. Возможно, она уже представляла, как выйдет гулять с малышом Хосе или крошкой Марией. Девушка прижалась ко мне, но почти незаметно, чтобы не привлекать внимания стражей порядка, ибо в Севилье они строже, чем где бы то ни было, следят за благонравием и не привыкли шутить на сей счет.
— Вы любите детей, дон Хосе?
— Это зависит от того, кто их мать…
Тема показалась мне настолько скользкой, что я предпочел отделаться тяжеловесной шуткой. А Мария, вдруг очнувшись от грез о будущем материнстве, тихо спросила:
— Между прочим, дон Хосе, я, кажется, имею довольно смутное представление о том, чем вы занимаетесь. Вы торговый представитель, да?
— Угу.
— А что выпускает ваша фирма?
— В основном лекарства.
— И нам, конечно, придется жить в Париже?
Мы подошли к самому деликатному вопросу.
— И вы согласитесь покинуть Севилью?
— Жена должна следовать за мужем, дон Хосе, но вы ведь понимаете, что я не могу бросить Хуана, пока он не женится. Что он будет делать один, если я уеду так далеко?
Далеко… Это Париж-то? Что же она тогда скажет о Вашингтоне? Дело оборачивалось совсем скверно… Господи, до чего же скверно!.. А Мария решила, что я не могу выдавить из себя ни слова от разочарования.
— Я заменила ему мать… — извиняющимся тоном проговорила девушка. — И, боюсь, оставив брата на произвол судьбы, навлеку на нас обоих несчастье.
Ну что я мог ответить? А Мария робко продолжала:
— Разве что… мы возьмем его с собой…
— Разумеется.
От Марии не ускользнуло, что перспектива не вызвала у меня особого восторга.
— Знаете, — продолжала настаивать она, — я не сомневаюсь, что, займись Хуаном настоящий мужчина, которому он доверяет, из мальчика непременно вышел бы толк.
Несколько проходивших мимо детишек замерли, разглядывая меня.
— Американец… — уверенно объяснил остальным один из них.
Мария рассмеялась.
— Надо же, они приняли вас за американца!
Я расплылся в идиотской улыбке. В самом деле, не мог же я сказать, что дети чертовски проницательны и дадут сто очков вперед любому взрослому.
— Ну, не хватало только, чтобы они начали клянчить у вас жвачку!
Марию поведение малышей явно забавляло, но те затеяли какую-то игру и побежали дальше.
— Знал бы — непременно купил бы для них немного жвачки… Нельзя разочаровывать детей.
— Дон Хосе… Мои хозяева, Персели… я им говорила о вас… Так вот, оба очень хотят с вами познакомиться… Я ведь уже рассказывала вам, что старики относятся ко мне, как к дочери. Так, может, вы согласились бы поужинать у них завтра?
— А почему бы и нет?
— Персели, видимо, догадались, что… вы мне… не безразличны… Так что готовьтесь к трудному экзамену.
— Постараюсь блеснуть и стать желанным гостем!
К нам подошел мальчонка лет десяти с живым, сообразительным взглядом.
— Должно быть, в окрестностях уже распространился слух, что тут, на Аламеде, сидит американец, — предупредила меня Мария. — И вот — первый посетитель…
Мальчик, стоя совсем рядом, явно колебался, и моя спутница поспешила на помощь:
— Чего ты хочешь?
Но малыш, не пожелав снизойти до разговора с женщиной, по-прежнему смотрел на меня.
— Сеньор, вы американец? — спросил он.
Я, в свою очередь, рассмеялся.
— Да, кабальеро, да. Que quiere usted?
Мальчуган протянул мне бумагу.
— Para usted, senor…
Я машинально взял записку, а малыш удрал, прежде чем я успел опомниться от удивления.
— Что это значит, дон Хосе? — спросила не менее меня изумленная Мария.
Я, кажется, догадывался. Неужто они так и ходят за мной по пятам?
— Вы не хотите прочитать, что там написано?
Пришлось читать: «Было бы очень жаль, если бы ваша очаровательная подруга пострадала из-за истории, которая не имеет к ней ни малейшего отношения, правда? Лучше увезите ее поскорее в Вашингтон». Этого следовало ожидать: для них любые средства хороши, лишь бы заставить меня сдаться.
— Вы сердитесь, дон Хосе?
Мягко сказано. Я просто задыхался от ярости! Подумать только, что я даже не заметил слежки!.. Пепе, друг мой, тебе самое время взять себя в руки, если не хочешь сложить голову на берегах Гвадалквивира!.. Надо думать, эти мерзавцы крайне невысокого мнения об агентах ФБР! И все же мне казалось, что, увяжись за мной Эрнандес или тот наркоман, я бы их непременно заметил. Впрочем, уж кого-кого, а подручных у Лажолета наверняка хватает. Но почему я сразу же вспомнил о фигуре, метнувшейся за угол на улице Доньи Марии?.. Возможно ли, чтобы Хуан… Но тогда все объяснялось бы удивительно просто. Мария послужила приманкой, и… Однако во мне все возмущалось против дикого предположения, будто Мария могла быть заодно с бандитами. Если она им и помогла, то, несомненно, даже не подозревая об этом.
— Дон Хосе…
Я вздрогнул. Девушка смотрела на меня, и в глазах ее читалась тревога.
— Вы не хотите рассказать мне…
Вместо объяснений я протянул ей записку. Какое значение это имело теперь? Задание я все равно уже провалил… Пусть уж лучше знает, чем я занимаюсь, от меня, а не от посторонних. Мария вернула мне бумагу.
— Я не понимаю… Кто вам это послал? И потом, Вашингтон… это ведь в Америке, правда? Но причем тут Америка?
Мария вскинула брови, и по ее сосредоточенному лицу я почувствовал, что девушка мучительно пытается разрешить необъяснимую загадку.
— И этот малыш только что… он назвал вас «сеньором американо»… Почему?
Ну, тут я и выложил все и о своей работе, и о задании, и о том, что живу в Вашингтоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26