– И можешь не спешить.
Гиммлер осклабился.
– А знаешь, милочка, – уходя с блондинкой, обратился он к ней на своем ужасном французском языке, – мне очень нравится твое платье…
Мадам поставила на стол нераспечатанную бутылку шампанского, извинилась и ушла. Христиан и Брандт остались одни в освещенном оранжевым светом баре, тоже отделанном с претензией на мавританский стиль. Посматривая на стоявшую в ведерке бутылку, они молча пили бокал за бокалом. Открывая новую бутылку, Христиан вздрогнул от неожиданности, когда пробка с громким, как выстрел, звуком вылетела из горлышка и холодное пенящееся шампанское выплеснулось ему на руки.
– Тебе доводилось бывать в подобных местах? – спросил наконец Брандт.
– Нет.
– Война вносит огромные перемены в жизнь человека, – продолжал Брандт.
– Да, конечно.
– Хочешь девочку? – поинтересовался Брандт.
– Не очень.
– Ну, а как бы ты поступил, если бы тебе и лейтенанту Гарденбургу понравилась одна и та же девушка? – продолжал допытываться Брандт.
– На этот вопрос я не хочу отвечать, – с важным видом заявил Христиан, отпивая маленький глоток вина.
– Да и я тоже не ответил бы, – согласился Брандт, играя ножкой бокала.
– Ну, и как ты себя чувствуешь? – спросил он спустя некоторое время.
– Не знаю. Странно как-то все… Очень странно.
– А мне вот грустно, – признался Брандт. – Очень грустно. Сегодня – заря… как это выразился лейтенант Гарденбург?
– Заря новой эры.
– Мне грустно на заре новой эры. – Брандт налил себе вина. – А ты знаешь, месяцев десять назад я чуть было не принял французское гражданство.
– Неужели?
– Я прожил во Франции в общей сложности лет десять. Как-нибудь мы съездим с тобой в одно местечко на побережье Нормандии, где я проводил лето. Я работал с утра до вечера и создавал за лето полотен тридцать – сорок. Мое имя стало уже приобретать некоторую известность в этой стране. Я покажу тебе потом галерею, где выставлялись мои картины. Может быть, там еще осталось кое-что из моих работ, и ты сможешь взглянуть на них.
– С величайшим удовольствием, – церемонно ответил Христиан.
– А вот в Германии своих картин я показывать не могу. Это была абстрактная живопись, так называемый субъективизм. Нацисты называют такое искусство декадентским. – Брандт пожал плечами. – Наверное, я немножко декадент. Не такой, конечно, как лейтенант, но все же декадент. А ты?
– А я декадент-лыжник, – в тон ему ответил Христиан.
– Везде есть декаденты, – согласился Брандт.
Открылась дверь, и в комнату вошла маленькая смуглая девушка, с которой удалился лейтенант. На ней был пеньюар розового цвета, отделанный по краям перьями. Девушка слегка улыбалась каким-то своим мыслям.
– А где мадам? – спросила она.
– Да где-то здесь. – Брандт сделал неопределенный жест рукой. – Могу чем-нибудь помочь?
– Да все ваш офицер, – ответила девушка. – Мне нужно, чтобы кто-нибудь перевел. Он чего-то требует, а я не совсем уверена, что поняла его. По-моему, он хочет, чтобы я отстегала его плетью, а я боюсь начинать, пока не буду знать точно, что именно это ему и нужно.
– Начинай, – ответил Брандт. – Именно это ему и нужно. Уж я-то знаю, он ведь мой старый дружок.
– Вы уверены? – Девушка недоверчиво взглянула на Брандта и Христиана.
– Совершенно уверен, – подтвердил Брандт.
– Ну что ж, хорошо. – Девушка пожала плечами. – Попробую. – Она направилась было к двери, но остановилась. – Все это немножко странно, – с чуть заметной насмешкой в голосе проговорила она. – Солдат победоносной армии… День победы… Вы не находите, что у него странный вкус?
– Мы вообще странные люди, – ответил Брандт, – и ты в этом скоро убедишься. Занимайся своим делом.
Девушка гневно взглянула на него, но тут же улыбнулась и ушла.
– Ты понял? – спросил Брандт у Христиана.
– Да, достаточно.
– Давай выпьем, – предложил Брандт, наполняя бокалы. – А я вот отозвался на зов родины.
– Как, как? – недоуменно переспросил Христиан.
– Со дня на день должна была начаться война, а я писал декадентские, абстракционистские пейзажи и ждал французского гражданства. – Брандт прищурил глаза, вспоминая беспокойные, тревожные дни августа 1939 года. – Французы – самый восхитительный народ в мире. Они умеют вкусно есть и держат себя независимо. Рисуй, что хочешь, – они и бровью не поведут. У них блестящее военное прошлое, но они понимают, что ничего выдающегося на этом поприще им уже не совершить. Они благоразумны и расчетливы, что благотворно оказывается на искусстве… И все же в последнюю минуту я пошел в армию и превратился в ефрейтора Брандта, полотна которого не берет ни одна немецкая картинная галерея. Кровь не вода, а? И вот мы в Париже, и нас приветствуют проститутки. Знаешь, Христиан, что я тебе скажу? В конце концов, мы все же проиграем войну. Слишком уж это отвратительно… Варвары с Эльбы жрут сосиски на Елисейских полях…
– Брандт! – остановил его Христиан. – Брандт!
– Тоже мне, «заря новой эры», которую вермахт встречает в публичном доме! Завтра я возьму сосиски и пойду на площадь Этуаль.
Открылась дверь, и в бар вошел Гиммлер. Он был без кителя, в расстегнутой сорочке. Скаля зубы, он держал в руках зеленое платье – то самое, что было на девице, с которой он ушел.
– Следующий! – крикнул он. – Дама ждет.
– Не намерен ли ты последовать за унтер-офицером Гиммлером? – осведомился Брандт у Христиана.
– Нет, не намерен.
– Не в обиду будь сказано, Гиммлер, но мы уж лучше закончим тут бутылочку, – объявил Брандт.
Гиммлер сердито взглянул на них, и обычное хитровато-добродушное выражение на мгновение исчезло с его лица.
– Но чем ты там занимался? – продолжал Брандт. – Сдирал с нее платье?
– Не-ет, – усмехнулся Гиммлер. – Купил. За девятьсот франков, хотя она просила тысячу пятьсот. Пошлю его жене, у нее почти такой же размер. Пощупайте-ка, – он положил перед ними платье. – Настоящий шелк!
– Да, настоящий шелк, – подтвердил Христиан, с серьезным видом пощупав материал.
Гиммлер пошел к двери, но на пороге обернулся.
– Спрашиваю в последний раз: хотите?
– Нет. А за любезное предложение – спасибо, – ответил Брандт.
– Ну что ж! – Унтер-офицер развел руками. – Не хотите – как хотите.
– Вот что, Гиммлер, – сказал Христиан. – Мы уходим. Ты дождешься лейтенанта Гарденбурга и отвезешь его. Мы пойдем пешком.
– А вам не кажется, что могут быть какие-нибудь приказания? – спросил Гиммлер.
– Вряд ли кто докажет, что мы находимся сейчас в боевой обстановке, – возразил Христиан. – Мы пойдем пешком.
Гиммлер пожал плечами.
– Вы рискуете получить пулю в спину, если пойдете одни по городу.
– Не сегодня, – отмахнулся Брандт. – Позднее – может быть, но сегодня – нет.
Они поднялись и вышли на темную улицу.
Город был тщательно затемнен – нигде не пробивалось ни единого луча. Над крышами висела луна, и дома бросали резкие тени на залитые мягким светом улицы. Воздух был теплый и неподвижный. Угрюмую, настороженную тишину, нависшую над городом, лишь изредка нарушал стальной лязг гусеничных машин. Они то начинали двигаться где-то вдали, то снова останавливались, и резкие, неприятные звуки замирали в лабиринте темных улиц.
Брандт показывал дорогу. Он слегка пошатывался, но не потерял способности ориентироваться и уверенно шагал в направлении ворот Сен-Дени.
Они шли молча, плечом к плечу, их подбитые шипами сапоги гулко стучали по мостовой. Где-то в темноте с шумом закрылось окно, и Христиану показалось, что издалека донесся едва слышный плач ребенка. Вскоре они свернули на широкий безлюдный бульвар и пошли вдоль закрытых кафе с опущенными жалюзи и со сложенными в кучи вдоль тротуаров стульями и столиками. Вдали сквозь деревья бульвара поблескивали огоньки – свидетельство того, что находившаяся в тот вечер в сердце Франции немецкая армия чувствует себя в полной безопасности. Размеренно шагая рядом с Брандтом на эти огоньки. Христиан мечтательно улыбался; под влиянием выпитого шампанского они казались ему такими уютными и дружески теплыми.
Сквозь пьяную дымку освещенный молодой луной Париж представлялся ему каким-то необыкновенно изящным и хрупким. Он чувствовал, что влюблен в этот город. Ему нравились избитые мостовые и узенькие извилистые улочки по обеим сторонам бульвара, как будто уводившие в другое столетие; нравились церкви, поднимавшиеся среди баров, публичных домов и бакалейных лавок; стулья с тонкими ножками, бережно сложенные сиденьями вниз на столиках в тени парусиновых тентов кафе; люди, прячущиеся за опущенными шторами; река, без которой нельзя было представить себе этот город и которой он еще не видел; рестораны, в которых он еще не был; девушки, которых он еще не встречал, но встретит завтра, когда рассеется ночной страх и они, постукивая высокими каблучками, появятся на столичных улицах в своих вызывающе красивых платьях. Христиану нравились и легенды, которые люди сложили об этом городе, и то, что во всем свете один только Париж в самом деле был таким, как его рисовали в легендах.
Теперь Христиан с удовольствием думал о том, что ему пришлось выдержать бой на дороге и убить человека, чтобы попасть в этот город. Ему даже показалось, что он любит убитого им маленького оборванного француза и лежавшего рядом с французом – так далеко от своей силезской фермы – ефрейтора Крауса с вишневым соком на губах. Он был рад, что прошел через такое испытание на дороге и в лесу и что смерть пощадила его. Ему нравилась война, потому что не было лучшего средства проверить, чего стоит человек, но вместе с тем было приятно сознавать, что скоро она кончится: ему вовсе не хотелось умирать.
Будущее представлялось Христиану радостным, он верил, что оно будет безмятежным и красивым, а все то, ради чего он рискует сейчас жизнью, станет незыблемым законом, и начнется новая эра, эра процветания и порядка.
Христиан подумал еще, что он любит Брандта, который, почти не шатаясь, идет рядом. Там, на дороге, Брандт хныкал, но все же сумел победить страх и сражался бок о бок с ним, хотя и придерживал рукой свой трясущийся локоть, когда стрелял через весеннюю листву в человека, который, конечно, убил бы Христиана, если бы смог.
Христиану нравилась эта тихая лунная ночь, под покровом которой он и Брандт – новые владыки города – плечом к плечу шагали по пустынным прекрасным улицам. Он понял в конце концов, что жил не напрасно, что не для того он родился, чтобы растрачивать попусту время, обучая ходьбе на лыжах детей и богатых бездельников. Он приносил пользу и будет ее приносить – чего еще может требовать человек от жизни?!
– Смотри-ка! – воскликнул Брандт, останавливаясь перед залитой лунным светом стеной церкви. Христиан взглянул на то место, куда указывал Брандт. В свете луны отчетливо выделялись написанные мелом крупные цифры: «1918». Христиан растерянно заморгал и покачал головой. Он понимал, что цифры имеют какое-то значение, но не сразу сообразил, какое именно.
– Тысяча девятьсот восемнадцатый год, – заметил Брандт. – Да, они помнят. Французы помнят.
Христиан снова взглянул на стену. Он внезапно почувствовал печаль и усталость; он был на ногах с четырех часов утра, а день выдался такой утомительный. Тяжело ступая, Христиан подошел к стене, поднял руку и стал медленно и методично стирать рукавом надпись.

5

Радио заглушало все остальные звуки в доме. Стояла солнечная июньская погода, свежая зелень покрывала холмы Пенсильвании, но Майкл почти не выходил из оклеенной обоями гостиной, обставленной легкой мебелью в колониальном стиле, и не отрываясь слушал ежеминутно прерываемые помехами одни и те же последние сообщения. Вокруг его кресла валялись газеты. Время от времени появлялась Лаура и с громким мученическим вздохом принималась подбирать их с пола и с подчеркнутой аккуратностью складывать в стопку. Но Майкл почти не замечал ее. Прильнув к радиоприемнику, он крутил ручки и вслушивался в голоса дикторов – сочные, вкрадчивые, напыщенные, твердившие снова и снова: «Покупайте препарат „Лайф-бой“, уничтожающий неприятный запах!»; «Две чайные ложки на стакан воды перед завтраком, и вы будете чувствовать себя прекрасно!»; «Ходят слухи, что Париж обороняться не будет. Немецкое верховное командование хранит молчание о положении своих ударных частей, которые продвигаются вперед, почти не встречая сопротивления разваливающейся французской армии».
– Мы обещали Тони, что сыграем сегодня в бадминтон, – кротко проговорила Лаура, появляясь в дверях.
Майкл продолжал молча сидеть у приемника.
– Майкл! – крикнула Лаура.
– Да? – отозвался он, не поворачивая головы.
– Ты понимаешь: бадминтон, Тони.
– Ну и что же? – Майкл от напряжения сморщил лоб, пытаясь одновременно слушать и Лауру и диктора.
– Но сетка-то еще не натянута.
– Натяну позднее.
– Когда позднее?
– Да отстань ты ради бога, Лаура! – вскипел Майкл. – Я сказал – позднее.
– Мне начинает надоедать это твое излюбленное словечко, – ледяным тоном ответила Лаура. На глазах у нее выступили слезы.
– Да перестань же!
– А ты перестань кричать на меня! – Слезы побежали по ее щекам, и Майклу стало жаль ее. Уезжая из Нью-Йорка, они собирались устроить себе нечто вроде отпуска, во время которого, хотя об этом не было сказано ни слова, надеялись в какой-то мере восстановить прежнюю дружбу и привязанность, утраченные в безалаберно проведенные после женитьбы годы. Контракт Лауры с кинофирмой в Голливуде кончился, и дирекция не сочла нужным продлить его. По каким-то необъяснимым причинам работу в другой студии она не нашла. Внешне Лаура была спокойна и весела и не жаловалась, однако Майкл знал, как тяжело она переживает свое унижение. Уезжая на месяц в загородный дом приятеля, Майкл дал себе слово быть внимательным и предупредительным. Они провели здесь только неделю, но эта неделя оказалась ужасной. Майкл целые дни слушал радио, а по ночам не мог спать. Расстроенный, с воспаленными глазами, он или мрачно бродил по дому, или усаживался читать в гостиной, забывал бриться, забывал помогать Лауре поддерживать порядок в очаровательном домике, предоставленном в их распоряжение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17