Ведь об этом нельзя было и мечтать, отправляясь на войну.
– Подумайте! – улыбнулась девушка. – И этому учат в ваших военных школах?
– Война окончена, – торжественно заявил Христиан, – и вы убедитесь, что мы подлинные друзья Франции.
– Да? Я вижу, вы умеете красиво говорить! – Смуглая девица зовущими глазами взглянула на Христиана, и у него мелькнула дикая мысль задержаться в городе на часок. – И много еще мы увидим таких, как вы?
– Десять миллионов.
– Да что вы! – в притворном отчаянии девушка всплеснула руками. – Что же мы будем с ними делать? Вот, – она протянула ему букет цветов. – Вам как первому.
Христиан удивленно посмотрел на цветы и принял букет. «Это так по-человечески и так обнадеживает…» – подумал он.
– Мадемуазель… Я не знаю, как выразить… – он окончательно запутался, – но… Брандт!
– Господин унтер-офицер хочет сказать, – бойко и гладко, на хорошем французском языке заговорил Брандт, – что он очень признателен и принимает букет как символ нерушимой дружбы между нашими великими народами.
– Да, да, – подтвердил Христиан, завидуя легкости, с какой Брандт изъяснялся по-французски. – Совершенно верно.
– Ах, вот что! – воскликнула девушка. – Так он офицер! – Она еще приятнее улыбнулась Христиану, и он с удовольствием отметил, что местные девушки в общем-то ничем не отличаются от немецких.
За спиной Христиана на булыжной мостовой послышались чьи-то четкие шаги. Не успел он обернуться, как почувствовал быстрый, легкий, но резкий удар по пальцам. Цветы выпали у него из руки и рассыпались по грязным камням мостовой.
Позади него с тростью в руке стоял старик-француз в зеленоватой фетровой шляпе и черном костюме с орденской ленточкой в петлице. Он с бешеной злобой смотрел на Христиана.
– Это вы сделали? – спросил Христиан.
– Я не разговариваю с немцами, – отрезал старик. По выправке француза Христиан понял, что перед ним старый кадровый офицер, привыкший командовать. Это впечатление усиливалось при взгляде на его морщинистое, огрубевшее и обветренное лицо. Старик повернулся к девушкам.
– Шлюхи! – крикнул он. – Уж ложились бы поскорее, и дело с концом!
– Вы бы лучше попридержали свой язык, капитан! – огрызнулась смуглая девушка. – Вы-то ведь не воюете!
Христиан чувствовал себя очень неловко, но не знал, как поступить. Подобная ситуация не предусматривалась военными уставами, и нельзя же применять силу против семидесятилетнего старика.
– И это француженки! – сплюнул старик. – Цветы немцам! Они убивают ваших братьев, а вы преподносите им букеты!
– Но это же простые солдаты, – возразила девушка. – Они оторваны от дома, и все такие молоденькие и красивые в своей форме!
Она бесстыдно улыбалась Брандту и Христиану, и Христиан не мог удержаться от смеха, услышав эти чисто женские доводы.
– Ну хорошо, старина, – обратился он к французу. – Цветов у меня больше нет, и ты можешь возвращаться к своей выпивке.
Христиан дружески положил руку на плечо старика, но тот яростно сбросил ее.
– Не дотрагивайся до меня, бош! – крикнул он и пошел через площадь, свирепо отстукивая каблуками по булыжнику.
– О ля-ля! – укоризненно покачал головой шофер Христиана, когда старик проходил мимо.
Старик даже не взглянул на него.
– Французы и француженки! – кричал он, направляясь к кафе и обращаясь ко всем, кто мог его слышать. – Стоит ли удивляться, что мы видим у себя бошей? Нет у нас ни твердости, ни мужества! Выстрел – и мы разбегаемся по лесу, как зайцы. Улыбка – и наши женщины готовы лечь в постель со всей немецкой армией. Французы не работают, не молятся, не сражаются – они умеют лишь сдаваться. Капитуляция на фронте, капитуляция в спальне… Уже двадцать лет Франция только этим и занимается и сейчас превзошла самое себя.
– О ля-ля! – снова воскликнул шофер Христиана, немного понимавший по-французски. Он нагнулся, поднял камень и небрежно швырнул во француза. Пролетев мимо старика, камень угодил в витрину кафе. Послышался звон разбитого стекла, и сразу стало тихо. Старый француз даже не оглянулся. Он молча опустился на стул, оперся на ручку своей трости и с расстроенным видом, но по-прежнему свирепо уставился на немцев.
– Зачем ты это сделал? – спросил Христиан, подходя к машине.
– Да уж больно он расшумелся, – ответил водитель, здоровенный, безобразный и наглый детина – истинный шофер берлинского такси. Христиан терпеть его не мог. – Это научит их хоть немного уважать немецкую армию.
– Не смей этого больше делать, – хрипло сказал Христиан. – Слышишь?
Водитель слегка выпрямился, но промолчал, не спуская с Христиана тупого, нагловатого взгляда.
Христиан отвернулся.
– Ну хорошо, – буркнул он и скомандовал: – По местам!
Присмиревшие девушки молча проводили взглядом немецкие машины, которые пересекли площадь и выехали на дорогу, ведущую в Париж.


Подъехав к коричневой, украшенной скульптурами громадной арке у ворот Сен-Дени, Христиан почувствовал разочарование. На просторной площади вокруг арки уже стояли десятки бронированных машин. Солдаты в серой форме, развалившись на асфальте, ели завтрак, приготовленный в полевых кухнях, точь-в-точь как в каком-нибудь провинциальном баварском городке перед парадом в день национального праздника. Христиан еще ни разу не был в Париже. Он мечтал в последний день войны первым проехать по историческим улицам в голове армии, вступающей в древнюю столицу врага.
Лавируя среди слоняющихся солдат и составленных в козлы винтовок, машина подошла к арке, и Христиан знаком приказал следовавшему позади Гиммлеру остановиться. Это было условленное место встречи, здесь ему было приказано ожидать подхода своей роты. Христиан снял каску, глубоко вздохнул и потянулся. Его миссия закончилась.
Брандт выпрыгнул из машины, прислонился к цоколю арки и принялся фотографировать солдат за едой. Даже в военной форме и с черной кожаной кобурой у пояса он выглядел, как конторщик в отпуске, делающий снимки для семейного альбома. У Брандта была своя теория о том, кого и почему нужно фотографировать. Из рядовых и унтер-офицеров он выбирал большей частью блондинов, самых красивых и самых юных. «Моя задача, – заявил он однажды Христиану, – сделать войну привлекательной для тех, кто остался в тылу». Его теория, видимо, имела успех, – во всяком случае, за свою работу он был представлен к офицерскому званию и постоянно получал похвалы от командования пропагандистскими частями в Берлине.
Среди солдат робко бродили двое маленьких детей – единственные представители французского гражданского населения на улицах Парижа в этот день. Брандт подвел их к маленькому разведывательному автомобилю, на капоте которого Христиан чистил свой автомат.
– Послушай, – обратился к нему Брандт, – сделай мне одолжение – снимись с этими детьми.
– Попроси кого-нибудь другого, – отмахнулся Христиан. – Я не артист.
– А я хочу прославить тебя. Нагнись и сделай вид, что даешь им сладости.
– У меня нет сладостей, – ответил Христиан.
Дети – мальчик и девочка лет пяти – стояли около машины и мрачно посматривали на Христиана печальными, глубоко запавшими черными глазенками.
– Вот, возьми, – Брандт вытащил из кармана несколько шоколадок и вручил Христиану. – У хорошего солдата всегда должно найтись все, что нужно.
Христиан вздохнул, отложил в сторону ствол автомата и нагнулся к двум хорошеньким оборвышам.
– Прекрасные типы, – пробормотал Брандт, усаживаясь на корточки и поднося к глазам фотоаппарат. – Дети Франции – смазливые, истощенные, печальные и доверчивые. Красивый, фотогеничный, атлетически сложенный немецкий унтер-офицер, щедрый, добродушный…
– Да будет тебе! – взмолился Христиан.
– Продолжай улыбаться, красавчик. – Брандт щелкал аппаратом, делая один снимок за другим. – Не отдавай им шоколад, пока я не скажу. Держи его так, чтобы они тянулись за ним.
– Прошу не забывать, ефрейтор Брандт, – усмехнулся Христиан, взглянув вниз, на серьезные, неулыбающиеся лица детей, – что я все еще ваш командир.
– Искусство превыше всего. Мне бы очень хотелось, чтобы ты был блондином. Ты чудесный тип немецкого солдата, но вот цвет волос не тот. И выглядишь ты так, будто все время силишься о чем-то вспомнить.
– Я полагаю, – в том же тоне ответил Христиан, – что мне следует донести по команде о ваших высказываниях, позорящих честь немецкой армии.
– Художник стоит выше всяких мелочных соображений, – парировал Брандт.
Он быстро щелкал аппаратом и вскоре закончил съемку.
– Ну, вот и все, – сказал он.
Христиан отдал шоколад детям. Те молча, лишь мрачно взглянув на немца, рассовали шоколад по карманам, взялись за руки и поплелись среди стальных машин, солдатских башмаков и винтовочных прикладов.
На площадь медленно въехал бронеавтомобиль в сопровождении трех разведывательных машин и остановился около солдат Христиана. Дистль увидел лейтенанта Гарденбурга и почувствовал легкое сожаление. Недолго ему довелось походить в командирах! Он отдал честь лейтенанту, и тот козырнул в ответ. Пожалуй, никто не умел отдавать честь так лихо, как Гарденбург. Едва он подносил руку к козырьку, вам уже слышался звон мечей и шпор всех военных кампаний начиная со времен Ахилла и Аякса. Даже сейчас, после длительного перехода из Германии, все на нем блестело и выглядело безупречно. Христиан не любил лейтенанта Гарденбурга и всегда чувствовал себя неловко перед лицом такого ошеломляющего совершенства. Лейтенант был очень молод – лет двадцати трех-двадцати четырех, но когда он надменно оглядывался вокруг своими холодными властными светло-серыми глазами, казалось, что под этим беспощадным взглядом содрогаются все презренные, жалкие штафирки. Лишь немногие могли заставить Христиана почувствовать свою неполноценность, и лейтенант Гарденбург как раз принадлежал к числу таких людей.
Гарденбург энергично выскочил из машины. Стоя в положении «смирно», Христиан торопливо повторял про себя слова рапорта. Снова – уже который раз – вернулось к нему сознание вины за все, что произошло в лесу. Конечно, они попали в западню только потому, что он оказался плохим командиром и халатно отнесся к своим обязанностям.
– Да, унтер-офицер? – Лейтенант говорил язвительным, нетерпеливым тоном, который был впору самому Бисмарку на заре его карьеры.
Гарденбург не смотрел по сторонам: парижские достопримечательности его не интересовали. Он держался так, словно перед ним был огромный голый учебный плац около Кенигсберга, а не самый центр столицы Франции в первый после 1871 года день ее оккупации.
«На редкость противный тип! – поморщился Христиан. – Подумать только, что на таких и держится наша армия!..»
– В десять ноль-ноль, – начал Христиан, – на дороге Мо – Париж мы вступили в соприкосновение с противником. Укрывшись за тщательно замаскированным дорожным заграждением, противник открыл огонь по нашей головной машине. Вместе с находившимися под моим командованием девятью солдатами я вступил в бой. Мы уничтожили двух солдат противника, выбили остальных с баррикады, обратили их в беспорядочное бегство и разрушили заграждение.
Христиан на мгновение замялся.
– Продолжайте, – не повышая голоса, поторопил лейтенант.
– Мы понесли потери, – продолжал Христиан, подумав при этом: «Вот тут-то и начинаются неприятности!» – Убит ефрейтор Краус.
– Ефрейтор Краус? А он выполнил свой долг?
– Да, господин лейтенант. – Христиан вспомнил о неуклюжем парне, который бежал по лесу среди качающихся деревьев и дико выкрикивал: «Попал! Попал!» – Первыми же выстрелами он убил одного из солдат противника.
– Отлично! – заметил лейтенант. По его лицу скользнула холодная улыбка, отчего на мгновение сморщился его длинный крючковатый нос. – Отлично!
«Он доволен!» – удивился Христиан.
– Я не сомневаюсь, – продолжал Гарденбург, – что ефрейтор Краус будет посмертно представлен к награде.
– Господин лейтенант, я собираюсь написать письмо его отцу.
– Отставить! Не ваше дело писать письма. Это входит в обязанности командира роты капитана Мюллера, и он сделает все, что нужно. Я сообщу ему необходимые факты. Извещение нужно составить умело. Важно выразить в нем соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается.
«В военном училище, вероятно, читают курс лекций „Письма родственникам“, – иронически отметил про себя Христиан. – Час в неделю».
– Унтер-офицер Дистль, – продолжал Гарденбург, – я доволен вами и вашими солдатами.
– Рад стараться, господин лейтенант, – вытянулся Христиан. Он почувствовал какую-то глупую радость.
Брандт выступил вперед и отдал честь. Гарденбург холодно козырнул в ответ. Он презирал Брандта: тот не мог даже внешне выглядеть солдатом, а лейтенант не скрывал своего отношения к людям, которые сражались фотоаппаратами вместо винтовок. Однако он не позволял себе игнорировать весьма определенные приказы командования об оказании всяческого содействия военным фотографам.
– Господин лейтенант, – просто, совсем по-штатски, обратился Брандт к офицеру. – Мне приказано поскорее доставить на площадь Оперы заснятую мною пленку. Она будет отправлена в Берлин. Не могли бы вы дать мне машину? Я сразу же вернусь.
– Сейчас выясню, – ответил Гарденбург. Он повернулся и важно зашагал на противоположную сторону площади, где в только что подъехавшей амфибии сидел капитан Мюллер.
– Этот лейтенантик просто без ума от меня, – насмешливо заметил Брандт.
– Но машину-то он тебе даст, – отозвался Христиан. – У него сейчас хорошее настроение.
– Я тоже без ума от него и от всех лейтенантов вообще, – продолжал Брандт. Он оглянулся, посмотрел на выкрашенные в мягкие цвета каменные стены больших домов, окружавших площадь, на рослых, лениво слоняющихся солдат в касках и серых мундирах – чужих и лишних здесь, среди французских вывесок и кафе с опущенными жалюзи. – И года не прошло, как я был в Париже последний раз, – задумчиво сказал Брандт. – На мне был синий пиджак и фланелевые брюки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17