Нам, молодежи, принадлежала вся округа - играй где хочешь. Мы
собирали ежевику, дикие грецкие орехи, искали папайю и хурму. Мы выходили
на долгие прогулки и устраивали пикники. Когда мы подрастали и начинали
испытывать еще неизведанное восхитительное томление, то ухаживание, как
это тогда называлось, происходило тоже на природе.
В нашей семье всегда отмечались одиннадцать дней рождения, годовщина
свадьбы родителей, Рождество, Новый год, Валентинов день, день рождения
Вашингтона, Пасха, Четвертое Июля (двойной праздник: и День Независимости,
и мой день рождения). День отпущения десятого августа, где главным
событием была ярмарка графства - отец участвовал там в скачках ездовых
лошадей, предупреждая своих пациентов, чтобы на этой неделе не болели или
обращались к доктору Чедвику. Мы сидели на трибуне и орали до хрипоты,
хотя отец редко приходил победителем. Потом шли День Всех Святых и День
Благодарения, а там, смотришь, и опять Рождество.
Получается целый месяц праздников, каждый из которых отмечался с
шумным энтузиазмом. Были и просто будние вечера, когда мы рассаживались
вокруг обеденного стола, лущили орехи - отец с Эдвардом еле поспевали их
колоть, - а мать или Одри читали вслух приключения Кожаного Чулка,
"Айвенго" или Диккенса. А еще жарили кукурузу, или делали кукурузные
шарики, которые липли к чему попало, или варили тянучку, или собирались
вокруг пианино и пели под мамин аккомпанемент - это было лучше всего.
Несколько зим подряд мы каждый вечер состязались в правописании,
потому что этим всерьез увлеклась Одри. Она бродила повсюду с учебником
Мак-Гаффи и с "Американским орфографическим словарем Уэбстера" под мышкой,
шевеля губами с отсутствующим видом. Побеждала всегда она - и мы с
Эдвардом соревновались обычно за второе место.
В шестом классе Одри одержала победу на общешкольном конкурсе Фив и
на следующий год поехала в Джоплин на окружной конкурс - лишь для того,
чтобы проиграть противному мальчишке из Ричхилла. Но в средней школе она
выиграла окружной конкурс, отправилась в Джефферсон-Сити и завоевала там
золотую медаль самой грамотной ученицы штата Миссури. Мать ездила с ней на
финальные соревнования и вручение наград - дилижансом до Батлера, поездом
до Канзас-Сити и на другом поезде до Джефферсон-Сити. Я бы здорово
завидовала Одри - не ее золотой медали, а ее путешествию, - если бы сама в
ту пору не собиралась в Чикаго (но это уже другая история).
Дома Одри встречали с духовым оркестром, который обычно играл на
ярмарках - теперь его собрали специально для того, чтобы почтить "Любимую
дочь Фив, - как было написано на большом плакате, - Одри Адель Джонсон".
Одри плакала. Я тоже.
Мне запомнился один яркий июльский день. "Будет ураган", - сказал
отец, и действительно, в тот день через город прошли три смерча, один
совсем рядом с нашим домом.
Мы были вне опасности - отец велел всем спуститься в подвал, как
только стемнело, и бережно свел вниз мать - она опять ждала ребенка,
кажется, сестренку Бет. Мы сидели там три часа при свете амбарного фонаря,
пили лимонад и ели мамины сахарные коржики, сдобные и сытные.
Отец стоял на верхней ступеньке, приподняв дверцу, пока рядом не упал
кусок риттеровского сарая. Когда это случилось, мать впервые при детях
закричала на него:
- Доктор! Сойдите вниз сейчас же! Я не собираюсь оставаться вдовой
из-за того, что вы козыряете своим молодечеством!
Отец тут же спустился, закрыв за собой люк.
- Мадам, - сказал он, - ваша логика, как всегда, неопровержима.
Для молодежи нашего возраста устраивались сенокосные прогулки, обычно
под необременительным присмотром старших, устраивались катания на коньках
на Лебедином Пруду и пикники воскресной школы, церковные посиделки с
мороженым и мало ли что еще. Счастье не в хитрых игрушках: счастье в том,
что "мужчину и женщину сотворил их", и в здоровье, и в интересе к жизни.
В твердой дисциплине, которой мы подчинялись, не было ничего
тягостного или чрезмерного; правил ради самих правил не существовало. Вне
круга необходимых обязанностей мы были свободны, как птицы.
Старшие дети помогали нянчить младших, четко зная, что от них при
этом требуется. У всех нас с шестилетнего возраста были свои обязанности
по дому - они записывались за каждым, и их выполнение проверялось. Позднее
я и свой выводок (больше, чем был у матери) растила по ее правилам. Они
были разумны и хорошо служили ей, а значит, могли послужить и мне.
Наш распорядок, конечно, не совсем совпадал с материнским - мы ведь
жили в несколько иных условиях. Так, главной задачей моих братьев была
пилка и рубка дров. Моим сыновьям колоть дрова не пришлось, потому что наш
дом в Канзас-Сити отапливался котельной на угле. Однако они поддерживали
топку, загружали угольную яму (уголь сваливался на мостовой, и приходилось
долго и утомительно перетаскивать его ведрами к спускному лотку), вычищали
золу и выносили се из подвала.
Были и другие отличия. Моим мальчишкам не нужно было таскать воду для
ванн: в Канзас-Сити был водопровод. Ну и так далее - мои сыновья трудились
не меньше моих братьев, только на других работах. Городской дом с газом,
электричеством и угольным отоплением не требует таких забот, как
деревенский дом "веселых девяностых". В моем отчем доме не было ни
водопровода, ни канализации, ни центрального отопления. Освещался он
керосиновыми лампами и свечками - и домашнего изготовления, и покупными,
обогревался дровяными печами: большая в зале, голландка в докторском
кабинете, маленькие печурки в других комнатах. Наверху печей не было, но
теплый воздух проникал туда сквозь решетки в полу.
Наш дом был одним из самых больших в городе и, возможно, самым
современным, поскольку отец быстро перенимал все полезные новшества,
входившие в обиход. В этом он сознательно подражал мистеру Сэмюэлу
Клеменсу [настоящие имя и фамилия американского писателя Марка Твена].
Отец считал его одним из самых блестящих людей Америки, если не самым
блестящим. Мистер Клеменс был старше отца на семнадцать лет: отец начал
знакомство с Марком Твеном с истории о скучающей лягушке и с тех пор читал
все его произведения, какие только мог достать.
В тот год, когда я родилась, отец написал мистеру Клеменсу письмо с
похвалами по поводу "Простаков за границей". Мистер Клеменс прислал ему
вежливый, полный суховатого юмора ответ; отец вставил его в рамку и
повесил на стене в кабинете. С той поры он писал мистеру Клеменсу каждый
раз, как выходила его новая книга. Прямым следствием этого стало то, что
юная Морин перечла все книги мистера Клеменса, какие только были изданы,
притулившись в уголке отцовского кабинета. Мать подобных книг не читала,
считая их вульгарными и пагубно влияющими на добрые нравы. Она была
по-своему права: мистер Клеменс определенно подрывал привычные устои.
Остается предположить, что мать определяла безнравственные книги по
запаху: ведь она в жизни не открыла ни одного труда мистера Клеменса.
Поэтому они хранились в докторском кабинете, там я их и поглощала
наравне с другими, которые никогда не появлялись в гостиной. Сюда входили
не только медицинские пособия, но и такие пагубные издания, как лекции
полковника Роберта Ингерсолла и труды профессора Томаса Генри Гексли (эти
были лучше всех).
Никогда не забуду дня, когда прочла его эссе "Гадарннские свиньи".
- Отец, - выпалила я вне себя от волнения, - нам же все время лгали!
- Возможно, - согласился он. - Что ты читаешь?
Я сказала.
- Ну, на сегодня хватит. Профессор Гексли - слишком сильное средство.
Давай немного поговорим. Как у тебя дела с десятью заповедями? Разработала
окончательный вариант?
- Пожалуй.
- И сколько у тебя теперь заповедей?
- Шестнадцать, как будто.
- Многовато.
- Если бы вы позволили мне выкинуть первые пять...
- Не позволю, пока ты живешь в моем доме и ешь за моим столом. Я же
хожу в церковь и пою гимны, верно? И даже не сплю на проповеди. Морин,
втирать очки своим ближним - это искусство, необходимое для выживания
повсюду и во все времена. Послушаем твою версию первых пяти заповедей.
- Отец, вы страшный человек и плохо кончите.
- Нет, я так и буду водить всех за нос. Ну, не тяни - я жду.
- Да, сэр. Заповедь первая: "Воздавай почести Богу, в которого верит
большинство, не хихикая и даже не улыбаясь при этом".
- Дальше.
- Не сотвори себе кумира и не изображай того, что может вызвать
недовольство властей и особенно миссис Гранди [персонаж пьесы Т.Мортона
(конец XVIII в.), олицетворение ханжеского общественного мнения], - вот,
exempli gratia [например (лат.)], почему в вашем анатомическом атласе не
показан клитор. Миссис Гранди это не понравилось бы - у нее-то его нет.
- Или он у нее величиной с банан и ей не хочется, чтобы об этом
узнали. В цензуре логики нет, но цензурой, как и раковой опухолью,
пренебрегать опасно, если она имеется в наличии. Дорогая дочь, вторая
заповедь существует лишь для подкрепления первой. Кумиры и образцы - это
идолы, способные составить конкуренцию официальному Богу. Статуи и гравюры
тут ни при чем. Продолжай.
- Не произноси имени Господа Бога твоего всуе, то есть не говори "ах
ты Господи" или "ей-Богу", и не ругайся и не произноси некоторых слов,
например, на букву "ж", и вообще ничего, что маме кажется вульгарным.
Отец, тут какая-то чепуха получается. Почему слово "влагалище" можно
говорить, а другое, которое означает то же самое, нет? Объясни мне.
- Тебе нельзя говорить ни того ни другого слова, молодая особа, разве
что в разговоре со мной... а в наших общих беседах мы будем пользоваться
латинскими терминами из уважения к моей профессии и к моим сединам.
Английский синоним можешь произносить про себя, если хочется.
- Иногда хочется, хотя не могу проанализировать почему. Четвертая...
- Минутку. К третьей добавь следующее: "И не глотай окончания и
суффиксы твои. Избегай синтаксических ошибок. Чти благородный английский
язык, язык Шекспира, Мильтона и По, и благо будет тебе во все дни жизни
твоей". Кстати, Морин, если я еще раз услышу от тебя "другой, чем", то
буду долго бить тебя по голове связкой предлогов.
- Отец, я же нечаянно! Я хотела сказать...
- Принято. Послушаем четвертую заповедь.
- По воскресеньям посещай церковь. Улыбайся и будь приветлива, но не
строй из себя святошу. Не разрешай своим детям, когда они у тебя будут (и
если будут), играть по воскресеньям перед домом или слишком шуметь, играя
на заднем дворе. Помогай церкви делом и деньгами, но не выставляй этого
напоказ.
- Хорошо сказано, Морин. Ты еще станешь женой проповедника.
- О Господи, отец, да я скорее в шлюхи пойду!
- Одно другому не мешает. Continuez, ma chere enfant [продолжай, дитя
мое (фр.)].
- Mais oui, mon cher papa [да, дорогой папа (фр.)]. Чти отца твоего и
мать твою, пока надо. Но, оставив их дом, живи своей жизнью. Не позволяй
им помыкать тобой. Mon papa, вы сами так говорили... но мне это не очень
нравится. Я почитаю вас, потому что сама так хочу. И ничего не имею против
мамы - просто мы с ней поем в разном ключе. Но я ей благодарна.
- Избегай благодарности, дорогая, она только портит желудок. Когда ты
будешь замужем, а я умру, пригласишь ты Адель к себе жить?
- Ну-у... - призадумалась я.
- Вот и подумай. Подумай как следует, загодя... потому что решение,
принятое второпях над моей свежей могилой, будет заведомо ошибочное.
Далее.
- Не убий. То есть не совершай уголовного преступления. Есть разные
другие виды убийства, и каждый требует анализа... Я еще работаю над этим,
отец.
- Я тоже. Запомни только, что тот, кто ест мясо, ничем не отличается
от мясника.
- Да, сэр. Не допусти, чтобы тебя застигли за прелюбодеянием... то
есть не забеременей, не подцепи дурную болезнь, не позволяй миссис Гранди
даже и заподозрить тебя, а главное - не допусти, чтобы узнал твой супруг:
он будет очень несчастен... и может с тобой развестись. Отец, я не
уверена, что когда-нибудь захочу совершить прелюбодеяние... Если бы Бог
хотел, чтобы у женщины было больше одного мужчины, он сотворил бы побольше
мужчин - а то их и так едва хватает.
- Если бы кто хотел? Не расслышал.
- Я сказала "Бог", но вы ведь понимаете...
- Как не понять. В теологию ударилась - мне было бы легче, если б ты
стала морфинисткой. Морин, когда кто-нибудь начинает говорить о "божьей
воле", или о том, чего хочет Бог, или о том, чего хочет природа, если
боится сказать "Бог", я сразу вижу, что этот человек намерен надуть
другого... или самого себя, как в твоем случае. Выводить моральный закон
из того факта, что особей мужского и женского пола рождается примерно
поровну, значит высасывать его из пальца. Это столь же скользко, как "Post
hoc, propler hoc" [после этого, следовательно, вследствие этого (лат.) -
пример распространенной логической ошибки]. Что до твоей уверенности в
собственной непогрешимости, то у тебя еще молоко на губах не обсохло и
только гол как начались менструации... а ты полагаешь, что знаешь все о
сексе и его опасностях, как испокон веку полагали все девчонки твоего
возраста. Что ж, дерзай. Сожги свои корабли. Разбей сердце своему мужу и
растопчи его гордость. Покрой позором своих детей. Стань предметом сплетен
всего города. Пусть у тебя загноятся трубы, и пусть какой-нибудь мясник
вырежет их тебе в грязной каморке без наркоза. Дерзай, Морин. Отдай все за
любовь. Ибо это и есть цена бесшабашного прелюбодеяния: ты отдаешь все и
сходишь в могилу, а твои дети никогда не называют твоего имени.
- Но ведь я и говорю, отец, что прелюбодеяния надо избегать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10