Седоватый нью-йоркский вечер начинался сухими, долгими сумерками. На перекрестке загорелся первый фонарь. Аккуратные, по линейке вычерченные газончики перед тротуарами были покрыты уже мертвой, но все еще зеленой травкой. Леон вспомнил залитые огнями стриты Квинса, полные праздных, постоянно жующих черных в кричаще-ярких надувающихся куртках, и скривился. Он не любил Америку и считал, что единственное место, где может существовать в этой стране нормальный культурный человек из Восточной Европы, — это небольшие городки Юга, но даже и там все чаще происходили безобразные выступления потомственных люмпенов, требующих для себя бесплатного меду. Представить такую картину у себя на родине он не мог.
Дед выбрался из душа, облаченный в коричневый халат с капюшоном, задумчиво оглядел огромную батарею бутылок на столе, хмыкнул и прошел в спальню.
Светлые брюки и теннисная рубашка, в которых он появился минуту спустя, сделали его моложе. Поглядев на старика, Леон горделиво улыбнулся: деду шел девяносто третий год, но выглядел он куда свежее иных шестидесятилетних.
— Приезжала Ирма, — сказал дед, выбирая из своего запаса приземистую пузатую бутыль с бордовой этикеткой. — Приехала сразу, как только услышала о тебе.
Леон снова посмотрел в окно. При упоминании этого имени в нем поднялась волна тепла, смешанного, как всегда, с легкой грустью. Увы, сказал он себе, я никак не могу вознаградить твою преданность.
— Мама, наверное, опять завела свою шарманку?
Дед кивнул.
— А что ты от нее хочешь? Отец тоже считает, что тебе давно пора уволиться.
— Нет. Ты знаешь меня… Нет. Если меня не выкинут, я буду тянуть до конца.
Запищал дверной звонок. Леон поспешил открыть, впуская в номер официанта со столиком на колесах. Следом за ним шла горничная, несущая салфетки в золотой вазочке.
Проводив взглядом аккуратную попку горничной, дед уселся за стол. Налил в рюмки по капле ароматного «Борисфена», ревниво понюхал истекающую маслом, поджаристую котлету на косточке и подмигнул внуку:
— Ну, здравы будем…
Леон проглотил коньяк, бросил в рот листочек салата и впился зубами в восхитительно хрустящую котлету. Дед жевал молча, обстоятельно; из-под седых бровей коротко посверкивали внимательные глаза, наблюдавшие за Леоном.
— Твоего сенатора зовут Монтгомери Уорд, — утвердительно произнес он, бросив на тарелку куриную косточку.
— Главу комиссии? — вздернулся Леон с набитым ртом. — Да, а что?
Дед вновь поднял бутылку.
— Никто не без греха, — сказал он, пряча в вислых усах свою ироничную улыбку. — Эти смешные американцы до того заигрались в свою «подлинную» демократию, что постоянно наступают на одни и те же грабли.
Леон понял, что он хочет сказать. Старый интриган знал свое дело. Янки же, попав в Россию или, тем паче, в Украину, приходили в ужас, вопя, что там правит мафия и даже крупные промышленники действуют откровенно гангстерскими, по их понятиям, методами.
— Не знаю, не знаю… — Леон поскреб подбородок. — Да, корабль принадлежал ООН, но, видишь ли, командир и старший навигатор были из НАСА. Роль командира тебе известна, так ведь? Вот они и давят… и будут давить.
— Честно сказать, мне все время кажется, что ты чего-то недоговариваешь. — Дед прищурился. — Чего-то такого… глобального. Или я не прав?
Леон постарался, чтобы его голос прозвучал убедительно:
— На сей раз да, не прав. В принципе я рассказал все, что видел. Они не знают, в чем меня обвинить, — но ведь если не обвинить меня, то придется обвинять Стэнфорда и Джессепа. Ты понимаешь, какой это щелчок по носу гордой американской демократии? Тем паче что я не совсем понимаю, как удастся обвинить Джесса, — все эти цветные «активисты» в ответ немедленно обвинят Ассамблею в расистских методах. Это же Америка.
Дед покачал головой.
— Я поговорю с кой-какими людьми. В Киеве все за тебя — я был у Пинкаса, и он клятвенно пообещал, что ты сразу же получишь новый чин и отправишься отгуливать отпуск за два года. Я думаю, тебе надо съездить отдохнуть. А там мы можем поговорить и об отставке.
— Отставки не будет, — упрямо боднул головой Леон. — Сколько можно возвращаться к одной и той же теме? Мать, отец, теперь еще и ты. Сколько еще? Конечно, вы можете сделать так, что меня выпрут, но такого, кажется, в нашей семье еще не было.
— Все будет так, как ты захочешь. Я не могу настаивать — ты знаешь, как мы все тебя уважаем.
— Спасибо… — Леон все еще боролся с нахлынувшим раздражением. — Давай выпьем. Я и в самом деле хотел бы отдохнуть.
«Что я скажу Ирме? — вдруг подумал он. — Стоит мне вернуться, и она появится в тот же день. Я знаю, что я скажу матери, — я уже сейчас готов к этому разговору, но что, что я скажу Ирме? В чем она виновата? В том, что любит меня все эти годы? Да, я и в самом деле охотно женился бы на ней. Если бы… если бы вышел в отставку».
— Как, хорошо ловилось этим летом? — поинтересовался Леон, проглотив свой коньяк.
— А? — Дед, казалось, не расслышал его. — Да, в полном ажуре. Я поднял трех сомов… ты будешь ночевать у меня?
— Наверное, нет. Я хочу еще чуть-чуть побродить, а потом вернусь в посольство.
— Смотри не нарвись на неприятности.
— Я?!
Дед прекрасно понимал, что даже в Нью-Йорке немного найдется людей, готовых броситься на астронавта, чья физиономия несколько раз мелькала в сетях. Тем более на астронавта с длинной кривой саблей на поясе. Просто, подумал Леон, я для него мальчишка, раз в неделю разбивающий себе нос, — и навсегда таким останусь. Даже если стану генералом…
…Генералом не генералом, но скоро я стану майором, рассуждал он, неторопливо вышагивая по улице в сторону авеню, где можно было поймать такси. Фактически я уже майор. Правда, никто пока не знает, как я выпутаюсь из этой истории.
На авеню остановился первый же кэб — такой же желтый, как и сто лет назад, правда, после Депрессии в Америке навсегда перестали делать большие автомобили — все они как класс перекочевали туда, где их не было никогда раньше: в Восточную Европу, а если точнее — в бескрайнюю Россию с ее неиссякаемыми энергетическими ресурсами и в тихую, по-муравьиному трудолюбивую Украину.
Водитель смотрел на Леона выпученными глазами.
— Вы военный, сэр? — спросил он, опустив перегородку салона.
— Да, — спокойно ответил Леон.
— А в какой же стране положено носить с собой эту вашу саблю?
— В Украине.
Кэбби заткнулся. Вряд ли он видел Леона в сетях, дело было в другом. Обычному работяге-американцу, вкалывающему по пятьдесят часов в неделю, неприятно жить с мыслью о том, что где-то, далеко за океаном, есть страны, в которых не нужно отдавать 70 центов с каждого заработанного доллара для того, чтобы прокормить ораву бездельников, не желающих эти центы зарабатывать, и ораву чиновников, эти центы распределяющих. Такие страны — в которых работать приходилось всем — вовсе не казались ему раем, нет. Там, слышал он, не очень-то с правами человека, там до сих пор казнят за убийства и наркотики, но, главное, он никак не мог привыкнуть к презрительно поджатым губам этих надменных русоволосых славян, к их манере разговаривать сквозь зубы и морщиться при виде каждого неевропейца.
— Отвезите меня к Мемориалу 11 сентября, — неожиданно произнес Леон.
Водитель удивленно обернулся.
— Мы же…
— Я заплачу.
Леон порылся в боковых карманах шинели, вытащил сигареты и вспомнил, что в американских машинах пепельниц не встретишь. Стряхивать пепел на пол салона он посчитал ниже своего достоинства — вздохнув, Леон спрятал пачку обратно. В этот момент в окошко просунулась рука с жестяной коробочкой.
— Курите, сэр, — сказал кэбби. — Я сам иногда курю… спасибо, что вы не стали пачкать машину, — обычно я очень устаю к вечеру, и чистить салон уже просто нет сил. Вы не угостите меня сигаретой?
Макрицкий протянул ему пачку «Гетьмана». Таксист осторожно вытащил длинную коричневую сигарету, понюхал ее и, довольно вздохнув, спрятал под солнечный козырек.
— Я — потом, — сказал он.
— Возьмите еще пару, — предложил Леон. — Это очень хорошая марка.
Кэбби, казалось, испугался такому предложению.
— Нет-нет, сэр, как я могу, что вы…
Леон молча пожал плечами.
Выбравшись из машины, он тщательно уложил внутри ворота шинели свой белый шарфик — так, чтобы тот закрывал воротник кителя, но оставлял на всеобщее обозрение черный форменный галстук — и зашагал по тротуару. За его спиной тускло светились прожекторы, освещая стеклянные громады старинных билдингов. Когда-то, вспомнил он слова деда, здесь было море огней. Теперь экономят на всем. Теперь каждый прожектор — это чьи-то сосиски социальной помощи… сосисок хочется много, на всех не хватает, вот и приходится вместо былого величия включать дохленькие фонарики: так, разве что для виду.
Мимо Леона, торопливо стуча по тротуарной плитке модными твердыми каблуками, спешили многочисленные в этот час прохожие. Кое-кто украдкой оглядывался: он, неторопливо шествующий в своей серой шинели и высоковерхой фуражке, был слишком чужероден для нью-йоркских улиц. Леон усмехнулся. Спешка здесь была образом жизни, Америка, живущая с претензией на респектабельность, выучилась спешить много десятилетий назад.
За его спиной резко взвыла сирена. Макрицкий обернулся: рядом с ним, впритирку к тротуару, замер полицейский «Форд», увенчанный целой короной мигалок. Двое крепких парней в черных плащах пружинисто вылетели из машины и встали перед ним.
— Документы.
Леон не удивился. Чужих здесь не жаловали. И все-таки — это не «ваши документы, сэр», а хриплый рык уверенных в себе хозяев улиц. Он поджал губы и протянул полисмену бледно-голубую карточку с голографическим тризубом.
— Я ни черта не понимаю, — заявил сержант, осветив офицерскую книжку крохотным фонариком. — У вас есть документ на английском языке? У вас есть документ на право пребывания в Соединенных Штатах? Вы знаете, что в этой стране нельзя носить с собой холодное оружие?
Леон брезгливо поправил на руках перчатки.
— Оно положено мне по форме, — сказал он, доставая удостоверение ООН.
Физиономии полисменов неприятно вытянулись. Несколько секунд оба внимательно изучали пластиковую карточку, над которой, переливаясь, парила в воздухе эмблема Ассамблеи Космоплавания.
— Что еще? — язвительно спросил Леон. — Кредитку?
— Прошу прощения, сэр, — сержант вернул ему документы и попытался улыбнуться, — нас смутила ваша сабля… и ваша сигарета.
— Хорошо хоть, честно, — вздохнул Леон, пряча документы в карман.
— Счастливого вечера, капитан, — донеслось ему в спину.
Неожиданно в воздухе закружился снег. Леон поднял голову, подставляя лицо медленно танцующим снежинкам, и счастливо зажмурился. Это был его первый снег за Целый год, и он вдруг обрадовался ему, как старому, доброму другу. Ему остро захотелось домой, в светлые украинские степи, где вдоль шоссе тянутся аккуратные деревушки, уставленные степенными, белого камня усадьбами, да, туда, где старики ревностно хранят невысыхающие древние колодцы, из которых всегда можно напиться студеной, обжигающей своей свежестью воды. Но сейчас он брел по бурлящему вечернему Нью-Йорку, а возвращаться в посольство не хотелось.
Леон вновь остановил кэб, и вскоре вокруг него загорелись призывные огни бродвейских театров. За последние сто лет здесь мало что изменилось.
Он закурил новую сигарету и остановился на углу, под сверкающей вывеской какого-то увеселительного заведения. Леон плохо знал нью-йоркские улицы: ему хотелось зайти в какой-нибудь ресторан, но он не соображал, в какой именно.
— Эй, красавчик!
Высокая молодая девушка в нездешне элегантном пальто, двигавшаяся по тротуару вслед за ним, остановилась в двух шагах от Леона и весело улыбнулась сверху вниз.
— Это, кажется, тебя показывали вчера вечером?
Леон недоуменно поднял глаза. Она никак не походила на проститутку («хотя, конечно, кто их, тутошних повий, знает?») и говорила с каким-то акцентом — то ли французским, то ли итальянским.
— Капитан Макрицкий, — осторожно представился он и поднес два пальца к козырьку своей фуражки. — С кем имею честь?..
— Меня зовут Жасмин, — все так же посмеиваясь, заявила девушка. — У тебя такой потерянный вид… Я шла, шла за тобой, а потом все-таки решилась подойти первая.
— Ты не американка, — утвердительно произнес Леон.
— Да, а как ты догадался?
Леон усмехнулся и поправил воротник.
— Ни одна американская женщина никогда не станет приставать на улице к незнакомому мужчине. Здесь с этим не шутят. Ты или из Франции, или из Италии. А?
— И оттуда, и оттуда, — счастливо засмеялась Жасмин. — Я родилась в Марселе, а живу в Риме. В Штатах я так, отдыхаю. Скоро Рождество, так что я уже собираюсь домой. Может, мы зайдем куда-нибудь?
— И как мы будем выглядеть? — поинтересовался Леон, окинув ее скептическим взглядом. Жасмин была не столько выше, сколько крупнее его: рядом с ней Макрицкий казался мальчиком, напялившим чужой мундир.
— Но я же не виновата, что ты такой дохлый?
— А в космос жирных не берут. Ладно… пошли. Тут есть приличный ресторан? Только, бога ради, не хватайся за меня, а то я сойду с ума.
Итало-француженка Жасмин знала, чего хотела. Уже через десять минут она втащила Леона в холл какого-то старинного заведения. От деревянной стойки мгновенно отделился гардеробщик. Жасмин небрежно сбросила ему свое пальто, и Леон чуть не задохнулся, глядя на ее фигуру. Девушка вовсе не была полной, как ему показалось вначале: не-ет, но как же щедро одарила ее природа! Макрицкий скользнул глазами по ее высокой груди, обтянутым синей шерстью платья бедрам, задержался на чудном, невероятном изгибе ее икр и поспешил отвернуться, расстегивая пояс. Леон немного замешкался, снимая шинель: сабля сверкнула в ярком свете древних хрустальных люстр — появившийся метрдотель опасливо покосился на позолоченную гарду и почтительнейше ввел их в зал.
Здесь царил интимный полумрак. На столиках мягко светились лампы с матерчатыми абажурами, играла едва слышная легкая музыка.
1 2 3 4 5 6 7