Одна из этих тропинок проходила у подножия холма
вдоль берега живописной Уэйвни, а вторая шла параллельно ей футов на сто
выше, по гребню холма. Иными словами говоря, эти тропинки или, вернее,
одна замкнутая тропинка образовывала как бы вытянутый овал, короткие
стороны которого поднимались по склонам холма.
Вместо того чтобы направиться вверх по тропинке прямо к дому, я
немного спустился и пошел по ее нижней части вдоль берега. Здесь с одной
стороны от меня текла река, с другой - рос густой кустарник. Я брел,
опустив глаза, погруженный в глубокое раздумье о нашей любви, о горечи
расставания с Лили и о гневе ее отца. Что-то белое попалось мне под ноги.
Занятый своими мыслями, я не обратил внимания на эту тряпку и просто
отбросил ее в сторону кончиком испанской шпаги. Однако форма и выработка
этого куска материи остались в моей памяти. Я прошел еще шагов триста и
был уже недалеко от дома, когда вдруг снова представил себе мягкую, нежную
вещицу, брошенную на траву. В ней было что-то очень знакомое! Невольно
мысль моя перескочила с клочка белой материи на испанскую шпагу, которой я
его отбросил в сторону, а со шпаги - на ее владельца. Что привело его в
наши края? Наверняка какое-нибудь недоброе дело. Почему он при виде меня
испугался и почему, узнав мое имя, напал на меня?
Я остановился, все еще глядя себе под ноги. Случайно взгляд мой упал
на следы, отпечатавшиеся на сыром песке тропинки. Это были следы моей
матери. Я узнал бы их среди тысячи других, потому что такой маленькой
ножки не было ни у одной женщины во всей округе.
Рядом с ними, словно преследуя их, шли другие следы. Сначала я их
принял за женские, настолько они были узки, но тут же сообразил, что это
не так: чересчур длинные для женской ноги отпечатки оставила совершенно
незнакомая мне обувь со слишком острым носком и на слишком высоком
каблуке. И тут я вдруг вспомнил, что на испанце были именно такие сапоги;
я хорошо их разглядел, пока с ним разговаривал. Значит, это его следы шли
за следами моей матери! Значит, он бежал за нею, потому что во многих
местах следы сходились вплотную, а кое-где на сыром песке остались только
отпечатки его ног, под которыми исчезли следы матери. И в тот же миг я
догадался, какую белую тряпку я отбросил в сторону. Это была мантилья моей
матери! Я ее узнал, потому что видел каждый день ее на голове матери, а
тут она валялась на земле. Все это я сообразил мгновенно и оцепенел от
невыносимого, острого ужаса. Зачем этот человек преследовал мою мать, и
почему ее мантилья очутилась на тропинке?!
Я повернулся и бросился бежать как одержимый к тому месту, где
заметил белое кружево. Следы все время были передо мной. Вот и то место.
Да, это был головной убор моей матери, словно сорванный грубой рукой. Но
где же она сама?
С замирающим сердцем я снова склонялся над отпечатками ног, стараясь
их разобрать. Здесь они перемешались, как будто два человека кружились на
месте то в одну, то в другую сторону, борясь друг с другом. Дальше на
тропинке не было видно ничего. Тогда я начал рыскать вокруг, словно
гончая. Сначала я направился в сторону реки, затем вверх по склону. Здесь
следы появились вновь: одни убегали, а другие их преследовали. Я шел по
ним ярдов пятьдесят с лишним, иногда теряя их на мягком дерне, но снова
находя на песке или на суглинке. Так они привели меня к стволу большого
дуба и тут снова смешались, потому что здесь преследователь настиг свою
жертву.
Теперь я понял все и почти обезумел от страха. Беспорядочно, словно в
кошмаре, я заметался во все стороны, пока не увидел продолжения следов -
следов испанца. Отпечатки были четкими я глубокими, как будто человек нес
какой-то тяжелый груз. Я пошел по этим следам. Сначала они вели меня вниз
по склону холма к реке, затем свернули в сторону, к тому месту, где
взросли кустарника были гуще. В самой чащобе, уже покрытые листьями, ветки
были пригнуты к земле, словно для того, чтобы что-то скрыть. Я отвел их в
сторону. В наступивших сумерках передо мной смутно белело мертвое лицо
моей матери.

5. ТОМАС ДАЕТ КЛЯТВУ
Не знаю, сколько времени я простоял, пораженный ужасом, над телом
любимой матери, Потом я попробовал поднять ее и увидел, что грудь ее
пронзена, пронзена той самой шпагой, которая все еще была у меня в руке.
Тогда я понял все. Это сделал испанец! Я встретил его, когда он
спешил уйти подальше от места преступления. Узнав, чей я сын, он пытался
убить меня из ненависти или по какой-то другой причине. И я держал этого
дьявола в своих руках и упустил его, не отомстив только потому, что мне
хотелось набрать цветущего боярышника для своей милой! Если бы я знал
правду, я бы сделал с ним то же самое, что делают жрецы Анауака с теми,
кого приносят в жертву своим богам!
Когда я все это осознал, слезы горечи, бешенства и стыда хлынули из
моих глаз. Я повернулся и, как безумный, бросился бежать к дому.
Я встретил отца и моего брата Джеффри у ворот - они возвращались
верхом с бангийского рынка, У меня было такое лицо, что, увидев его, оба
закричали в один голос:
- Что? Что случилось?
Трижды я поднимал на отца глаза и не решался ответить, боясь, что
этот удар его сразит. Но я должен был говорить и в конце концов сказал
все, обращаясь к моему брату Джеффри:
- Там, у подножия холма, лежит наша мать, Ее убил испанец по имени
Хуан де Гарсиа.
Услышав мои слова, отец побелел так страшно, словно у него
остановилось сердце. Челюсть его отвалилась, и глухой стон вырвался из
широко раскрытого рта. Однако, уцепившись рукой за луку, он удержался в
седле и, склонив ко мне бледное, как у призрака лицо, спросил:
- Где испанец? Ты убил его?
- Нет, отец. Я встретился с ним случайно близ Грабсвелла. Когда он
узнал мое имя, он хотел убить меня, но я обломал об него дубинку, избил
его в кровь и отнял у него шпагу.
- Ну, а потом?
- А потом я его упустил, потому что не знал, что он сделал с моей
матерью. Я все расскажу вам после...
- И ты отпустил его? Ты отпустил Хуана де Гарсиа? Пусть же проклятие
божье лежит на тебе, сын мой Томас, до тех пор, пока ты не докончишь того,
что начал сегодня!
- Не проклинайте меня, отец, я уже сам себя проклял в душе. Поверните
лучше коней и скорее скачите в Ярмут, потому что он отправился туда часа
два назад. Там стоит его корабль. Может быть, вы успеете его захватить,
пока он не уплыл.
Не говоря больше ни слова, отец и брат круто развернули коней и
канули во мрак наступающей ночи.
Всю дорогу они мчались галопом. Кони у них были добрые, и через
полтора с небольшим часа бешеной скачки они добрались до Ярмута. Но
стервятник уже улетел. По его следам они бросились в порт и узнали, что
совсем недавно он отплыл на ожидавшей его лодке к своему кораблю, который
стоял на рейде на якоре, заранее распустив почти все паруса. Приняв
испанца на борт, корабль тотчас отплыл и затерялся в ночи. Тогда мой отец
приказал объявить, что заплатит двести золотых монет тому, кто захватит
убийцу, и два корабля пустились за ним в погоню. Но они не успели его
перехватить. Задолго до рассвета испанский корабль вышел в открытое море и
скрылся из виду.
Тем временем, когда отец и брат ускакали, я созвал всех слуг и
работников и объявил им о том, что произошло. Затем, захватив фонари,
потому что стало уже совсем темно, мы направились к густым зарослям
кустарника, где лежало тело моей матери. Я шел впереди, потому что слуги
трусили. Я тоже боялся, сам не знаю чего. Совершенно непонятно, почему
мать, которая так нежно любила меня при жизни, теперь после смерти внушала
мне такой ужас? Тем не менее, когда мы пришли на место и когда я увидел в
темноте два горящих глаза и услышал треск сучьев, я едва не упал от
страха, хотя и знал, что это может быть только лисица или какая-нибудь
бродячая собака, привлеченная запахом смерти.
Наконец я приблизился к матери и подозвал слуг. Мы положили ее тело
на дверь, снятую для этого с петель, и так в последний раз моя мать
вернулась домой.
Эта тропинка навсегда останется для меня проклятым местом. С того
дня, как моя мать погибла от руки своего двоюродного брата Хуана де
Гарсиа, прошло семьдесят с лишним лет; я состарился и привык ко всяким
ужасам, но все равно до сих нор не решаюсь ходить этой тропой один,
особенно по ночам.
Я знаю, что воображение часто выкидывает с нами злые шутки, однако,
когда с год назад я отправился расставлять силки на тетеревов и очутился в
ноябрьских сумерках под тем самым дубом, готов поклясться, что вся эта
сцена снова предстала предо мной. Я видел самого себя молодым парнем: моя
раненая рука все еще была повязана Лилиным платком. Я медленно спускался
по склону холма, а за мной, сгибаясь под тяжестью страшной ноши, двигались
силуэты четырех слуг. Как семьдесят лет назад, я снова слышал ропот волн и
шум ветра, который шептался с речным камышом. Я видел облачное небо с
разбросанными по нему редкими темно-синими просветами и колеблющиеся
отблески фонарей на белой, вытянувшейся на двери фигуре с кровавым пятном
на груди. Да, да, я сам слышал, как, идя впереди с фонарем в руках,
приказывал слугам взять правее, чтобы обойти выбоину, и странно мне было
слышать свой собственный юношеский голос. Я знаю, хорошо знаю, что это
было только видение, но все мы - рабы своего воображения и все мы боимся
мертвых, а потому даже мне страшно ходить по ночам по этой тропинке, хотя
я и сам уже наполовину мертвец.
Но вот мы дошли с нашей ношей до дома, где женщины приняли ее и,
рыдая, приступили к последнему обряду. Мне пришлось бороться не только с
собственным отчаянием, но и заботиться о моей сестре Мэри; за нее я боялся
больше всего. Я думал, что она сойдет с ума от ужаса и горя, но под конец
она впала в какое-то оцепенение, а я спустился вниз и принялся
расспрашивать слуг, сидевших в кухне вокруг очага. В ту ночь никто не
ложился спать.
От слуг я узнал, что примерно за час или чуть побольше до того, как я
встретился с испанцем, они видели на тропинке, ведущей к церкви, богато
разодетого незнакомца. Он привязал своего коня среди кустов ежевики и
дрока на вершине холма, некоторое время постоял, словно в нерешительности,
пока моя мать не вышла из дому, а затем начал спускаться следом за ней. Я
узнал также, что один из наших людей, работавших в саду, расположенном в
каких-нибудь трехстах шагах от того места, где было совершено убийство,
слышал крики, однако не обратил на них внимания. Он решил, что там
забавляется какая-то парочка из Банги, затеявшая обычную майскую беготню
по лесу. Воистину в тот день мне казалось, что весь наш дитчингемский
приход превратился в приют для дураков, среди которых первым и самым тупым
идиотом был я. Эта мысль с тех пор не раз приходила мне в голову уже в
иных обстоятельствах.
Но вот пришло утро, и вместе с ним вернулись из Ярмута мой отец и
брат. Они прискакали на чужих конях, потому что своих загнали. Следом за
ними к полудню пришла весть, что корабли, отплывшие на поиски испанца,
из-за шторма вернулись в порт, так и не увидев его судна.
Ничего не утаивая, я рассказал отцу все о моем столкновении с убийцей
матери и выдержал новый приступ отцовского гнева за то, что, зная о страхе
моей матери пред неким испанцем, не послушался голоса разума и упустил
убийцу ради беседы со своей любимой. Брат мой Джеффри тоже не выразил мне
ни малейшего сочувствия. Девушка нравилась ему самому, и он разозлился на
меня, когда узнал, что мой разговор с Лили не был безрезультатным. Но об
этой причине своей неприязни брат промолчал. И последней каплей,
переполнившей чашу, было появление сквайра Бозарда, приехавшего вместе с
другими соседями взглянуть на покойную и посочувствовать отцу в его
утрате. Покончив с соболезнованиями, он тут же заявил, что моя помолвка с
Лили произошла против его воли, что он этого не потерпит и что если я буду
по-прежнему за ней волочиться, их старой дружбе с отцом придет конец.
Удары сыпались со всех сторон. Смерть любимой матери, тоска по
возлюбленной, с которой меня разлучили, угрызения совести за то, что я
выпустил испанца буквально из рук, гнев отца и злоба брата - все разом
обрушилось на меня. Воистину эти дня были так беспросветно горьки, что в
том возрасте, когда стыд и горе воспринимаются всего острее, я мечтал
только об одном - умереть и лечь в землю рядом с матерью. Единственное,
что меня поддержало тогда, это записка от Лили, переданная с ее доверенной
служанкой. В ней Лили уверяла меня в своей нежной любви и заклинала не
падать духом.
Наконец наступил день похорон, и мою мать, облаченную в белоснежные
одежды, опустили на предназначенное ей место в приделе дитчингемской
церкви. Там же, рядом с нею, покоится ныне и мой отец, а чуть поодаль, под
бронзовыми изваяниями, - родители Лили и все их многочисленные дети.
Эти похороны были для меня мучительны. Не в силах сдержать свое горе,
отец разрыдался, а моя сестра Мэри без чувств упала мне на руки. Почти все
в церкви плакали, потому что хотя моя мать и была по рождению
чужестранкой, ее все любили за обходительность и доброе сердце.
Но вот похороны подошли к концу. Благородная испанская дама и жена
англичанина уснула последним сном в старой церкви, где она будет покоиться
еще долго после того, как люди позабудут не только ее трагическую историю,
но и самое ее имя. А это, как видно, случится скоро, потому что из всех
Вингфилдов в наших краях остался в живых один я. У сестры моей Мэри,
правда, есть наследники, к которым перейдет все мое состояние, за
исключением некоторых пожертвований на бедных Банги и Дитчингема, однако
они уже носят другое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9