В глазах ее сверкал такой гнев, какого я в них не
видал никогда - ни до, ни после. Но и в этот раз он почти тотчас сменился
слезами.
- Что с тобой, жена моя? - спросил я с удивлением.
- Ты думаешь, мне легко слышать такие слова из твоих уст - сказала
она в ответ. - Разве мало того, что я пожертвовала ради тебя своей
молодостью и была верна тебе даже тогда, когда все до последнего считали
тебя погибшим? О том, как ты сам хранил мне верность, тебе лучше знать. Но
разве я хоть когда-нибудь упрекала тебя, хотя ты позабыл меня и женился на
дикарке?
- Никогда, моя милая. Но ведь и я никогда тебя не забывал, - ты это
прекрасно знаешь. Меня только удивляет, что ты ревнуешь к той, которой
давно уже нет!
- Разве к мертвой ревнуют? Можно спорить с живыми, но как бороться с
любовью, которую смерть отметила печатью совершенства и сделала
бессмертной? Однако это я тебе прощаю, потому что могу потягаться с той
женщиной. Ведь ты был моим до нее и остался моим после. Но дети, дети -
это другое дело! Дети были только ее и твоими. Моего в них нет ни
кровиночки, ни частицы. И я знаю, что ты любил их живых, любишь их мертвых
и будешь любить их вечно, даже за гробом, если только встретишься с ними
на том свете. А я уже стара. Я постарела за те двадцать с лишним лет, пока
ждала тебя, и теперь я уже не рожу тебе других детей. Я принесла тебе
одного, но бог прибрал его, чтобы я не была слишком счастлива. Ты даже
имени его не произнес среди тех других странных имен! Мой несчастный
крошка был для тебя слишком маленьким!
Здесь она запнулась и залилась слезами, а я счел за лучшее
промолчать, ибо действительно между теми детьми и этим ребенком была
большая разница: все мои сыновья, за исключением первенца, умерли почти
юношами, в то время как ее младенец не прожил и двух месяцев.
Так вот, когда королева впервые подсказала мне мысль написать историю
моей жизни, я сразу вспомнил об этой размолвке со своей любимой женой. Я
не мог написать правду, потому что мне пришлось бы умолчать о той, которая
также была моей женой, об Отоми, дочери Монтесумы, принцессе народа отоми,
и о детях, которых она мне родила. И вот я решил тогда вовсе не браться за
перо потому, что, хотя мы почти не говорили об этом за все прожитые вместе
годы, я знал, что моя Лили ничего не забыла, и ревность ее, будучи
особого, более тонкого свойства, не только не угасала со временем, а,
наоборот, возрастала. Написать же обо всем так, чтобы жена моя ничего не
знала, я не мог, ибо до последних дней она следила за каждым моим шагом и,
кажется, даже читала мои мысли.
Так мы и старели бок о бок, и годы текли безмятежно. Мы редко
вспоминали о том большом промежутке, когда были потеряны друг для друга, и
о том, что тогда произошло. Но всему приходит конец. Моя жена внезапно
умерла во сне на восемьдесят седьмом году жизни. Я похоронил ее, глубоко
скорбя, однако скорбь моя не была безутешной, ибо я знал, что скоро
встречусь и с ней, и со всеми другими, кого любил.
Там, в небесах, ждут меня моя мать, и сестра, и мои сыновья; там
ожидает меня мой друг Куаутемок, последний император ацтеков, и многие
другие, опередившие меня соратники по оружию; и там же, хотя она в этом
сомневалась, встретит меня моя прекрасная, гордая Отоми. На небесах,
которых я надеюсь достичь, все грехи моей юности и ошибки зрелого возраста
будут преданы забвению. Говорят, что там нет ни замужних, ни женатых, и
это очень хорошо, потому что иначе я просто не знаю, как ужились бы между
собой обе мои жены, гордая дочь Монтесумы и нежная дочь английского
сквайра [cквайр - дворянин, помещик].
А теперь приступим к рассказу.

2. СЕМЬЯ ТОМАСА ВИНГФИЛДА
Я, Томас Вингфилд, родился здесь, в Днтчингеме, в той самой комнате,
где сейчас пишу. Мой отчий дом был выстроен или основательно переделан во
времена царствования Генриха VII, но уже задолго до этого на том же месте
стояло какое-то строение, известное под названием Сторожки Садовника.
Здесь некогда жил сторож виноградника. В древности склоны холма, на
котором стоит наш дом, омывали волны залива, а может быть, и открытого
моря. Во времена эрла [эрл - староанглийский титул знатного человека; с XI
столетия и до наших дней равнозначен титулу графа] Бигода весь холм был
покрыт виноградниками: должно быть, климат был раньше мягче или
земледельцы прежних веков искуснее. С тех пор прошло много лет,
виноградные гроздья давно уже перестали здесь вызревать, однако имя
"Графский Виноградник" так и осталось за всей этой местностью,
расположенной между нашим домом и целебным источником, который бьет из-под
земли в полумиле отсюда; чтобы искупаться в его водах, люди приезжают даже
из Нориджа и Лоустофта. Но и по сей день здешние сады, защищенные от
восточных ветров, зацветают на две недели раньше, чем во всей округе, и
даже в майские холода здесь можно ходить без плаща, в то время как на
вершине холма, на какие-нибудь двести шагов повыше, дрожь пробирает даже
под курткой из меха выдры.
"Сторожка" - так попросту называли стоявшее здесь строение - была
вначале обыкновенным крестьянским домом. Обращенный окнами на юго-запад,
он расположен так близко от берега, что кажется дамбой, которую вот-вот
захлестнут волны Уэйвни, текущей совсем рядом среди низин и лугов. Но это
впечатление обманчиво. Хотя осенью в сумерках его и окутывает мгла - так у
нас в Норфолке называют стелющийся по земле туман, - хотя во время
половодий река иной раз заливает на заднем дворе конюшни, наш дом,
выстроенный на фундаменте из песка и гравия, считается самым здоровым
жилищем во всем приходе. Он сложен из красного кирпича и кажется
одновременно причудливым и очень милым со своими многочисленными выступами
и башенками на крыше, утопающими летом среди вьющихся роз и других
ползучих растений. Из окон открывается вид на луга и выгоны, краски
которых беспрестанно меняются в зависимости от времени года и часа дня, на
красные крыши Банги и на лесистый вал, окружающий иршемские земли. Есть,
конечно, в наших местах дома побольше и побогаче, но этот старый дом мне
всего милее, ибо здесь я родился, здесь жил и здесь надеюсь умереть.
Я уделил этому описанию, пожалуй, слишком много времени, как,
наверное, сделал бы каждый из нас, если бы речь шла о месте, которое стало
нам дорого в силу многолетней привычки. А теперь я расскажу о своей семье.
Прежде всего я хотел бы сказать - и не без гордости, ибо кто из нас
не гордится старинным именем, которое нам дарит случайность рождения? -
что я принадлежу к роду Вингфилдов, из Вингфилдского замка в Суффолке,
расположенного отсюда в каких-нибудь двух часах езды верхом. Когда-то в
старину наследница Вингфилдов вышла замуж за некоего де ля Поля, семья
которого весьма известна в нашей истории: последний из де ля Полей,
Эдмунд, граф Суффолкский, в дни моей юности был обезглавлен за измену. Так
вот, замок Вингфилд вместе с наследницей перешел к де ля Полю. Однако в
окрестностях осталось несколько семейств из боковых ветвей древнего рода
Вингфилдов. Кажется, они имели герб с полосой на левой стороне щита, но
герб меня никогда не интересовал, да и не интересует. Важно только то, что
мои предки и я происходим именно ив этого рода.
Мой дед, человек неглупый, по складу своему был скорее йоменом [йомен
- свободный крестьянин], нежели сквайром, хотя и происходил из дворянского
рода. Он-то и купил этот дом с прилегающими к нему землями и сколотил
кое-какое состояние, главным образом благодаря разумному образу жизни и
удачным женитьбам - имея лишь одного сына, он был женат дважды, - а также
благодаря торговле скотом.
При всем этом дед мой был набожен почти до ханжества и, как ни
странно, во что бы то ни стало хотел сделать своего единственного сына
священником. Однако мой отец не имел ни малейшего призвания ни к карьере
священнослужителя, ни к монастырской жизни. Напрасно дед денно и нощно
наставлял его на путь истинный - то уговорами и примерами из Писания, то
увесистой дубинкой из остролиста, которая до сих пор висит у меня над
камином в малой гостиной. Кончилось все это тем, что отца послали в наш
бангийский монастырь, где он повел себя так, что не прошло и года, как
настоятель монастыря потребовал, чтобы родители забрали его обратно и сами
нашли ему какое-нибудь дело в светской жизни. Настоятель сказал, что мой
отец не только давал повод для всяких кривотолков в приходе, удирая по
ночам из монастыри в питейные дома и прочие злачные места, но дошел до
такой наглости, что осмелился подвергать сомнению и насмешкам самое учение
святой церкви. Так, например, он говорил, будто в статуе Девы Марии, что
стоит в часовне, нет ничего божественного, и во время молитвы, когда
священник славил Святого Духа, бесстыдно подмигивал деве в присутствии
всей монастырской братии.
- Посему, - сказал в заключение настоятель, - я прошу вас забрать
своего сына, дабы он попал на костер каким-либо иным путем, а не
прямехонько из ворот бангийского монастыря!
От всего этого дед мой пришел в такую ярость, что его едва не хватил
удар. Затем, немного успокоившись, он взялся за свою дубинку из остролиста
и хотел было пустить ее в ход. Но тут мой отец, который в свои
девятнадцать лет был парнем статным и очень сильным, вырвал дубинку из его
рук и забросил ее самое малое ярдов на пятьдесят. При этом он сказал, что
отныне ни один человек не посмеет до него и пальцем дотронуться, будь он
хоть сто раз его отцом, а затем вышел, оставив моего деда и настоятеля
таращить друг на друга глаза.
Чтобы долго не тянуть, расскажу, чем все кончилось. Мой дед и
настоятель дружно решили, что истинная причина непокорности моего отца
заключается в страсти, которую ему внушила одна девица низкого
происхождения, смазливая дочка мельника с вайнфордских мельниц. Может
быть, они были правы, а может быть, и нет. Никакого значения это не имеет,
поскольку девица вскоре вышла замуж за мясника из Беклса и умерла много
лет спустя в нежном возрасте девяноста пяти лет от роду. Но как бы ни была
ошибочна такая догадка, мой дед в нее поверил и, хорошо зная, что разлука
является самым надежным средством от любви, поговорил с настоятелем и
задумал отослать моего отца в Испанию, в один из монастырей Севильи, в
котором брат настоятеля был аббатом, дабы юноша позабыл там о дочери
мельника и обо всех прочих светских соблазнах.
Узнав о таком решении, мой отец согласился с ним довольно охотно:
несмотря на свою молодость, он был достаточно умен и очень хотел повидать
мир, хотя бы из окошка монастыря. В конечном счете его препоручили заботам
испанских монахов, прибывших в Норфолк для поклонения нашей Божьей Матери
Уолсингемской, и он вместе с ними отбыл в заморские края.
Говорят, мой дед на прощание заплакал, словно предчувствуя, что
больше уже не увидится со своим сыном. Однако его вера или, точнее, его
суеверие было настолько сильно, что он без колебаний отослал своего сына
на чужбину, хотя и не имел к тому ни малейшего повода. Он пожертвовал
своей любовью и своей плотью точно так же, как Авраам пожертвовал сыном
своим Исааком [намек на библейскую легенду, согласно которой Авраам принес
в жертву богу своего сына Исаака, которого ангел спас в последнее
мгновение].
Мой отец сделал вид, что согласен стать жертвой вроде Исаака, однако
в глубине души он меньше всего был готов взойти на алтарь для заклания. В
действительности, как он сам потом говорил, у него были совсем иные
намерения.
Полтора года спустя после того, как отец отплыл из Ярмута, от аббата
севильского монастыря пришло письмо для его брата, настоятеля монастыря
Святой Марин Бангийской. В нем аббат сообщал, что мой отец сбежал из
монастыря, не оставив никаких следов. Эти известия сильно огорчили деда,
однако он ничего не сказал.
Прошло еще два года, и до моего деда дошли новые слухи. Ему сказали,
что его сын пойман, передан в руки Святого Судилища, как в те времена
называли инквизицию, и замучен во время пыток в Севилье. Услышав об этом,
мой дед разрыдался и проклял себя за безумную мысль обратить к церковной
карьере того, кто не имел к ней ни малейшего призвания, что привело к
постыдной смерти его единственного сына. После этого он разругался с
настоятелем Святой Марии Бангийской и перестал жертвовать на монастырь. Но
все же он так и не поверил, что мой отец действительно умер, ибо два года
спустя перед смертью он говорил о нем так, словно он был жив, и оставил
ему подробные распоряжения относительно земли, которая отныне переходила к
нему.
В конечном счете оказалось, что дед верил не напрасно. Однажды, года
через три после его смерти, в ярмутском порту высадился не кто иной, как
мой отец, который отсутствовал почти восемь лет. Он прибыл не один: вмести
с ним с корабля сошла его жена, очаровательная молодая дама, которая
впоследствии стала моей матерью. Она была испанкой из благородной семьи,
уроженкой Севельи, и ее девичье имя было донья Луиса де Гарсиа.
Я толком не знаю, что пережил мой отец за восемь лет отсутствия. Сам
он почти ничего об этом не говорил. Однако о некоторых его приключениях
мне придется рассказывать.
Я знаю, что он действительно побывал в руках Святого Судилища, потому
что однажды, когда мы купались в затоне Уэйвни, расположенном ярдов на
тридцать ниже нашего дома, я заметил, что его грудь и руки исполосованы
длинными белыми шрамами. До сих пор помню, как я спросил отца, что это за
шрамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9