Его доброе лицо почернело от ненависти; отвечая скорее самому себе,
чем мне, он сказал:
- Это сделали дьяволы. Это сделали дьяволы по приказу сатаны, который
бродит по земле и будет царем в аду. Слушай, сын мой Томас! Есть такая
страна, которая зовется Испанией. Там родилась твоя мать, и там дьяволы
предают пыткам мужчин и женщин. Там от сжигают людей живьем во имя Христа!
Меня предал тот, кого я называю сатаной, хотя он моложе меня на три года,
и я попался в лапы дьяволов. Эти шрамы оставили на моем теле их клещи и
раскаленное железо. Они бы сожгли меня живьем, если бы твоя мать не
помогла мне бежать! Но такие вещи - не для ушей ребенка. Не проговорись,
Томас! У Святого Судилища руки длинные! Ты наполовину испанец - об этом
говорят твои глаза и цвет кожи. Но чтобы не говорили твои глаза и кожа,
пусть сердце твое говорит другое. Пусть сердце твое останется сердцем
англичанина, недоступным никакому чужеземному искушению! Ненавидь всех
испанцев, Томас, кроме твоей матери, и смотри, чтобы кровь ее не взяла
вверх над моей кровью!
Я был в то время еще совсем ребенком и почти не понял ни его слов, ни
того, что они означают. Зато позднее я понял их слишком хорошо. Что же
касается отцовского совета укротить в себе испанскую кровь, то я всегда
старался ему следовать, ибо знал, что именно эта кровь толкала меня на
многие дурные поступки. Она была причиной моего необычайного упорства,
или, вернее, упрямства, и только она возбуждала во мне неподобающую
христианскую ненависть к тем, кто однажды причинил мне зло. Я делал все
возможное, чтобы избавиться от этих и других пороков, однако, как шило в
мешке не таи, острие все равно вылезает наружу, и в этом я убеждался
неоднократно.
В нашей семье было трое детей: мой старший брат Джеффри, я и моя
сестренка Мэри, которая была на год моложе меня. Более очаровательного и
нежного создания я не встречал никогда.
Мы были счастливыми детьми. Отец и мать гордились нашей красотой,
вызывавшей зависть других родителей. Я был темнее всех, смуглый почти до
черноты, а у Мэри испанская кровь сказывалась лишь в ее великолепных
бархатных глазах, да в цвете щек, румяных, как спелые яблочки. Из-за
черных волос и смуглоты мать частенько называла меня своим маленьким
испанцем. Но это она делала только тогда, когда отца не было поблизости,
потому что такие слова приводили его в ярость. Она так и не выучила как
следует английский, однако отец не позволял ей говорить при нем на другом
языке, Зато когда его не было, мать говорила по-испански, но из всех детей
по-настоящему знал испанский язык только я, да и то скорее всего потому,
что у матери было несколько томиков старинных испанских романов. С раннего
детства я обожал подобные истории, и мать убедила меня выучить испанский
язык главным образом тем, что обещала мне дать их почитать.
Сердце моей матери все еще тосковало по ее солнечной родине, о
которой она часто рассказывала нам, детям, особенно зимой. Зиму она
ненавидела так же, как и я. Однажды я спросил, хочется ли ей вернуться в
Испанию. Вздрогнув, она ответила, что нет, потому что там живет один
человек, ее враг, который ее убьет, и потому, что она привязана всем
сердцем к нам и к нашему отцу. Я подумал, что этот человек, который хочет
убить мою мать, наверное, и есть тот самый "сатана", как его называл отец,
но вслух сказал только, что вряд ли найдется злодей, который осмелится
убить такую добрую и красивую женщину.
- Ах, сынок! - возразила мать. - Он как раз потому и ненавидит меня,
что я такая красивая, или, вернее, была красивой. Если бы не твой славный
отец, Томас, мне, может быть, пришлось бы выйти замуж за другого.
И при этих словах лицо матери побледнело от страха.
Как-то вечером - мне тогда было уже восемнадцать с половиной лет - к
нам в "сторожку" завернул, возвращаясь из Ярмута, друг моего отца, сквайр
Бозард, чье поместье находилось в нашем же приходе. В разговоре он
обронил, что в порту бросил якорь испанский корабль с товарами, Мой отец
сразу же насторожился и спросил, кто капитан этого корабля. Сквайр Бозард
ответил, что не знает его имени, однако видел капитана на базарной
площади; это высокий, статный мужчина, богато разодетый, с красивым лицом
и со шрамом на виске.
Услышав его слова, моя мать побелела, несмотря на свою смуглую кожу,
и пробормотала по-испански:
- Святая Мадонна! Только бы это был не он!
Отец тоже встревожился и начал подробно расспрашивать сквайра, как
выглядит тот человек, но ничего толкового больше не узнал. Тогда он наспех
попрощался с гостем, вскочил на коня и поскакал в Ярмут.
В ту ночь моя мать не сомкнула глаз. До утра просидела она в своем
глубоком кресле, о чем-то раздумывая. Я простился с ней и пошел спать, а
когда поутру спустится вниз, она сидела все в той же позе. До сих пор
помню, как я приоткрыл дверь и увидел ее: мать была неподвижна, ее лицо
казалось совсем белым в предрассветном сумраке майского дня, а глаза были
устремлены на решетку входной двери. Я сказал:
- Вы сегодня рано поднялись, мама.
- Я совсем не ложилась, Томас, - ответила она.
- Но почему? Чего вы боитесь?
- Я боюсь прошлого и боюсь будущего, сынок. Только бы твой отец
вернулся!
Часов в десять утра, когда я уже совсем было собрался в Банги к моему
лекарю, который учил меня искусству врачевания, отец прискакал домой.
Мать, ожидавшая его у порога, бросилась к нему навстречу. Соскочив с коня,
отец обнял ее и сказал:
- Не беспокойся, родная! Это, наверное, не он, у него другое имя.
- Но ты его видел? - спросила мать.
- Нет, он провел ночь на своем корабле, а я торопился к тебе, потому
что знал, как ты беспокоишься.
- Я была бы спокойнее, если бы ты его увидел своими глазами, дорогой.
Ведь ему ничего не стоит изменить имя!
- Об этом я не подумал, - проговорил отец. - Но ты не бойся! Если
даже это и он, если даже он осмелится появиться в дитчингемском приходе,
здесь найдутся люди, которые знают, как с ним поступить. Однако я уверен,
что это не он.
- И слава богу! - ответила мать.
После этого они заговорили, понизив голос, и я понял, что мне не
следует им мешать. Захватив свою тяжелую дубинку, я вышел на тропинку,
ведущую к пешеходному мостику, но тут мать неожиданно окликнула меня. Я
вернулся.
- Поцелуй меня перед уходом, Томас! - сказала она. - Ты, наверное,
удивляешься и спрашиваешь себя, что все это означает? Когда-нибудь отец
тебе все объяснит. А я скажу только одно: долгие годы мою жизнь омрачала
страшная тень, но теперь я верю, что она рассеялась навсегда.
- Если эту тень отбрасывает человек, то ему лучше держаться подальше
вот от этой штучки! - сказал я, со смехом подбрасывая свою тяжелую
дубинку.
- Это человек, - ответила мать. - Однако если тебе когда-нибудь и
доведется его встретить, разговаривать с ним надо не палочными ударами.
- Не спорю, мама, но в конечном счете это, может быть, самый
убедительный довод, с которым согласится любой упрямец, спасая свою шкуру.
- Ты слишком торопишься показать свою силу, Томас, - с улыбкой
сказала мать и поцеловала меня. - Не забывай старой испанской пословицы:
"Кто бьет последним, тот бьет сильнее!"
- Но ведь есть и другая пословица, мама: "Бей, пока тебя не ударили!"
И на этом я с ней простился.
Когда я отошел, уже шагов на десять, что-то словно толкнуло меня, и я
обернулся, сам не зная отчего. Моя мать стояла на пороге перед открытой
дверью. Ее стройная фигура была как бы заключена в раму из белых цветов,
вьющихся по стенам старого Тома, На голове у нее, как обычно, была белая
кружевная мантилья, завязанная под подбородком. Неизвестно почему эта
мантилья на какое-то мгновенье показалась мне издали погребальным саваном.
Я вздрогнул от такой мысли и взглянул в лицо матери. Она смотрела на меня
печально и нежно, словно прощаясь навсегда.
Это был последний раз, когда я ее видел живой.

3. ПОЯВЛЕНИЕ ИСПАНЦА
А теперь я должен вернуться назад и кое-что рассказать о своих
собственных делах. Как я уже говорил, мой отец пожелал, чтобы я стал
врачом. Поэтому, закончив в Норидже школу и вернувшись домой, - в то время
мне шел уже шестнадцатый год, - я принялся изучать медицину под
руководством одного лекаря, который пользовал жителей в окрестностях
Банги. Звали его Гримстон, и был он человеком весьма знающим, а главное -
честным, и поскольку учение мне пришлось по душе, я с его помощью делал
большие успехи. Я усвоил почти все, что он мог мне передать, и отец уже
поговаривал о том, что, когда мне исполнится девятнадцать лет, он пошлет
меня в Лондон для завершения учения. Такие разговоры шли месяцев за пять
до появления испанца. Но судьбе не было угодно, чтобы я попал в Лондон.
Не следует, однако, думать, что я в те дни занимался лишь изучением
медицины. У сквайра Бозарда из Дитчингема, того самого, что рассказал
моему отцу о прибытии испанского корабля, было двое детей: сын и дочка;
все его другие дети - а жена ему их родила немало - умирали в
младенчестве. Так вот, дочку звали Лили, и она была моей сверстницей,
родившейся в том же году, всего на каких-нибудь три недели позже меня.
Теперь Бозардов здесь уже нет, ибо моя внучатая племянница, единственная
внучка сына Бозарда и его наследница, вышла замуж и носит другое имя. Но
это уже между прочим.
С самого раннего возраста все мы - дети Бозарда и дети Винфилда -
жили словно родные братья и сестры. Изо дня в день мы встречались и вместе
играли, будь то на снегу или среди цветов. Трудно сказать, когда я впервые
почувствовал любовь к Лили и когда она полюбила меня; знаю только, что,
когда я отправился в школу в Норидж, с ней мне было тяжелее расставаться,
чем с матерью и всей нашей семьей. Во всех наших играх она была вместе со
мной. Для нее я готов был целыми днями рыскать по всей округе, лишь бы
отыскать те цветы, которые ей нравились. И когда я вернулся из школы,
ничто не изменилось. Только Лили стала застенчивее, да и сам я сначала
как-то оробел, когда заметил, что она из девочки вдруг превратилась в
девушку. Но все равно мы встречались часто, и наши встречи были нам
дороги, хотя никто из нас не говорил об этом ни слова.
Так продолжалось вплоть до дня смерти моей матери. Но прежде чем
рассказывать дальше, я должен заметить, что сквайр Бозард весьма
неодобрительно смотрел на дружбу своей дочери со мной. Происходило это
вовсе не потому, что я ему не нравился, а потому, что он хотел выдать Лили
за моего старшего брата Джеффри, который был наследником всего отцовского
состояния. Мне же он не давал ни малейшей поблажки, так что в конце концов
мы с Лили стали встречаться лишь как бы случайно. Зато мой брат всегда был
в сквайрском доме желанным гостем. Из-за этого между ним и мной появилась
неприязнь: так всегда бывает, если между друзьями, даже самыми близкими,
становится женщина. Надо сказать, что мой брат тоже влюбился в Лили, как
это случилось бы на его месте со всяким, и у него на нее было, пожалуй,
больше прав, чем у меня: ведь он был на три года старше и его ожидало
наследство!
Может показаться, что мое чувство было слишком скороспелым, ибо в то
время я еще не достиг даже совершеннолетия. Но молодая кровь горяча, а во
мне к тому же была половина испанской крови, которая сделала меня мужчиной
в том возрасте, когда большинство чистокровных англичан еще остаются
мальчиками. Ведь в таких вещах кровь и согревающее ее солнце значат
немало. Я сам в этом убеждался не раз, глядя на индейцев Анауака, которые
в пятнадцать лет брали себе в жены двенадцатилетних девушек. А я в
восемнадцать лет был во всяком случае достаточно взрослым, чтобы полюбить
по-настоящему, один раз на всю жизнь, и я это говорю с уверенностью, хотя
кое-кому может показаться, будто дальнейшая моя история опровергает эти
слова. Однако впечатление это ложно, ибо не следует забывать, что мужчина
может любить многих женщин и все же оставаться верным единственной, самой
лучшей ив всех; он может нарушать букву закона любви и при этом свято
блюсти его дух и суть.
Итак, когда мне пошел девятнадцатый год, я был уже вполне сложившимся
мужчиной, причем мужчиной весьма привлекательным, - теперь, на старости
лет, я могу говорить об этом, отбросив ложную скромность. Не слишком
высокий, всего пяти футов девяти с половиной дюймов ростом, я был зато
крепок, широк в плечах и отличался редкой пропорциональностью сложения.
Даже сейчас, несмотря на седину, я все еще сохранил необычайно смуглый
цвет кожи и большие темные глаза, а мои слегка волнистые волосы были в те
времена черны как смоль. Обычно я вел себя сдержанно и серьезно, так что
даже казался мрачноватым, говорил медленно и обдуманно и гораздо лучше
умел слушать, чем рассказывать. Прежде чем что-либо решить, я все
тщательно взвешивал и обдумывал, но если уже приходил к какому-нибудь
решению, изменить его, будь оно плохим или хорошим, разумным или глупым,
уже не могло ничто, разве что сама смерть! Кроме того, я в те дни мало
верил в бога, частью из-за тайных бесед с отцом, а частью потому, что мои
собственные размышления заставили меня усомниться в учении церкви, как нам
его излагали. Юности свойственны поспешные обобщения, и она зачастую
приходит к выводу, что все на свете лживо лишь потому, что какие-то
отдельные вещи оказались действительно ложными. Так и я в те дни думал,
что бога нет, потому что священник нас уверял, будто образ Девы Марии
Бангийской проливает слезы и творит прочие чудеса, а в действительности
все это было ложью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9