До тех пор, пока ты не прочитал мне этот отрывок, я как будто и не помнил об этой армии, а сейчас я точно воочию вижу прошлое: вместе с другими монахами я стою перед статуей большого Будды и мы смотрим, как армия проходит мимо. Она была не очень велика, потому что понесла тяжелые потери, и, преследуемая диким народом, что жил в те дни южнее нас, она торопилась перейти через пустыню, оставив позади своих преследователей. Их военачальник был очень смуглый человек – к сожалению, не могу вспомнить его имени.
– Этот военачальник, – продолжал он, – пришел в монастырь и потребовал, чтобы мы предоставили ночлег его жене и детям, снабдили их провизией и лекарствами и дали им с собой проводников через пустыню. Тогдашний настоятель сказал ему, что наш устав запрещает допускать женщин под монастырскую крышу, на что он ответил, что, если мы не выполним его требований, у нас не останется никакой крыши, ибо он спалит монастырь, а всех нас предаст мечу. Как вы знаете, человек, умерший насильственной смертью, возрождается в виде какого-нибудь животного, а это ужасно, посему мы избрали меньшее зло и уступили, с тем чтобы потом выхлопотать себе прощение у Великого Ламы. Супруги военачальника я не видел, но – увы! – я видел жрицу, служительницу их религии. Увы, увы! – и Куен стал бить себя в грудь.
– Почему «увы»? – спросил я как можно более равнодушным тоном, ибо его рассказ возбудил во мне странный интерес.
– Почему? Потому что я забыл армию, но так и не смог забыть этой жрицы, и много веков она препятствовала мне переправиться на тот берег – Берег Спасения. Я, как скромный лама, готовил ей спальню, когда она вошла и скинула покрывало; увидев меня, тогда молодого человека, она заговорила со мной, стала расспрашивать, и, отвечая, я вынужден был смотреть на нее.
– И как же… как она выглядела? – нетерпеливо спросил Лео.
– Как она выглядела? Она была прекрасна, точно утренняя заря над снегами, прекрасна, точно вечерняя звезда над горами, прекрасна, точно первый весенний цветок. Не спрашивай меня, как она выглядела, брат, больше я все равно ничего не скажу. О мой грех, мой грех! Я возвращаюсь в прошлое, и мой черный позор всплывает на свет дня. Вы, возможно, считаете меня таким же добродетельным, как и вы сами; знайте же, какой я низкий человек. Вот вам мое признание. Эта женщина, если она женщина, зажгла неугасимый огонь в моем сердце; хуже того, хуже того, – Куен раскачивался на табурете взад и вперед, и из-под его роговых очков капали слезы отчаяния, – она заставила меня боготворить ее. Сначала она спросила меня о моей вере, и я охотно ответил на все вопросы, надеясь, что на ее душу низойдет свет; затем она сказала:
«Стало быть, ваш Путь – Путь Отречения, а ваша Нирвана – просто Полная Пустота; кое-кто усомнится, стоит ли прилагать столько усилий, чтобы ее достичь. Я покажу тебе более радостный Путь и богиню, более достойную твоего поклонения».
«Что же это за путь и что за богиня»? – спросил я.
«Путь Любви и Жизни, – ответила она, – только благодаря ему существует мир, благодаря ему существуешь и ты, о стремящийся к Нирване; богиня же – богиня Природы».
«И где же она обретается, эта богиня»? – спросил я. Она выпрямилась с царственным видом и, коснувшись рукой своей лилейной груди, ответила:
«Это и есть Она. Пади на колени и воздай мне дань поклонения».
О братья мои, я пал на колени, да, и поцеловал ее ступни, а затем убежал, сгорая от стыда и позора; она же кричала мне вслед: «Помни обо мне, когда достигнешь Дебачана, о служитель святого Будды, ибо я только изменяюсь, но не умираю, и даже там я буду с тобой, ибо отныне ты мой поклонник!»
И так оно и есть, братья мои, так оно и есть; хотя я и получил отпущение грехов и много перестрадал в своих перевоплощениях, я не могу о ней забыть и обрести необходимый мир и покой. – Куен закрыл свое лицо морщинистыми руками и взахлеб зарыдал.
Забавно было смотреть на святого кубилгана, уже за восемьдесят, плачущего, словно дитя, при воспоминании о прекрасной женщине, что приснилась ему две тысячи лет назад. Так, вероятно, подумает читатель. Но я, Холли, по некоторым причинам ощущал глубокую симпатию к несчастному старику, и Лео разделял это мое чувство. Мы похлопали его по спине и уверили, что он просто жертва наваждения; это не может быть зачтено ему как грех ни в нынешнем, ни в последующем существовании, а если даже это и грех, то он, несомненно, уже давно прощен.
Когда он немного успокоился, мы попробовали выведать у него еще что-нибудь о жрице, но тщетно. На наши расспросы он отвечал, что не знает, к какой религии она принадлежала, ему это безразлично, хотя он полагает, что эта религия сеет зло. Наутро она ушла вместе с армией; он больше никогда ее не видел и ничего о ней не слышал; помнит только, что его продержали восемь дней под замком, чтобы он за ней не последовал. Он только помнит, что тогдашний настоятель сказал братьям. Именно эта жрица и была истинным предводителем армии, а не царь и ненавидевшая ее царица. По ее велению они направились через пустыню на север: там, за горами, она намеревалась установить свой культ.
Мы поинтересовались, есть ли и в самом деле какая-нибудь страна за горами, и Куен устало ответил, что да, – так, по крайней мере, он думает. Толи в этом, то ли в предыдущем существовании он слышал, что там живут огнепоклонники. Около тридцати лет назад один из братьев вскарабкался на высокую вершину, чтобы в полном одиночестве предаться благочестивому размышлению, а когда вернулся, сообщил, что видел нечто удивительное, а именно ослепительный сноп света в небесах, но он не мог сказать, мираж ли это или нет. Мог только вспомнить, что в это время было сильное землетрясение.
Тут воспоминание о якобы совершенном грехе снова стало терзать простодушное старое сердце Куена; горько причитая, он удалился, и мы не видели его целую неделю.
Но мы с удивлением и надеждой долго обсуждали все, им сказанное, и решили при первой же возможности подняться на ту же самую вершину.
Глава III. Путеводный свет
Такая возможность представилась нам через неделю, когда прекратились бураны и наступили жестокие холода, и можно было, не проваливаясь, ходить по смерзшемуся снегу. Услышав от монахов, что в это время года ovis poli и другие рогатые животные и дичь спускаются с гор в долины, где, разрывая копытами снег, ищут себе пищу, мы объявили, что собираемся на охоту, так как нам надоело затворничество, мы нуждаемся в физической разминке, а наша религия не запрещает нам убивать живые существа.
Наши хозяева сказали, что это рискованное дело: погода может в любое мгновение перемениться. Однако они добавили, что на склоне горы, куда мы хотим подняться, есть большая естественная пещера, где при необходимости можно укрыться, и один из них, чуть помоложе и подвижнее, чем другие, вызвался нас проводить к этой пещере. Мы смастерили грубый шатер из шкур и погрузили его, а также запасы продовольствия и запасные одежды на нашего старого яка, который был уже в превосходном состоянии, и однажды утром чуть свет отправились в путь. Идя вслед за монахом – несмотря на достаточно почтенные годы, он был хорошим ходоком, – мы еще до полудня достигли северного склона горы. Здесь, как он и говорил, мы нашли большую пещеру, вход в которую был прикрыт нависающей сверху скалой. В некоторые времена года эта пещера, очевидно, служила излюбленным пристанищем для животных, здесь были целые груды высохшего помета, поэтому мы могли не опасаться нехватки топлива.
Остаток этого короткого дня мы потратили на то, чтобы разбить в пещере шатер и развести перед ним большой костер, и на осмотр склонов, ибо мы сказали монаху, что ищем следы диких овец. На обратном пути в пещеру мы и впрямь набрели на небольшое стадо овец: они щипали мох в уединенном местечке, где летом протекал ручей. Нам удалось подстрелить двух из них; сюда никогда не забредали охотники, и бедные животные были еще совсем непуганными. При такой низкой температуре мясо могло храниться вечно, этой пищи нам хватило бы на пару недель; мы стащили убитых овец вниз по снежным склонам в пещеру и освежевали их в гаснущем свете дня.
В этот вечер мы поужинали парной бараниной, это было большое лакомство, и монах отведал его с не меньшим, чем мы, удовольствием: каковы бы ни были его взгляды на убийство живых существ, баранину он любил. Затем мы забрались в шатер и тесно прижались друг к другу, ибо температура была ниже ноля. Старый монах спал крепким сном, но мы с Лео почти всю ночь не смыкали глаз: так не терпелось нам знать, что мы увидим с вершины горы.
На следующее утро, едва рассвело, воспользовавшись благоприятной погодой, монах возвратился в монастырь; мы же сказали, что задержимся на день-другой.
Наконец-то мы остались одни и, не теряя ни мгновения, начали взбираться на вершину. Высотой она была в несколько тысяч футов, с достаточно крутыми склонами, но крепкий снежный наст облегчал подъем, и к полудню мы были уже на самом верху. Вид отсюда открывался великолепный. Под нами простиралась пустыня, за ней тянулся широкий пояс заснеженных гор самых фантастических очертаний: их были сотни и сотни, впереди, справа, слева, насколько хватал взгляд.
– Все как в моем сне, – пробормотал Лео. – Точь-в-точь.
– А где сноп света? – спросил я.
– Я думаю, там. – Он показал на северо-запад. Задерживаться было опасно, но обратном пути нас могла застичь тьма, поэтому мы начали спускаться и к закату были уже в пещере. Так мы провели последующие четыре дня. Каждое утро совершали утомительный подъем по снежным склонам, а к вечеру соскальзывали и съезжали, что было достаточно для меня утомительно.
На четвертый вечер, не заходя в шатер, Лео уселся у входа в пещеру. Когда я поинтересовался, что он задумал, он нетерпеливо ответил: просто так ему хочется, и я оставил его в покое. Я видел, что он в каком-то странном раздражительном настроении, угнетен тем, что поиски идут так неудачно. К тому же мы оба знали, что не можем оставаться здесь долго, ибо погода может в любой момент перемениться к худшему, и мы не сможем больше подниматься на вершину.
Среди ночи меня вдруг разбудил Лео, он тормошил меня, говоря:
– Пойдем, Хорейс. Я хочу тебе кое-что показать.
Я неохотно вылез из-под меховых одеял. Одеваться не было необходимости, так как спали мы в одежде. Лео вывел меня из пещеры и показал на север. Ночь была очень темна, и далеко-далеко в небе я увидел неяркий свет, похожий на отблеск дальнего пожара.
– Что это, по-твоему? – спросил он, с явным нетерпением ожидая моего ответа.
– По-моему, ничего особого, – сказал я. – Это может быть что угодно. Луна? Нет, ночь безлунная. Рассвет? Нет, солнце не восходит на севере, и рассвет не длится три часа. Скорее похоже на зарево от горящего дома или погребального костра? Но здесь это исключено. Не знаю, что и думать.
– Я предполагаю, что это отражение огня, который мы могли бы видеть, если были бы на вершине, – медленно произнес Лео.
– Но мы не на вершине и не можем взобраться туда в потемках.
– Стало быть, Хорейс, мы должны провести там ночь.
– Если начнется снегопад, – сказал я со смешком, – эта ночь окажется последней в нашей жизни.
– И все же мы должны рискнуть; я, во всяком случае, должен рискнуть. Смотри, свет померк. – Тут он был, несомненно, прав. Тьма стояла кромешная и на земле и в небе.
– Обсудим это завтра, – сказал я и вернулся в шатер, ибо глаза у меня слипались и я отнюдь не был убежден, что видел нечто достойное внимания, но Лео остался сидеть в устье пещеры.
Когда я проснулся на заре, завтрак был уже готов.
– Я должен выйти пораньше, – объяснил Лео.
– В своем ли ты уме? – спросил я. – Как мы можем разбить лагерь на самом верху?
– Не знаю, но я собираюсь идти. Я должен идти, Хорейс.
– А это означает, что идти должны мы оба. А как быть с яком?
– Там, где пройдем мы, пройдет и он.
Мы привязали ремнями шатер и прочную поклажу, куда вошел и немалый запас жареного мяса, на спину животного и тронулись в путь. На этот раз восхождение заняло много времени, нам пришлось обходить снежные склоны, по которым мы прежде поднимались, делая топором зарубки, ибо тяжело груженый як не мог там пройти. Достигнув наконец вершины, мы выкопали яму и разбили в ней свой шатер, обложив его со всех сторон выкопанным снегом. К этому времени уже стало темнеть, мы вместе с яком вошли в шатер, поужинали и начали ждать.
Холод был нестерпимый. На такой высоте ледяное дыхание ветра пронизывало и наши одеяла, и одежды, обжигая тела, словно раскаленное железо. Мы поступили очень предусмотрительно, взяв с собой яка; если бы не тепло, что исходило от его косматых боков, мы оба наверняка погибли бы, шатер нас не спас бы. Несколько часов мы провели в наблюдении; ничего другого, впрочем, нам и не оставалось, ибо сон означал смерть, но не видели ничего, кроме одиночных звезд, и не слышали ничего, ибо в этом ужасающем безмолвии даже ветер бесшумно скользил по снегам. Постепенно я притерпелся к сильному холоду, мои ощущения притупились, глаза начали закрываться, и вдруг Лео воскликнул:
– Смотри, вон там, под красной звездой.
Высоко в небе я увидел тот же самый непонятный свет, что и накануне. Прямо под ним, почти на одном с нами уровне, возвышаясь над вершинами окрестных гор, появилась неяркая огневая завеса; на ее фоне что-то темнело, что именно – мы не могли различить. Между тем огненная завеса стала шире и выше, разгорелась ярче. И только тогда мы разглядели, что перед ней высится огромный каменный столб, увенчанный большой петлей. Мы отчетливо видели его очертания. Это был Знак Жизни.
Знак исчез, огненная завеса опустилась. Затем вспыхнула еще сильнее, чем прежде, вновь замаячила – и тут же скрылась каменная петля. В третий раз завеса вспыхнула более ослепительным, чем любая молния, блеском. Небеса над ней осветились, и через отверстие Знака Жизни, над волнистым морем гор и пустынь, прямо к высокой вершине, где мы лежали, стремительной стрелой помчался сноп света, похожий на луч от маяка или корабельного прожектора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42